* * *
На следующий день Андрей остался с Афанасием, прочие отбыли. Афанасий получил приказание - говорить о чем угодно, лишь бы звучал человеческий голос. Одновременно он лепил глиняные пули. Потом они вдвоем пошли стрелять в сарай. А потом Афанасий достал из печи упревшую гречневую кашу и помог Андрею поесть.
Видно, мороз был крепче вчерашнего, а сарай без крыши от него никак не спасал. С мороза и с горячей каши обоих потянуло в сон. Сколько-то Андрей пролежал на лавке, сперва заснул, потом раза два просыпался и пытался заснуть по-настоящему, но не выходило.
Наконец он сел. Темнота была непроглядная - без сероватого пятна, каким являлось Андрею днем окошко. Кой час - он, понятное дело, не знал, часы уехали с дядькой. Афанасий спал на лавке под тулупом. На зов не откликнулся. Ежели спит да пятна нет - выходит, ночь. Андрей нашел на столе приготовленную Еремеем кружку с брусничной водой, тарелку с едой на ужин - подсохшими капустными пирогами и мелкими снетками, что хорошо грызть в раздумьях.
Его охватило беспокойство. Он стал заново продумывать все, что было связано с Машей.
Ее вывело из обители странное существо, о коем нельзя было сказать точно, мужчина или женщина. Это существо отправило Машу в Гатчину, и девушка поехала, не пытаясь воспротивиться. Она же, сидя на постоялом дворе в одной комнатке с Андреем, несомненно, его узнала. Но молчала. Отчего? От страха? Неужели ее доверие к непонятному существу было столь велико, что она предпочла существо вернейшему другу покойного брата? Кто же ее тогда соблазнял? Кому она писала неосторожные письма?
Ей восемнадцать лет. Она уже успела испытать влюбленность неведомо в кого и, сдается, любовь к Венецкому. Чего ж не сделать ставку на свою красоту, которая лучше любого ключа откроет двери во все дворцы? Похоже, истинно девичьей невинностью Машенька уже гордиться не может - ее душа утратила простоту, хотя тело, возможно, еще соблюдает запрет. И судьба ее - стать авантюрьерой. Мало ли красавиц, роскошествуя неизвестно за чей счет, ловят знатную добычу при всех европейских дворах, а то и лезут в политику? Что там толковали про авантюрьеру, выдававшую себя за дочь покойной государыни Елизаветы Петровны? Поди знай, до чего бы доигралась, кабы Алехан Орлов не похитил и не вывез в Россию. Говорить о ней в свете не принято, однако сию историю еще помнят и порой обсуждают - без посторонних ушей…
Гриша, видать, имел темное понятие о собственной сестрице. Жаль бедняжку, жаль… Сколько тех авантюрьер гибнет в нищете, перейдя несчетное количество раз из рук в руки?..
Совсем уж мрачные картины представились Андрею - без малейших на то оснований. Он плохо знал Машу - да и как узнать, когда при их последних встречах она была изумительно благонравна, охраняема нянькой, какими-то пожилыми родственницами и, разумеется, матерью? Именно такие, береженые и лелеянные, умеющие сказать кавалеру только "да" и "нет", да еще "как будет угодно батюшке с матушкой", носят в душе нелепые, но страстные влюбленности, а потом бегут зимней ночью с каким-нибудь армейским поручиком, захмелев от его поцелуев. И хорошо еще, коли под венец.
Отчего внутренний человек Андрея нагнетал недовольство Машей? Что-то ему сильно не нравилось - и даже не теперь, а в будущем. Что-то этакое он предвидел - словно Божью волю, которая хоть и непонятна, хоть и пугает, а воспротивиться - не смей. И Андрей заранее переживал и злость, и тревогу, и все, чем повеяло из того непонятного будущего. Переживал - чтобы они, единожды прочувствованные до конца, более не путались в ногах?..
Снаружи послышались голоса. Андрей вскочил, услышал шаги, шуршание, дверной скрип и стук. Это были обычные звуки, но прозвучал и необычный - какое-то шипение, будто ртом втягивали воздух. Еремей и Фофаня вошли, Валер остался в сенях.
