– Раз в пять дней прилетает самолет и кое-что сбрасывает Аристофану, однако на всех не хватает, а ты знаешь, какие цены у этого сволочного грека. Он на прииске единственный, кто богатеет.
– А когда будет посадочная полоса?
– Я пока хочу повременить, но зверье уходит все дальше, нельзя поймать даже мапанаре, лишь бы было что в рот положить.
– А как с "уловом"?
– Попадаются камни почти в пять карат на глубине семь метров: там было дно старого русла.
– И сколько уже удалось добыть?
– Где-то на восемьсот тысяч болов. Большая часть – у чернореченцев во главе с Бачако, они расположились ниже по течению.
– Не нравятся мне эти парни, и еще меньше – Бачако. Я останусь здесь, с креолами.
– Ну, удачи!
– И тебе!
Они было двинулись туда, где заканчивался ряд времянок, но тут человечек в огромных очках внимательно рассмотрел Айзу и громко окликнул венгра.
– "Мусью"! – подозвал он и, когда тот снова очутился возле него, сказал, понизив голос: – Девчонка слишком красива. – Он жестом показал на искателей, копошащихся на противоположном берегу. – Все это люди проверенные, и пока я их контролирую, но такая краля может создать проблемы. Обустраивайте-ка свою "усадьбу" здесь, за моей палаткой, так я смогу проследить, чтобы вам не досаждали.
– Спасибо, Круглолицый!
– Не надо мне твоих "спасибо". Я пекусь только о своих интересах, а когда начнется буза из-за бабы, пиши пропало. Кое-кто несколько месяцев не видел женщин, и это ни к чему хорошему не приводит. – Он показал на Себастьяна и Асдрубаля: – Создашь с ними артель?
– Собираюсь.
– Тебе всегда нравилось работать в одиночку.
– Ничто не вечно под луной.
– Стареешь, наверно.
– Наверно.
– Или тебе вдруг захотелось обзавестись семьей?
– Кто знает!
– Ах ты, старый хамелеон без роду и без племени! – засмеялся тот. – Кто бы мог сказать, что я стану свидетелем того, как ты пытаешься прибиться к берегу! Куда тебе, старому пню, завоевать женское сердце бренчанием на куатро.
– У меня скрипка, братец, – засмеялся Золтан. – Не забывай, что я венгр.
– Что венгры, что креолы – все равно что петухи: захотят перед кем покрасоваться – хвост распустят и давай кукарекать! – Он махнул рукой, показывая, что венгр может идти своей дорогой. – Сказано тебе: смотри, как бы чего не вышло, и удачи с камнями.
– Пока!
– Пока!
Спустя три часа они впятером сходили и зарегистрировали общую собственность, границы которой обозначили столбами, а затем взялись за постройку хижины, потому что дело шло к вечеру, собирался дождь, не годилось проводить первую ночь на прииске под открытым небом.
Они заканчивали натягивать брезент, который должен был выполнить роль крыши, когда закапало и стало ясно, что это не какой-нибудь быстро проходящий ливень. Правда, старатели продолжали заниматься своим делом и, только когда стало невозможно разглядеть камни в породе, усталые и молчаливые, вернулись в свои хлипкие убежища, чтобы рухнуть в гамаки, лелея надежду на то, что новый день позволит им вновь попытаться осуществить заветную мечту – неожиданно разбогатеть.
Шум дождя, барабанящего по листьям или по крышам из брезента и пальмовых листьев, – вот все, что можно было услышать, как только сумерки завладели сельвой. Трудно было даже представить, что на берегу находится не одна сотня шумных людей, которые всего несколько минут назад работали до изнеможения.
– Я ожидал другого, – пробормотал Асдрубаль по окончании скудного ужина, во время которого они сгрудились в центре хижины, чтобы укрыться от брызг. – Я ожидал шума, смеха и воодушевления, а здесь – как на кладбище.
– Еще рано, – сказал Золтан Каррас. – Пока неясно, действительно ли это богатая россыпь или нет. Они трудятся в поте лица, в постоянном напряжении, и к вечеру из-за боли в спине и усталости им не хватает сил даже на то, чтобы открыть рот. Так игрок пытается угадать, как легла карта: в его пользу или нет, – потому что старатель либо сможет сколотить себе небольшое состояние, либо ему придется годами мотаться по рекам, сельве и саванне в поисках другого месторождения. Старатели как охотники, загоняющие зверя (это прииск), затем они все вместе должны его прикончить.
– А разве тому, кто найдет месторождение, не лучше сохранить это в секрете и добывать камни в одиночку?
– Здесь, на "территории свободного пользования", никто не обладает исключительным правом и практически невозможно что-то утаить, словно алмазы, надумав появиться, сообщают об этом на все четыре стороны. Это называется "музыкой", и все ее слышат за сотни километров вокруг, хотя никто эту новость не разносит.
