Красавец воин слегка пожал плечами, и его лицо вновь обрело извечное выражение покорности судьбе, которое было присуще его расе.
– Это знает только Этуко, шаман. Он одурманивает себя эбеной и разговаривает с нонеши, тенями людей, которые, не ведая покоя, бродят по земле, как я сейчас. – Он уставился взглядом в пустоту и словно погрузился в долгие раздумья о своей печальной участи нонеши, навсегда утратившего тело, и после долгой паузы (поскольку мертвые теряют ощущение времени) добавил: – Вернувшись из своего самого долгого путешествия в мир духов, Этуко собрал воинов и приказал нам отправиться на поиски. Я и отправился.
– И поэтому ты пытаешься меня обмануть, уверяя, будто отведешь туда, где есть алмазы, хотя на самом деле просто подчиняешься Этуко?
– Я тебя не обманываю, – мягко возразил он. – Я знаю, где есть алмазы. Там, где ягуар убил ребенка и мать его оплакивает, слезы превращаются в алмазы. Почему "разумным" так хочется заполучить слезы матерей, потерявших детей? Детям-то они нужны, чтобы показать их Омаоа: пусть он увидит, что они были хорошими и на Земле их любили, а значит, должны любить на небе. – Ксанан несколько раз покачал головой и тихо проговорил: – Нехорошо красть у ребенка слезы его матери. Это никуда не годится! Но ты остаешься "разумной" и все еще желаешь алмазы, и поэтому я отведу тебя в одно известное мне место, где ягуар однажды убил ребенка.
Бесполезно было и пытаться объяснить мертвому индейцу, что алмазы – это кусочки кристаллического угля, потому что такое объяснение наверняка покажется ему намного более нелепым и не таким красивым, как материнские слезы. Точно так же бесполезно говорить с ним о том, что значат алмазы в мире "разумных" и сколько всего можно было бы получить за них в обмен. В последнее время Айза так устала от несообразности происходящего, что у нее не было охоты стараться что-либо понять, и она предпочла положиться на Ксанана, приняв его странные объяснения.
– Вы отыщете тропу тапиров, – наставлял он ее прошлой ночью. – Отправитесь по ней на юг, к вечеру доберетесь до плоскогорья, где растут самые красивые леса на Земле.
И действительно, на вторую ночь они устроили привал на этом замечательном плоскогорье, поросшем густыми лесами, где было полным-полно пальм пихигуао, вдали от влажной и удушающей жары берега Куруту и от туч неизменных комаров и мошек. В воздухе веял легкий ветерок, который отгонял насекомых, и казалось, что это какая-то новая сельва, непохожая на ту, из которой они только что выбрались.
– С высотой климат становится более мягким, а заросли – менее густыми, – пояснил Золтан Каррас. – Единственная проблема – гуайка.
– Они не гуайка, а яноами, "человеческие существа".
Венгр взглянул на Айзу, и в его голосе послышался оттенок иронии:
– Это он тебе сказал? Тогда спроси его, почему "человеческие существа" питаются человеческими существами.
– Мы не питаемся человеческими существами, – оскорбился Ксанан. – Когда яноами умирает, мы сжигаем его тело, и дым, поднимаясь вверх, уносит его нонеши прямо на Главный Тепуй. Его родственники собирают пепел и по прошествии года поглощают его, смешав с банановой кашицей, чтобы таким способом сохранить в себе часть близкого человека. Возможно, "разумным" этого не понять, но мне бы не хотелось, чтобы мое тело сожрали грифы и черви, пусть уж лучше оно превратится в пепел, который поглотили бы мои родные. – Он вновь погрузился в долгое молчание (Айза уже успела к этому привыкнуть), а потом сказал: – Вот поэтому мое нонеши не находит покоя и вынуждено оставаться в твоей компании.
– А что я могу сделать, чтобы ты обрел покой и покинул меня?