- Ну что, как она? - нетерпеливо спросил Андрей. - Нашли, где ее прячут?
- Нашли-то нашли, - отвечал дядька. - Сам Бог тебя надоумил погнать нас сегодня в Гатчину, сударик мой, сам Бог!
- Моими молитвами, - со скромной гордостью добавил Фофаня.
- Точно, - согласился Еремей. - И что меня отправил, невзирая на мое ворчание, - тоже особая Божья милость!
- Да, да! - восторженно подтвердил Фофаня.
Андрей слушал и ничего не понимал. Еремей говорил загадками, но в голосе было какое-то особенное торжество.
- Так вот, баринок мой любезный, Гатчина покамест невелика, обойти ее нетрудно. Фофаня бабам вопросы делал. Ох, и горазд же врать! Матрену свою Никитишну из сундука вынул! И так-то жалостно говорил - бабы чуть не ревели. Уехала, сказывал, Матрена Никитишна с дочкой, бросила мужа своего венчанного, обобрала, невесть за что наказала! Так за Матрену Никитишну душа не болит, а доченьку, единое отецкое дитя, жалко - втравит ее матушка во всякие пакости. Я сам, слушаючи, эту сатану Матрену возненавидел!
- Что там у нас в сенях? - спросил Андрей.
- Погоди, баринок мой распрекрасный, все по порядку. И вот - словно какой ангел нас вел, вел от бабы к бабе и привел. Доложили нам, в котором доме девица поселилась и на улицу почитай что не выходит. И прозвание "Решетников" вспомнили. Явились мы к тому дому. Сколько-то вокруг околачивались. Фофаня вызвался в дом войти - его не впустили. Пришел, доложил - там, сдается, пьют. И тут вдругорядь ангел подсказал - пусть же выпьют побольше, одуреют, глядишь, и впустят бедного Фофаню. А что соврать - сам догадается, на это дело он мастер. Стемнело, мы потихоньку дозором ходим.
- А я акафист Богородице тихонько читаю, - вставил Фофаня.
- Да, - подтвердил Еремей. - Кто бы думать мог, что воровская молитва тоже до нее долетит?
Дверь опять скрипнула, из сеней вошли двое. Шаги Валера Андрей прекрасно знал: этот дородный господин, видать, в детстве имел хорошего танцевального учителя и двигался легко, другие шаги были странные, шаркающие.
- И тут в доме крик поднялся. То есть шум, вопли, грохот. И дверь отворяется, и с крылечка персона сбегает, какая - не понять, и за ней другая, и хватает, и повалить в снег хочет. А темно же, только и света, что из окошка, и тот - мимо. И вдруг я вижу - да это ж она, Машенька! Ну, тут мы с господином Валером и засучили рукава! Этого сукина сына с девушки сняли, я его по уху съездил… Для вразумления! - объяснил Еремей. - А она-то подхватилась - и бежать… Я кричу - стой, Маша, стой, сударыня, свои мы! Я господина Соломина дядька, сколько раз у вас в доме бывал! И тоже за ней! А она-то с перепугу, откуда и силы взялись… как листок осенний по ветру, летела… А мы - за ней… А она-то, бедняжка, чуть не босиком по снегу, и все молча, молча… Ну, поймали. Я ей говорю - да признай же меня, сударыня, да опомнись же! А она ничего не разумеет. Ну, думаем, рассудок потеряла! Потом спрашивает: ты дядя Еремей? Да, говорю, да! И тут - как заплачет… Ну, мы ее в охапку да в возок…
- И где она? - вскочив, спросил Андрей.
- Да вот же! Господин Валер с ней всю дорогу разговаривал на господский лад, она слушала, я ей онучи суконные смастерил, покрышку с сиденья разрезал, чтобы ножки не поморозить. Я-то старался, а он так ловко с ней поговорил, что за него держится, не пущает! - со смешной укоризной сообщил Еремей. - Ее эти ироды до полусмерти напугали!
Андрей уверенно пошел на голос, коснулся сперва Еремеева плеча, потом - Валерова, определил под тулупом Машу, она шарахнулась.