– Это невозможно! – вмешалась Аурелия, которая была настроена скептически. – Как они могут узнать, если никто об этом не говорит?
– Это Гвиана, сеньора! Это Гвиана, и, пока вы не научитесь принимать происходящее, вы не поймете, что здесь творится. Когда звучит "музыка", она звучит для всех, а когда наступает тишина и алмазы решают как можно глубже уйти в землю, голод тоже наступает для всех. – Он как-то особенно пристально посмотрел на нее: – Вы знаете, что такое блеск алмаза?
– Преломление света.
– Нет, – убежденно сказал венгр. – Этот блеск – крик, который он издает, как только свет ранит его в сердце, потому что алмазы родились, чтобы жить во тьме.
– А!
В восклицании слышалось пренебрежение, и "мусью" Золтан Каррас не мог удержаться от короткого довольного смешка.
– Надо же, какая неверующая женщина! – заметил он. – Кто бы мог сказать, что она произвела на свет дитя, соединившее в себе столько чудес? – Затем выражение его лица неожиданно изменилось и даже голос зазвучал по-другому, когда он добавил, показывая на Айзу пальцем: – Вот она – одна из немногих, кто способен слышать "музыку", когда ее больше никто не слышит, и одна из тех, в чьем присутствии алмазы поднимаются с самой глубины, потому что в ее жилах течет кровь Камахай-Минаре, а Камахай-Минаре – хозяйка здешних лесов, рек и алмазов.
– Вы в своем уме?
Все смотрели на него – с недоумением, осуждением и обидой, и венгр выдержал этот взгляд, не понимая, в чем дело, пока наконец не осознал, что его занесло не туда, и вскочил как ошпаренный.
– Вы правы, – хрипло проговорил он. – Я действительно не в своем уме.
Он повернулся, вышел под дождь, который продолжал неистовствовать, и почти тотчас же его проглотили ливень и тьма.
Золтан Каррас сел у входа на мост. Переходить через него он и не пытался, поскольку правила Салустьяно Барранкаса на сей счет были строгими. Никто не смел болтаться по прииску с наступлением ночи, а не то рисковал получить пулю и очутиться на дне реки, превратившись в корм для пираний.
Поэтому венгр остался сидеть там, где сидел, неподвижно и безмолвно, не обращая внимания на ливень, который промочил его насквозь. Он спрашивал себя, с чего это вдруг он взял и объявил во всеуслышание, что, по его мнению, эта милая девушка с красивым испуганным личиком обладает способностью угадывать, где скрыты алмазы.
С незапамятных времен ходила по Гвиане легенда о том, что существуют особенные люди, способные "учуять" камни, как бы глубоко те ни находились, или услышать их "музыку", когда больше никто не мог ее слышать. Однако венгр всегда относился к ней как сказке – одной из тех историй, которыми старатели привыкли от нечего делать скрашивать себе долгие скучные вечера. Поэтому его самого удивило, почему он ни с того ни с сего проникся убеждением, что эта девочка, которая с первого момента (он это сразу почувствовал) странным образом его очаровала, наделена такой поразительной силой.
Как это могло прийти ему в голову?
И почему он продолжает хвататься за эту нелепую идею, хотя размышления подталкивают его к тому, что он должен от нее отказаться?
Он бил по лбу кулаком, шепотом проклиная себя за отсутствие такта. Достаточно было взглянуть на Айзу, чтобы понять, до какой степени ее поразили его слова и какое смятение он внес в душу девушки, будто мало ей всего пришлось перенести.
Почему он поступил так безрассудно и кто его к этому подтолкнул?
Канайма!
Ответ возник сам собой, и это было так неожиданно, что у него вдруг появилось ощущение, будто дождь завис в воздухе и Земля перестала вращаться, оттого что в ночной тишине прозвучало, пусть даже шепотом, это ненавистное и ужасное имя.
Канайма. Демон сельвы, дух мщения, Зло в чистом виде, – только он мог продиктовать ему на ухо эти слова, заставил его их повторить, не дав времени подумать, какой вред они могут нанести, потому что Канайма с древних времен был подстрекателем, толкая человека на всякие преступления, из-за которых он бросался в пасть каймана, навсегда исчезал в лесной чаще или разносил себе череп.
Но кто его вызвал? Тот, кто убил старателя, чтобы украсть его камни, изнасиловал ребенка, сознательно заразил корью дикарей или нарушил самые священные табу Гвианы?
– Я схожу с ума?
Вопрос, прозвучавший еле слышно, так и остался витать в ночи – насыщенной влагой, черной, угрожающей. Вопрос, для которого, наверно, не было более подходящего места на свете, как берег реки в гвианской сельве глухой дождливой ночью, когда с трудом можно разглядеть даже собственные ладони.