– Не знаю, но Этуко должен это знать. Ему ведомо все, что касается богов и душ. Он разговаривает с Омаоа, и Омаоа говорит ему, как следует людям поступить, чтобы он их любил и защищал. Когда мы доберемся до шабоно моего племени, Этуко скажет, что мне надо делать, чтобы навсегда соединиться с Омаоа.
– А как далеко находится шабоно твоего племени?
– Далеко. Очень далеко. Завтра ты доберешься до озера, где тропа тапиров кончается. По берегу дойдешь до речушки с зеленой водой, которая пробивает себе путь среди огромных камней. Следуйте за ней.
Все так и было, как он предсказал: конец тропы, озерко, речушка с прозрачной водой, которая звала их окунуться и освежиться, и они со смехом плескались, пока венгр задумчиво курил. Вероятно, он был озабочен тем, что у него кончается табак, или же его беспокоило, что они углубляются в территорию гуайка и он не в силах все предусмотреть.
Пейзаж был слишком уж безмятежным: холмы и месеты, одна выше другой. Воздух становился все чище, а в здешних лесах, просторных и открытых, было нетрудно раздобыть пару обезьян, какую-нибудь индейку и даже вкусного пекари: филе с плодами пихигуао было ничуть не хуже свиной отбивной с тушеной картошкой. Все это казалось Золтану Каррасу чересчур райским, и, хотя он был наслышан о том, что таков и есть край гуайка, ему было известно, что именно поэтому гуайка так яростно его защищали, не позволяя белому человеку вторгаться в его пределы.
Однако один все-таки уже успел это сделать.
Они обнаружили его на четвертый день: он сидел на камне на берегу речушки – полуголый, бородатый, нечесаный, волосы почти все белые, спина покрыта язвами и волдырями.
– Свен Гетц, – представился незнакомец; его испанский звучал почти комично. – Добро пожаловать в мой дом.
"Дом" представлял собой хижину: четыре столба, крыша из пальмовых листьев, скамейка, страшно неудобный гамак, сплетенный из бехуко, и полдюжины глиняных, кое-как обожженных мисок.
– И давно вы здесь живете? – поинтересовалась Аурелия.
Вид этого места и полное отсутствие самых элементарных удобств, необходимых цивилизованному – как предполагалось – человеку, привели ее в ужас.
– Четыре года.
– Четыре года! – Она обвела рукой вокруг, показывая на нищую обстановку. – И чем же вы занимались все это время?
– Находился под арестом.
– Под арестом?
– Ну как сказать… – По-видимому, он подыскивал более подходящее выражение. – Скажем так: я заключенный, пленный.
– Чей пленный?
– Ничей.
– В таком случае почему вы говорите, что вы заключенный? За какие грехи?
– За военные преступления. Я был полковником СС. – Он показал рукой на хижину и на сельву, начинавшуюся в нескольких метрах. – Вот моя тюрьма, – пояснил он.
Все пятеро переглянулись. Аурелия с Айзой опустились на скамью, Золтан Каррас стоял, прислонившись спиной к столбу хижины, а Асдрубаль и Себастьян уселись прямо на землю.
– Вы хотите уверить нас в том, что сами себе вынесли приговор? – нерешительно спросил венгр.
– Так и есть, – подтвердил тот, кого, по его словам, звали Свен Гетц. – Я рад, что, по-видимому, сумел объясниться, хотя не силен в испанском.
– А почему вы хотите исполнить приговор, если вас никто не заставляет?
– Потому что так будет справедливо. Я был таким же военным преступником, как большинство моих товарищей, и, если бы мы победили, наши поступки, возможно, расценили бы по-другому, но поскольку мы проиграли, мы должны за это заплатить. Мне повезло: меня не схватили, – однако это не освобождает меня от наказания.
– Почему же вы не сдались добровольно?
– Потому что ни американцы, ни русские не имели права меня судить. Такое право имели только немцы, ведь им мы причинили больше всего вреда. И я, как немец, а уж потом военный, осудил себя и приговорил жить здесь десять лет. Потом выйду на свободу.
– Десять лет! – изумилась Аурелия. – И вы собираетесь отбыть этот срок?