- Вот что. Тимошка не распрягал еще? Пусть катит в деревню, ищет чистую бабу - за Машей ходить.
- В деревню? - удивился было Еремей. - А что ж - бабы рано встают, им скотину обряжать. Фофанюшка, ступай на конюшню, сделай милость.
- И потом дров в печку подбрось, изба-то выстывает, - добавил Валер. - А Машеньку согреть надо, хоть в одеяло завернуть. Платье на ней все ободрано. Я чай, ее в том доме, напившись, завалить хотели и под юбку со всей основательностью залезть. Потому и кричала, и вырывалась, и убежала куда глаза глядят. Испугали бедняжку нашу, все еще дрожит.
- Я подброшу, - сказал Еремей и взялся за дело. - Ну, не плачь, голубушка наша, Андрей Ильич тебя уж никому в обиду не даст. Не плачь!
Но Маша громко разрыдалась. Валер усадил ее, обнимая за плечи, на лавку, поближе к печке.
- Думал, убью пьяную скотину, - сказал он. - Ведь на Машином месте могла быть моя дочка. Ну, будет, будет, сударыня, все дурное кончилось, теперь - лишь хорошее…
- Дядя Еремей, нужно напоить горячим, накормить, - велел Андрей. - И тут же я с ней поговорю. Надобно узнать все про того негодяя, что сбил ее с толку, получал от нее письма, а потом увез ее из обители и поселил в Гатчине. Надобно ее хорошенько выспросить, и этим я сейчас займусь!
- Побойся Бога, Соломин! - воскликнул Валер. - Девица ничего не соображает! От расстроенных чувств у нее в голове сделались вертижи и ваперы.
- Сейчас я с ее ваперами разберусь. Только пускай малость успокоится.
Но решительное намерение Андрея потерпело крах. Маша при первом же вопросе о французском маркизе снова зарыдала. Андрей попытался выяснить, кто хоть напал на нее в Гатчине, - и это не удалось.
- Оставь ее в покое, - сказал Валер. - Потом все сама расскажет. Если со стыдом справится.
- Мне нужно знать сейчас.
- На что - сейчас? Ты что, Соломин, узнав, сразу же помчишься воевать?
- Я должен все обдумать, не тратя времени.
- Тебя, Андрей Ильич, не иначе как в кузне заместо плужного лемеха выковали, - заявил Валер. - Ты не шпага, не рапира, те - верткие, гибкие. Ты - лемех, так и режешь напрямую, что подвернется.
- Да, - подумав, отвечал Андрей. - Я именно таков. И знаешь, сударь, таков становится всякий человек, который всего в жизни лишился. Вообрази дерево весной, с веточками, с цветочками. И его же вообрази, когда дровосек отсек все ветви и самую кору ободрал. Останется один прямой ствол. Любоваться им нельзя. Он годен, чтобы сделать из него хорошую дубину, - и только.
- Да дубина-то - она на врагов, а Машенька тебе не враг.
Андрей вздохнул и насупился.
До утра оставалось немного. Маша отказалась есть, только напилась горячего чая, ее уложили на скамью, где обычно спал Андрей, а сам он остался сидеть у стола в обществе Валера, который уже порядком клевал носом. Решили: как рассветет, Тимошка повезет их обоих в столицу. Валер сильно беспокоился о своей Элизе и о Гиацинте, Андрей тоже хотел встретиться с сумасбродной девицей и узнать, чем кончился поход в Воскресенскую обитель.
Машу оставили на Еремея с Афанасием, обязав их ласковыми речами успокоить девушку. С собой взяли Фофаню. Андрей подозревал, что вор не угомонится и, заморочив головы Еремею с Афанасием, доберется до шкатулы.
У Валера и Элизы была тайная сообщница - бывшая нянька Элизы, Авдотья, получившая вольную и поселившаяся при Казанском соборе - там она исполняла обязанности помощницы просвирни, вдовой попадьи. Она служила почтальоном и, сдается, даже на исповеди не выдавала тайны своей питомицы. Авдотья и сообщила, что Элиза сей ночью овдовела.