Он долго просидел там неподвижно – съежившись, размышляя о новых одолевающих страхах, – как вдруг противоположный берег осветил мощный луч света, обводя каждый участок, скользнул по ходившему ходуном мосту, который с каждым разом все сильнее толкала вода, и остановился на его осунувшейся физиономии и потухших глазах.
– Что стряслось, венгр? – насмешливым тоном осведомился Салустьяно Барранкас. – Ты что, специально сюда ехал, чтобы подхватить пневмонию?
– Да вот, сижу размышляю.
– Тоже мне, нашел место для размышлений, – заметил Барранкас. – Мысли промокнут. Заходи ко мне в палатку.
Венгр последовал за ним и пристроился к огню, растирая руки и плечи, пока тот стаскивал с себя тяжелый плащ, шляпу и резиновые сапоги.
– Снимай одежду, – сказал Круглолицый, вешая на крючок тяжелую кобуру. – Я не собираюсь тебя насиловать, и мне не нравится сбрасывать в реку лишних покойников, хватит и тех, без которых никак нельзя обойтись. – Он помолчал, налил кофе в два больших ковшика и один протянул ему, усаживаясь напротив. – В ком проблема? В матери или дочери?
– В Канайме, – под насмешливым изучающим взглядом собеседника произнес Золтан и добавил: – Ты веришь в Канайму?
– Послушай, старик! – с расстановкой ответил тот. – Я "налоговый инспектор" этой навозной кучи и поэтому не имею права верить в глупости, но как говаривала моя бабка галисийка: "Чего и греха таить, не без этого". Я провел в сельве слишком много лет, чтобы отмахнуться от того, чье имя нельзя произносить вслух.
– И что же такое Канайма?
– Смотря к какому племени ты обратишься с этим вопросом. Для арекуна это дух мщения: мертвец, который хочет навредить живому и так как не может с ним справиться, то выбирает орудием мести другого живого. Он лишает того тени, преследует и мучает, пока не подтолкнет к убийству. Если человек его совершает – через три дня возвращает ему тень и душевный покой. Однако для макиритаре это демон угрызений совести, который бродит по сельве, пока ему не удастся проникнуть в тело какого-нибудь человека, у которого совесть нечиста, и изводит его, пока тот не наложит на себя руки. А по-моему, это всего лишь временное помешательство, как "кафард" в пустыне или "амок" на Востоке.
– Ты встречал кого-нибудь в таком состоянии?
– Среди старателей это часто случается, потому что они целыми днями стоят в воде, под палящим солнцем, до темноты в глазах выискивая камушки, которые почти никогда не появляются. Человек неожиданно вскрикивает и бросается к пираньям или убегает в лес и вешается на сейбе. Помнишь негра Томаса, Вашингтона Родригеса или того лысого чеха, который травил анекдоты, а потом вышел на крыльцо и выстрелил себе в рот?
– Негр был наркоманом, а Вашингтон за всю свою собачью жизнь не нашел ни одного камня, который бы стоил тысячу болов.
– А чех?
– Поди узнай!
Они долго сидели молча, по разные стороны очага, пили небольшими глотками обжигающий кофе, который на самом деле был всего лишь разогретым настоем огуречной травы, и круглые глазки Салустьяно Барранкаса, похожие на старые медные монетки, приклеенные к плоской физиономии, буравили венгра, пытаясь проникнуть в сокровенные мысли товарища.
– Что тебя беспокоит? – не выдержал "налоговый инспектор". – Тебе же нравится такая жизнь, ты сам ее выбрал и всегда относился к "поиску" спокойно. Если прет удача – хорошо, а если она не дает о себе знать – потерпим. – В его улыбке мелькнуло лукавство. – Что, почувствовал, что старость не радость?
– Наверно.
– Или, может, тебе понравилась дама, а ты вдруг понял, что мужику вроде тебя нечего ей предложить?
– Кто знает?
– Или речь идет о девчонке?
Венгр поднял голову и удивленно уставился на собеседника:
– Девчонке? Нет! Я же не выродок какой-нибудь, хотя она меня будоражит, потому что в ней есть что-то такое, что никому на свете не разгадать. Индейцы уверяют, что это Камахай-Минаре.
Круглолицый восхищенно присвистнул и недоверчиво наклонил голову:
– Так, значит, это она?
– Какого черта ты хочешь этим сказать?
– Что эта новость ходит уже давно. О том, что скоро наступит день, когда Камахай-Минаре сойдет на Землю и освободит индейцев от рабства, в которое их повергли "цивилизованные".
– Я ничего такого не слышал.
– Моя задача в том и состоит, чтобы держать ухо востро. Буча может начаться там, откуда меньше всего ждешь.
– Черт побери!
– Заметь: это ты сказал. Черт побери! Где ты ее нашел?
– На большой реке.
– Что она там делала?
– Направлялась к морю.