– Конечно, сеньора. До последнего дня, потому что лишен права самого себя помиловать или сократить срок.
– А вот мне хотелось бы кое-что узнать, – с некоторым подозрением сказал Себастьян. – С чего это вдруг вы сейчас стали таким поборником справедливости, а раньше незнамо что творили?
"Полковник", который уже устроился в своем зыбком гамаке и покачивался, чтобы ненароком не оказаться на земле, обвел их взглядом, и в его косматой бороде и спутанных усах мелькнуло подобие улыбки.
– Я прекрасно сознавал, что делаю, – уточнил он. – И каждую ночь испытывал ужас от своих поступков, но наутро мне приходилось вновь становиться полковником Свеном Гетцем, потому что мы воевали, а офицеру СС было легче, чем солдату на русском фронте. Получать награды – это не то что быть расстрелянным. А Хельга предпочитала жить в особняке, а не в съемной комнатушке, и пользоваться служебной машиной и не желала толкаться в очередях за хлебом. – Он не сводил жадного взгляда с потухшей трубки, которую Золтан Каррас держал в зубах. – Хотя сейчас никто не хочет этого признавать, прошедшая война – это скорее множество мелких проявлений трусости, чем великих героических подвигов, – продолжил он. – И скорее повседневного эгоизма, чем патриотизма. Быть нацистом было практичнее всего, пока не стало совсем неудобно. Вот я теперь и расплачиваюсь.
– А ваша жена?
– Сошлась с американским сержантом, и думаю, что это была моя единственная победа над союзниками. – Он повернулся к венгру. – Разрешите мне затянуться вашей трубкой? – попросил он. – Я уже столько времени не курил!
Золтан Каррас поколебался, растерянно оглядел присутствующих и наконец вытащил из сумки горстку табака – последнее, что у него осталось, – набил трубку и протянул ее немцу.
– Почему бы вам не выращивать табак? – спросил он. – Он здесь хорошо растет.
Немец покачал головой.
– Здесь много чего хорошо растет, – согласился он. – Но если я буду заниматься землей, устройством жилища или заботиться об удобствах, это будет не наказание, а отдых. Я должен жить вот так: в одиночестве, впроголодь, когда тело все изъедено червями, и в страхе перед зверями и дикарями, которые за мной следят.
– Не слишком ли вы суровы по отношению к себе? – спросила Айза, заговорив впервые с момента прихода.
Полковник, по-видимому, заметил ее необычную, спокойную красоту, которую не могла скрыть даже грубая и мешковатая мужская одежда, и в его голосе послышалась горечь:
– Как вспомнишь, что на свете существуют такие создания, как вы, возможно. Только я давно понял, что слишком много людей бежит от наказания – и, тем не менее, они страдают от другого – внутреннего, – которое намного хуже. Я же предпочитаю страдать физически, но быть в согласии с самим собой. – Казалось, немец сам подсмеивается над собственными теориями. – По сути, это позиция эгоиста, – добавил он. – Я истязаю тело, которое утратило для меня всякую ценность, в обмен на душевное спокойствие, которого я не заслуживаю.
– И вы действительно его достигли?
Свен Гетц внимательнее присмотрелся к девушке, понял, что вопрос задан неспроста: у нее есть какие-то личные причины, – и, словно все остальные перестали существовать, признался:
– Лишь иногда. Но меня радует, что это происходит все чаще, может быть потому, что раны на спине с каждым днем ноют все сильнее. Если эти гадкие насекомые не съедят меня заживо, я, возможно, одержу победу.
– Вы верующий?
– Если бы я не был верующим, все это было бы глупо, вам не кажется? Истязать тело, думая, что это единственное, что у тебя есть, притом что в итоге тебя сожрут черви, только другие, – всего лишь упражнение в мазохизме. Пусть мой вид и говорит об обратном, я не мазохист. Я всего лишь раскаявшийся человек.
– Вы думаете, что раскаяния достаточно?
