- Крепостным вырос. На что мне теперь твоя вольная? При тебе и помру. Так вот. Ежели та барыня тверская, не столичная, да в годах, да хворая, то вряд ли дворня ее часто со двора отпускалась. Узнать мальчишку лет пятнадцать спустя во взрослом детине мог лишь человек, который привык каждый день видеть его рожу и хорошо ее запомнил. И тот человек ныне служит нашему супостату! Вот я и думаю - хорошо бы съездить в Тверь и узнать, кто той покойнице служил и куда подевался… А теперь стреляй себе, баринок мой разлюбезный, я же пойду доктора оладьями кормить.
- Стой, - сказал Андрей. Но слов, чтобы поблагодарить дядьку, подсказавшего выход из положения, у него не нашлось. Он и в нежностях с Катенькой избегал ласковых выражений.
Однако Еремей уже понял молчание питомца и, несколько секунд погодя, перекрестив его, пошел прочь из сарая.
В доме он самочинно взялся допрашивать Граве о барыниной дворне. Доктор состоял при хозяйке в казачках, всех должен был знать, но воспоминания оказались какие-то обрывочные. Впрочем, к тому времени, как прибыл Тимошка с тетрадью, Граве навспоминал довольно, чтобы образовался список из тридцати персон.
Фофаня, как персона посторонняя и не имевшая нужды врать, унылым голосом принялся читать расходную тетрадь доктора с самого начала - а начало записей относилось к марту минувшего года. В конце месяца обнаружились искомые тридцать рублей. Следующая тридцатирублевая милостыня нашлась в конце апреля, потом - в конце мая.
- Ишь ты, не соврал, - удивленно сказал Афанасий.
Андрей нахмурился. Он впервые в жизни попал в такое дурацкое положение. Граве молчал с видом оскорбленной невинности.
- Хватит, Фофаня, - сказал Еремей, решив принять удар на себя. - Тут мы маху дали. Простите нас, сударь, зла не держите. Конь о четырех ногах - и тот спотыкается. Вы своих вымогателей терпели да платили им, а мы хотим их отыскать и покарать. Справимся - и вас от них избавим.
- Можете вы дать слово, что никому не обмолвитесь о своем похищении? - спросил Андрей.
- Слово дать могу. Вот не верил, что есть в свете благородные безумцы, а они сами по мою душу явились, - тут Граве впервые усмехнулся. - Не приходило ли вам, сударь, в голову, что имеете сходство с Дон Кишотом Ламанхским?
- Это сходство - честь для меня, сударь, - строптиво отвечал Андрей.
В гостиных из всех чудес испанского переводного романа особой любовью пользовалось сражение с ветряной мельницей, достаточно было упомянуть его, чтобы показать свою образованность. Пожалуй, именно нападение с копьем на мельницу имел в виду Граве.
Андрей и сам понимал, что сильно смахивает на безумного испанца, но отступать не собирался. Андрей имел право преследовать вымогателей до победного конца - сам себе его присвоил и чувствовал, что вся эта история с данью, которой мерзавцы обложили столичных жителей, ждала именно его появления: господу, чтобы навести порядок, угодно было избрать человека, который мало что мог, ибо "сила Божия в немощи совершается", как мудро сказал апостол Павел.
Граве наконец подвинул к себе большую миску с толстыми жирными оладьями. Еремей поставил рядом крынку с густой сметаной и, пока доктор ел, подсел к Андрею на лавку.
- Андрей Ильич, я считаю, нужно послать человека в Тверь, - сказал он. - И докопаться до того мазурика, что узнал господина Граве и донес на него вымогателям.
- У нас нет такого человека, - ответил Андрей. - Ты и Тимошка мне нужны здесь.
- Афанасий может поехать. Ему по Питеру ходить боязно, а в Тверь кто за ним погонится?
- Да я там отродясь не бывал! - воскликнул Афанасий.
- Вот и полюбуешься! Тверь-городок - Петербурга уголок! - вспомнил присказку Еремей.
- Да как я туда доберусь? Подорожная нужна. Кто мне ее даст? Никто ж не даст! - уверенно сказал он.
- И впрямь… - Андрей задумался.