– Пускай бы следовала своей дорогой. В Гвиане ей не место.
– Им нужны деньги.
– Она может получить все что угодно, стоит только захотеть.
– Но не тем способом, каким ты думаешь. – Он помолчал. – Знаешь что? Сегодня вечером у меня возникла уверенность, что она слышит "музыку".
– Если она Камахай-Минаре, меня это не удивляет.
– Не говори ерунды! Ты думаешь, что кто-то и в самом деле может это делать?
– Варавва слышал, когда нашел "Освободителя". Потом, после всей этой катавасии с "Гвианским самуро", навсегда оглох. А еще рассказывали об одном мальчишке макиритаре – будто он умел это делать. Бачако Ван-Ян взял его с собой на Парантепуй, и больше пацана не видели.
– Не хочу, чтобы кто-то узнал.
– Я не собираюсь никому ничего рассказывать. Парни меня уважают, но если я буду травить такие истории, они в итоге сядут мне на шею. Меня вполне устраивают мои пять процентов.
– А кроме этих пяти процентов, тебя что-нибудь волнует?
– А разве что-нибудь стоит свеч? – прозвучало в ответ. – Я уже двадцать лет кормлю комаров и мошек в здешних лесах и реках и рискую жизнью, чтобы обезумевшие старатели не обворовывали друг друга. Я съел больше обезьян и попугаев, чем столетняя анаконда, сплю под брезентовым навесом и пью кофе, похожий на настой носков. Меня утешает только то, что, когда я решу уйти на покой, смогу забрать камушки и поселиться в деревне моего деда – там, в Астурии.
– Откуда ты знаешь, что тебе понравится?
– Понравится, потому что там не будет сельвы, москитов, мошек, змей, ягуаров, обезьян, попугаев, пауков-обезьян, кайманов, пираний и анаконд. А главное, братец, – главное! – не будет чертовых искателей алмазов, которые донимают тебя историями про Канайму. А сейчас я собираюсь лечь спать, поскольку завтра, начиная с рассвета, мне придется глядеть в оба, чтобы эти сволочи не поубивали друг друга.
Он осушил свой ковшик кофе, повесил очки с толстыми стеклами на веревочный узел своего гамака, немного покачался и уже через полминуты захрапел.
Венгр Золтан Каррас задумчиво посмотрел на него, затем свернулся клубком в углу, протянул руку к огню, чтобы та послужила проводником тепла, и, напоследок подумав о девчонке, которая "слышала музыку", закрыл глаза и позволил усталости долгого дня взять свое.
Снаружи продолжал неистовствовать дождь, затопляя шахты и производя обвалы на месторождении или "тарараме" Трупиала.
Заря еще только занималась; дождь, упорно желая скрыть окружающий мир, изображал из себя завесу, не позволяя рассвету вступить в свои права, а длинная вереница людей с суруками, ведрами и лопатами на плече уже переминалась с ноги на ногу, ожидая, когда появится "налоговый инспектор" и подаст знак к началу очередного тяжелого рабочего дня.
Мост, испытывая на себе все возрастающий напор прибывающей воды, скрипел и стенал, угрожая порвать толстые лианы, которыми был привязан к самым высоким деревьям. Люди перебирались по нему поодиночке и с предельной осторожностью, в сопровождении шуток, выкриков и насмешек тех, кто ожидал своей очереди на берегу.
Венгр с утра пораньше заглянул в хижину Пердомо Марадентро, пробормотал слова извинения за свое вчерашнее поведение и пригласил Себастьяна с Асдрубалем следовать за ним, попросив женщин оставаться под навесом, пока не кончится дождь или, по крайней мере, дневная жара не сделает дождь менее назойливым.
Прииск, весь в лужах и скользкой грязи, в сероватом свете унылого утра выглядел еще более грязным и разоренным. То тут, то там раздавались только чертыханья и проклятия людей, обнаруживших, что их старания в течение долгих дней по вине воды оказались напрасными и что теперь будет еще труднее достичь вожделенного дна старого русла, в котором должны находиться самые крупные камни.
На участке Золтана Карраса и Пердомо Марадентро каждому из совладельцев досталась работа по способностям: Асдрубаль копал землю, песок и каскахо наполняя ведра, Себастьян оттаскивал их к реке, где Золтан просеивал породу беспрерывным раскачиванием и резким встряхиванием суруки, из-за чего материал вдруг как бы повисал в воздухе – сразу было видно, что венгр за всю жизнь проделал эту операцию бессчетное число раз.
Его глаза словно блестели по-другому, не отрываясь от решета. Казалось, просеивая содержимое ведер, он оценивал качество породы, потому что, судя по всему, его интересовали не столько алмазы, сколько "кончики карандаша", графит карбонадо, или горный хрусталь: важно было понять, насколько выбор участка оказался удачным.
– Ну что там?
– Терпение.