– Если бы его было достаточно, я ограничился бы тем, что упражнялся бы в раскаянии четыре часа в день в уютной квартире в Каракасе после плотного ужина с коньяком. Но, как бы выразился мой брат, священник, если раскаяние не сопровождается желанием загладить вину, сердечной болью и справедливым наказанием, то грош ему цена.
– Среди проигравших многие думают, как вы? – поинтересовался Золтан Каррас, не пропустивший ни слова. – Я бы хотел это знать.
– Не имею никакого представления, мне нет до этого дела, – искренне ответил полковник. – Думаю, преобладающим чувством была подавленность, стыд или желание взять реванш, но мне также хочется думать, что, начиная со дня капитуляции, немецкий народ перестал быть безликой массой, превратившись в сумму индивидуумов. А мне хорошо известно, что реакция массы и отдельной личности это совсем не одно и то же. Я это знаю по работе. Так что вполне возможно, что существует определенное количество немцев, испытывающих то же, что и я. Почему вы меня об этом спрашиваете?
– Потому что я сражался с немцами на двух войнах и, хотя уверен, что сколько-то их убил, никогда раньше ни с одним не разговаривал. – Венгр прищелкнул языком и мотнул головой в знак растерянности и сомнения. – Странный это мир: ты не знаешь человека, которого убиваешь, и почему-то его убиваешь, не так ли? Я всегда думал, что "квадратноголовые" – всего лишь банда диких фанатиков, а сейчас вот интересуюсь, есть ли еще такие "квадратноголовые", как вы.
– А сами вы откуда?
– Венгр.
– Мы в Германии о венграх были тоже невысокого мнения, – признал Свен Гетц. – Однако годы одиночества дали мне возможность понять, что все расхожие представления, особенно о нас самих, в большинстве случаев превратны. Я всегда думал, что для меня нет ничего важнее победы, и лишь сейчас могу признать, что победа навсегда закрепила бы мою рабскую зависимость от военной формы, медалей, Хельги и всего того, что в глубине души я терпеть не мог. – Он вернул трубку Золтану Каррасу, поблагодарив его улыбкой. – В конечном счете поражение обернулось для меня самым большим триумфом. Оно позволило мне узнать самого себя. – Он помолчал, переводя взгляд с одного на другого. – А сейчас, если вы не против, больше не будем говорить обо мне. Хотелось бы услышать, что вас сюда привело и куда вы держите путь.
– Мы этого не знаем.
Ответ Себастьяна немца, по-видимому, не удивил, но все же он сказал:
– Не такое это место, чтобы не знать, куда вы направляетесь. Вы вступили на территорию гуайка, и мой вам совет: если у вас нет веской причины, не ходите дальше.
– Причина есть, – твердо произнесла Айза.
Свен Гетц внимательно вгляделся в спокойное лицо девушки и едва заметно кивнул:
– Я так и предполагал. И думаю, это более основательная причина, чем та, что подтолкнула меня здесь поселиться, – сказал он. – Если вы не спешите, мне бы хотелось, чтобы вы переночевали в моем доме. Я могу себе позволить впервые за четыре года немного побыть в компании. Может, пройдет еще четыре года, прежде чем я опять увижу человеческое существо.
Они остались. Разделили с ним свой скромный ужин: рыбу и печеные бананы, – и просидели допоздна, потому что Свену Гетцу было необходимо выговориться за такое долгое время. Потом они слышали, как он ворочается и стонет в гамаке, бормоча протесты на своем языке, словно вступив в сражение с теми, кто, по-видимому, когда-то были его жертвами.
На следующий день, когда они пошли дальше, а немец остался сидеть на камне у речки, на том же самом месте, где они его встретили, Аурелия не удержалась и, бросив на него последний – жалостливый – взгляд, сказала:
– Вряд ли он продержится еще шесть лет. Скорее однажды повесится на ветке дерева.
– Я не так уверен, – возразил Золтан Каррас. – То, что он оказался способным наказать самого себя, – первый шаг к спасению. Вот если бы мы все отважились в нужный момент наложить на себя свое собственное наказание!
– На сколько лет тюрьмы вы себя осудили бы? – поинтересовался Асдрубаль.