- Эка беда! Выйдешь на дорогу да и пристанешь к обозу, - вдруг помог Фофаня. - Крикнешь "помогите, люди добрые, сжальтесь над сиротинушкой", тебя и посадят в пустые сани.
- Откуда возьмутся пустые сани? - удивился Андрей.
- Так обоз-то обратный. Это в Питер полные сани идут, а обратно по тракту - почти пустые. Сколько уж раз… - Фофаня осекся. - Главное - чтобы сжалились, тогда и покормят, и до самой Москвы довезут.
- А как московские колокольни заблещут, так прибрать у обозных мужиков кошели - да и ходу? - продолжил Фофанино рассуждение догадливый Еремей. - А что, Андрей Ильич, ведь Афанасия всякий пожалеет.
Граве, не донеся оладью до рта, с любопытством уставился на Фофаню. Фофаня же не испытал ни малейшей неловкости: ремесло - оно ремесло и есть…
- Андрей Ильич, батюшка мой, не гоните меня в Тверь, - взмолился Афанасий. - Ну какой из меня дознатчик? Боязно мне, я старенький, меня любая ворона обидеть может.
- Больше некого, - строго сказал Андрей. - Господин Граве, как звали вашу барыню, где жила, кто у нее тверская родня?
- Прасковья Трофимовна Яковлева, - сразу ответил Граве.
- Фофаня, запиши! - хором велели дядька с питомцем.
Потом Граве, поскольку делать ему все равно было нечего, взялся перебелить Фофанины записи, но докторская рука сама вместо русских букв выводила немецкие.
- Стало быть, это список всей дворни? - еще раз спросил Еремей.
- Всей… - Граве задумался. - Тех, кого взяли в дорогу, и тут внизу - те, кого не взяли… Только что проку от этого списка? Не верю, что вам удастся напасть на след вымогателей. А если каким-то чудом удастся - то поднимут ваши трупы с продырявленными головами где-нибудь с окраины. Не трогайте вы вымогателей, Христа ради. Ну, плачу и плачу, и прочие смирились. Сказано ж - "не тронь, не завоняет".
- Конечно, спокойнее - платить, - согласился Андрей. - Но кровь пролилась. Я потерял двоих друзей и невесту. Хорош же я буду, если даже не попытаюсь. Я - офицер…
Когда стало смеркаться, доктора одели в тулуп и отправили в возке домой.
* * *
- А теперь, Фофаня, доставай письмо Акиньшина, - сказал Андрей. - Время им заняться.
Еремей согласно кивнул. Питомец сперва устремился по пути, где успех казался достижим стремительно и без особых трудов. Дело, начатое Акиньшиным, напротив, требовало долгих усилий - отыскать отставного полицейского Мельника, нанять его на службу, выследить лакея Демьяна, что носит корзинки в богадельню, и того, кто эти корзинки принимает. Возможно, питомец уже смирился с тем, что супостата не одолеть лихим кавалерийским наскоком, главное, не напоминать ему о промашке…
Фофаня дочитал письмо до того места, где было условное слово для Мельникова сына.
- Стало быть, дяденька, поедешь в театр! - сказал Андрей.
- Ваша милость, Андрей Ильич, - подал голос Фофаня, - а нельзя ли и мне туда? В театр?
- Тебе только на "Недоросля", в Деревянный. Жаль, сказывали, Шумский ушел со сцены. Когда справимся с нашим делом, сходишь с ним, дяденька, в партер…
Еремею с Тимошкой повезло - они не просто встретили выходящего из театра музыканта по прозванию Мельник, но этот музыкант еще и был в зюзю пьян.
- Давай-ка мы тебя к батюшке отвезем, - предложил Еремей. - Где батюшка стоит?
- На Вась… с-с-с-си…
- В которой линии? - спросил догадливый Еремей.
- Ва-ва-фа…
- Во второй, стало быть. Полезай, горемыка, в возок. И я с тобой сяду.
Время было позднее. Но Васильевский остров - не так уж далек от театра, коли ехать напрямик по невскому льду. Тимошка поглядел, как спускаются на Неву другие запряжки, и преспокойно доставил возок к искомой линии. Там он спросил поздних прохожих, где стоит Иван Мельник, и услыхал: у вдовы Арсеньевой, за Большой першпективой сразу по правую руку.
В дом впускать не хотели. Какой-то старик кричал из-за запертой двери, что свои все дома, а чужие пусть убираются. Еремей пригрозил, что позовет десятских - вон они недавно прошли дозором, а дело, по которому нужны хозяева, архиважное. Кричал он громко, и незримый старичок, чтобы наутро соседи не учинили допроса и не распустили сплетен, дверь отворил.
Еремей держал наготове в охапке пьяного музыканта и вместе с ним ввалился в сени. Старичок выругался и поневоле впустил в комнату.
Там горела на столе большая сальная свеча, и, пристроившись к ней поближе, трудились двое. Стол они поделили пополам: на одной половине женщина разложила попарно нуждавшиеся в штопке чулки, на другой мужчина - разной величины дощечки. Он прилаживал их друг к дружке, подрезая ножом лишнее. Еремею не нужно было объяснять, чем занят мужчина, - он сразу узнал составные части будущих пасочниц. Близилась Масленица, за ней - Великий пост, а к концу поста деревянная пасочница на Пасху - ходовой товар.
- Какого черта вы его сюда притащили?! - спросил мужчина. - Где пил - туда пусть и убирается! Чадушко!
- Велено передать, что господин Акиньшин к хорошей невесте посватался, - ответил Еремей.
- Вон оно что. Ну…
- Иван Перфильевич! - закричала женщина. - Мало мне было твоей простреленной ноги?! А ты, варнак, мазурик, уходи! Да и Савку с собой забирай!
Но Мельник уже поднялся из-за стола. Он казался из той породы невысоких, широкогрудых и поджарых мужичков, которых никакая хворь не берет и никакой кулак наземь не валит.
Темное лицо, все в морщинах, не позволяло точно определить возраст: таким оно могло стать и в сорок лет.
- Молчи, Груня, - сказал Мельник. - Я вперед деньги взял. Отработаю - а больше наниматься не стану. Посватался, стало быть? Ну так взял бы в приданое хоть малую деревеньку.
- Так, - одобрил Еремей. - Надо бы тебе, Иван Перфильевич, с барином моим потолковать. Могу его завтра сюда доставить. А хочешь - к нам в гости. Разносолов не будет, а щи с мясом, пока Масленица не настала, обещаю.
Поскольку стоять в обнимку с музыкантом было обременительно, Еремей осторожно усадил его на пол.
- За щи с мясом?.. - возмутилась Груня. - Да Иван Перфильевич! Да мало ли мы лекарю заплатили?!
Бывший полицейский почесал в затылке:
- Хоть я деньги вперед взял, так то - от господина Акиньшина. А от вас желательно задаточек… - и показал взором на Груню.
- Задаточек дадим, - твердо сказал Еремей.
У него были свои деньги, прикопленные невесть зачем - ведь все его расходы оплачивал Андрей. "Свои" дядька частично носил при себе - должно быть, для верного мужского самочувствия: я не голота подзаборная, я при деньгах. Так что он полез в кошель и набрал рубль серебром - сумму такую, что Груне и возразить оказалось нечего: за эти деньги можно было взять на торгу половину хорошей телячьей туши или полпуда коровьего масла, а она, женщина небогатая, денежное вознаграждение соизмеряла главным образом с провиантом.
Мельник со вздохом собрал свои дощечки, аккуратно уложил их в корзину, огладил двумя руками седоватые волосы, собранные в жидкую косицу, вдел в рукава накинутый на плечи кафтан и пошел в сени - обуваться. Он заметно прихрамывал. Потом, уже в коротковатом буром тулупчике и валяных сапогах, вспомнил о сыне.
Сын сидел на полу, прислонившись к стене, и спал с разинутым ртом.
- А Савку забирай, - потребовал Мельник. - Мне он такой не нужен.
- Куды ж мне его девать? - удивленно спросил Еремей.
- К сожительнице вези.
- Это где?