Венгр пожал плечами и улыбнулся, явно с иронией.
– Надо подумать, – ответил он. – Не на десять, конечно, но, вероятно, пара лет пошла бы мне на пользу.
– Кто может знать, сколько надо заплатить за удар ножом в сердце парню, которому не исполнилось и двадцати?
Асдрубаль развернулся и зашагал вперед по тропинке.
Остальные в тревоге переглянулись и молча двинулись вслед за ним.
– Я у вас их куплю.
– Что?
– Камни.
– Камни? Какие камни, сеньор? – Свен Гетц широким взмахом обвел реку и лес вокруг хижины, но было видно, что он растерян. – Вокруг полно камней.
– Хватит! – осадил его Бачако Ван-Ян. – Что-то в последнее время все "мусью" так и норовят меня надуть. Вам известно, что я имею в виду вовсе не эти валуны, а алмазы.
– Алмазы? – удивился немец. – Какие алмазы?
– Кончай придуриваться, сучий хвост! Алмазы, которые ты насобирал за четыре года, что здесь торчишь.
Бывший полковник СС обвел взглядом группу людей, оккупировавших его хижину, а затем вновь повернулся к странному негру с рыжими волосами, который, судя по всему, был у них за командира. И сказал, с трудом подбирая испанские слова:
– Я не знал, что здесь есть алмазы, сеньор. Но если вы мне скажете, как они выглядят и где могут находиться, я с удовольствием поищу их для вас. Времени у меня много.
– Вы что, вздумали подоить петуха?
Немец выпрямился: он явно был оскорблен.
– Что подоить, сеньор?
– Подоить петуха, разыграть, посмеяться, провести меня. Как вам будет угодно, "мусью", только предупреждаю, что те, кто пытался, уже покойники. – Он сделал паузу – вероятно, чтобы дать собеседнику время обдумать услышанное. – Повторяю свое предложение, – настойчиво сказал он. – Плачу за алмазы хорошую цену.
– А я повторяю, сеньор, что не собираюсь доить этого самого петуха. Я в глаза не видел никаких алмазов, кроме тех, что подарил жене на пятилетие свадьбы.
Бачако Ван-Ян, по-видимому, понял, что тот говорит правду, и после минутного размышления спросил:
– Золото?
– Что вы сказали?
– Спрашиваю: есть ли у вас золото? Я готов его купить.
– Сожалею. Золота у меня тоже нет. Все мое имущество перед вами: миски, скамейка и гамак.
Мулат переглянулся с Сесарео Пастраной; колумбиец, как и остальные чернореченцы, был явно обескуражен.
– Извини, "мусью", – сказал он наконец, переходя на "ты", поскольку, судя по всему, терпение у него иссякло. – Но я тебе не мальчик, чтобы поверить, будто кто-то может проторчать четыре года у черта на рогах, давя вшей.
– Я пленник.
– Чей?
– Свой собственный.
Глаза Ханса Ван-Яна – изумрудные, сверкающие и злобные – метали молнии. Он мгновенно выхватил короткое острое мачете, которое прорезало воздух и замерло на шее немца, оставив на ней небольшой порез, из которого начала стекать струйка крови.
– Повтори-ка! – прорычал он.
Немец не шелохнулся. Он с явной растерянностью смотрел на странное существо непонятно какой расы, несколько секунд пытался привести мысли в порядок и наконец, пустив в ход еще и привычные немецкие выражения, пробормотал:
– Сеньор! Если вы меня убьете, возможно, это будет к добру, потому что одиночество, голод и насекомые, покрывшие язвами мое тело, того и гляди сведут меня с ума, однако говорю вам, что нахожусь здесь по собственной воле, исполняю приговор, который сам себе вынес, и у меня нет ни золота, ни алмазов.
– Это всего лишь жалкий сумасшедший, – заметил кто-то. – Оставь его!
– А если он врет?
– Чокнутый, который живет в таких условиях, спит в гамаке и у которого со спиной такая хрень, не врет. Если ты его прикончишь, окажешь ему услугу.