- А черт ее знает… Для чего вы его из театра забрали? Она бы туда за ним пришла и увела. Как же быть-то? Груня, ежели он тут останется, такой крик подымет…
Еремей сообразил - Груня моложе по меньшей мере лет на двадцать, и терять такую подругу Мельнику неохота.
Пьяного Савку вынесли, погрузили в возок и доставили обратно к театру. Там уже погасли окна, но Мельник объяснил, что у черного входа бодрствует сторож, и ежели направить Савку к нему - не даст пропасть, уложит на полу у остывающей печки.
- Говорил я покойнице - мало ли что на дудке лучше всех играет, нешто это ремесло? А она - нет и нет, к князю или графу в оркестр наймется! Учителя ему сыскала. И вот! Споили! - кратко объяснил Мельник.
Савку растолкали, поставили рожей к калитке, дали пинка под зад и убедились, что он ухватился за верх калитки. Теперь можно было удирать.
* * *
Андрееву стрельбу услышали издалека.
- Что там за баталия? - спросил Мельник.
- Барин наш забавляется.
Мельник не ожидал увидеть ночью стрелка с черной повязкой на глазах, но мысль о стрельбе на звук ему понравилась, и он рассказан несколько случаев, когда сам палил во мрак на скрип половицы и на случайный чих преступника. Потом речь зашла о прощальном письма Акиньшина.
- Чуяло мое сердце - пропал, - сказал Мельник. - Хороший был человек, царствие ему небесное. Только всюду норовил сам пойти, присмотреть. Говорил я ему: сударь, заметят, выследят…
- Что за богадельня у Волкова поля? - спросил Андрей. - Я про такую не знал.
- Это беспоповцев богадельня, - объяснил Мельник. - Зовутся федосеевцами, а вообще у них много всяких толков. Когда я в полиции служил, мы за беспоповцами присматривали. Я чай, ваша милость слыхали про пугачевщину? Так боялись, что московские беспоповцы на сторону бунтовщиков перейдут, - вроде бы Пугачев обещал их всякими запретами и поборами не допекать. Так что у них на той окраине, у Черной речки, сперва свое кладбище появилось, а потом стало оно обрастать строениями. Свою моленную поставили - иконостас в семь рядов, служба каждый день. И вот теперь богадельня, иждивением купца Косцова. Купец первой гильдии, именитый, и как-то он понравился князю Куракину, а свой человек при дворе - не шутка. Их, федосеевцев, уже не так прижимают, как бы надобно.
- Если коростелевский лакей носит туда корзину с деньгами, стало быть, там, в богадельне, сидит либо сам вымогатель, либо его помощник.
- Сдается мне, что деньги, которые у Коростелева и прочих грешников отнимают, идут беспоповцам. Они, вишь, всюду что-то строят, в деньгах нуждаются. Сами говорят - нам-де добрые люди жертвуют. Как на деле - никто не знает. А мы, по их понятию, еретики, гореть нам в огне неугасимом вместе с патриархом Никоном. И отнять деньги у никонианина ради благого дела - это, как они рассуждают, даже похвально.
- Откуда они взялись на наши головы? - спросил озадаченный Еремей.
- Это мы на их головы взялись. Когда они при Никоне, тому чуть не полтораста лет, из Москвы и иных городов уходили, то иные шли на север, иные в Сибирь, а иные сюда. Тут их и нашли, когда царь Петр явился Петербург строить. Так они сами мне объяснили.
- Вон оно что… - сказал Андрей. - Трогать их, выходит, небезопасно?
- Кабы я точно знал, что в это дело замешались федосеевцы, то и не нанимался бы к господину Акиньшину, и ему бы вести розыск отсоветовал. А сестрице его с мужем сказал бы так: продавайте все и уезжайте. Гоняться за вами не станут, а так хоть что-то спасете.
- Плохо… Так это к Акиньшину убийц они подослали?
- Так прямо сказать не могу, - ответил Мельник. - По моему понятию, они деньги взять бы не постыдились, а убить человека - как-то сомнительно.
- Даже человека, который их выследил и готов всенародно обвинить? - возмутился Андрей.
- Так ведь палка о двух концах, сударь. Он бы их обвинил, а они в ответ - коростелевские письмишки. Обвинять-то как раз и нельзя было.
- А что - можно?
- Выкрасть письма. И это - все! - твердо заявил Мельник.
Во все время этого разговора Фофаня смиренно сидел в голбце и мял глину для будущих пуль. Он проскочил в голбец, едва услышав голос Мельника. И думать не мог, что его извлечет оттуда крепкая рука Еремея.
- Вор у нас имеется! Свой, не купленный!
- Ты, Морковкин? - спросил Мельник. - Надо же, где встретились! Это вам, господин Соломин, повезло - он в любую дырку пролезет, а каминный дымоход для него - что бальная зала для щеголихи. Только врет безбожно.
- Мы на него управу нашли! - с гордостью за питомца похвалился Еремей и указал на красный угол.
Все образа бывшие хозяева увезли, и висел там один-единственный Феофан Исповедник, которого Фофаня принарядил - убрал сверху чистым рушником.
- Это он после того, как с шайкой церковь ограбил, - безжалостно сообщил Мельник. - Серебряные оклады с образов они сбыть успели. А Морковкину, когда сидел на съезжей, было сонное видение. Так завыл - всех сторожей перепугал до полусмерти. Сказывали, что повадился в церквах службы стоять, ну да это с ворьем случается: согрешит, покается, дальше грешить можно.
- Другого вора у нас в хозяйстве нет, - сказал на это Андрей. - Раз Господь этого послал - им и воспользуемся. Итак, кладем карты на стол. Что у кого есть?
- У меня - богадельня, а у вас?
- У нас… Фофаня, найди приметы лазутчиков! Есть описания людей, которые следили за Акиньшиным. Статочно, один из них его и убил. Потом вымогатели хотели уничтожить тех, кто был связан с Акиньшиным, и тех, кто видел соблазнителя.
- Какого соблазнителя? - удивился Мельник.
- Я, все обдумав, решил, что у них есть человек, которого они подсылают улещать глупых девиц, чтобы иметь неосторожные письма. Такая история, сдается, вышла с Марьей Беклешовой. Она пыталась выкупить письма, но вымогателям не ее безделушки с камушками нужны были, а скандал на всю столицу. Так и вышло - свадьба не состоялась, а вымогатели искали убить девку, горничную Беклешовой, что могла опознать соблазнителя. Вместо девки убили… иную персону. А девка где-то скрывается.
Мельник прочитал приметы.
- Ясно, - сказал он. - А что с девицей Беклешовой?
- Сам бы хотел это знать, - ответил Андрей. - Мы упустили ее. Кавалер, который увез ее, оказался переодетой женщиной. Так что я уж не знаю, что и думать. Но увезли девицу, судя по всему, в Гатчину.
- Вот только Гатчины в этом деле и недоставало! - воскликнул Мельник.
- Я точно так же подумал.
- Этак может образоваться такая гнусная интрига… Знаете ли что, сударь? - спросил Мельник. - Когда в это смутное дело замешалась Гатчина, то я, пожалуй, отойду в сторонку. Сколько за мной осталось долга покойному господину Акиньшину - отработаю. А в большой политике мне делать нечего. Туда полезешь - как раз на допрос к господину Шешковскому угодишь…
- Погодите, сударь! - прервал отставного полицейского Андрей. - Ведь более оснований полагать, что сию интригу ведут федосеевцы!
- Одно другому не помеха. И федосеевцы могут иметь свои тайные уговоры с "малым двором". Государыня не вечна - а раскольникам и старообрядцам нужны все новые и новые поблажки. Коли есть надежда, что великий князь Павел Петрович будет к ним милостив… понимаете, какой узел тут мог завязаться? Лучше его и вовсе не распутывать. Не наше дело.
- Он правду говорит, - сказал Еремей.
Андрей ничего не ответил.
Отношения "большого двора", двора государыни, и "малого двора", двора ее сына, великого князя Павла Петровича, были под прицелом всех иностранных послов, всех имеющих хоть малое отношение к политике людей. Да и простой обыватель мог посудачить о том, что царица держит взрослого сына вдали от государственных дел, хотя по всем божеским законам ему бы на троне сидеть, а ей - отдыхать от треволнений бурной молодости.