- Господи прости! - воскликнул, узнав новость, Валер. - Чуть было не брякнул "Слава богу!" Авдотьюшка, голубушка, а что завещание? Не переписал?
- Велик Господь! - торжествующе произнесла просвирня. - Нет, не переписал! Обошлось! Только красавицы наши сейчас из дому выйти не могут - родня понабежала. А ты, сударь, смотри - чтобы мне за вас, голубочков моих, в аду не гореть, хоть тайком, а повенчайся на моей Настеньке. Теперь-то можно.
Разговор этот происходил у калитки, куда выбежала к Валеру после стука в окошко Авдотья - в преогромном фартуке и с перемазанными в муке руками. Валер испуганно покосился на стоявшего у возка Андрея: прозвучало истинное имя Элизы.
Андрей же хотел знать лишь то, что служило делу его мести вымогателям.
- Может, удалось бы как-то вывести из дому Гиацинту? - спросил он. - Хоть на несколько минут?
- Побойся бога! - ответила на это Авдотья. - И так уж вся родня на нее волком смотрит, а ей с этими крокодилами жить. Пусть хоть вид покажет, будто ей покойника жаль.
Но Андрей знал средство сладить со старухой. Заодно оно было средством расположить к себе Валера - тот оценил бы дорогой подарок Авдотье.
Получив в ладонь золотой империал, просвирня уставилась на него даже с ужасом - впервые держала в руках такую монету.
- Голубчик мой, ваше сиятельство! - сказала она Андрею. - Да заходите, погрейтесь у печки, а я - живым духом!
Дом принадлежал Авдотьиной приятельнице, вдовой попадье. Коней с возком завели во двор, Фофаню с Тимошкой оставили в сенях, а Андрея усадили в лучшее место, спиной к печке, и если бы он мог видеть - то порадовался бы, глядя на железные листы с отдыхающими от жара ровненькими аккуратными просфорами. Неудачные уже лежали особо, в миске, и были предложены для угощения.
Андрей наслаждался ароматом - его сумасбродные тетки, когда приходила им страсть к замаливанию грехов, водили и его в церковь на службы, и добрая бабушка, имевшая послушание заведовать свечным ящиком, всегда ему дарила просфорку. Как же давно не было в его жизни церковных запахов - да и осталось ли что от прежней веры, или она вымерзла под Очаковом, улетела прочь в те часы, когда он корил себя за Катенькину погибель? Не было прежней веры - а новая все никак не приходила.
Попадья развлекала гостей светской беседой - что в Петербурге просфоры не везде хорошо пекут, а вот в Москве и малые, и большие просфоры выходят хороши, потому что их пекут по старинке, в монастырях, и в Даниловский за просфорами вся Москва ездит, и в Зачатьевском тоже хороши, и в Хамовниках знатные просвирни…
Валер из любезности делал вопросы о воде и о соли, Андрей молчал. Ароматы были теперь той зацепочкой, от которой натягивалась нить, и уже той нитью вытаскивались, как бы лесой из воды, воспоминания. Вот он маленький, за руку с теткой, в храме, и храм виден, как живой, и огоньки свечек - каждый в рудо-желтом дрожащем круге, а вот он уже за руку с Еремеем, и Еремей ведет по заснеженному двору - кататься на самодельных санках, да долго, долго, пока все не промокнет, и валяные сапожки, и шерстяные чулки, но это ничего - лишь бы подольше без теток, а вот опять пахнет воском, ладаном и сладкими духами - это пришли в храм с Катенькой, когда Андрей, выйдя из гвардии, должен был ехать к своему мушкетерскому полку…
Тепло навеяло сладкую полудрему, и Катенька явилась в ней уже не болезненным воспоминанием, а тихим и нежным, словно бы говоря: "А я тебя и там люблю, я тебя не оставлю…" Это случилось впервые после ее смерти - и Андрей, глядя ей в глаза, произносил беззвучно: "Милая моя, не уходи, побудь еще, это ведь счастье и Божья милость - видеть тебя, всего лишь видеть…"
Валер поднес палец к губам, давая знать вдовой попадье, что сидящий у печки гость заснул. Она испуганно замолчала…
Потом пришла Авдотья. Ей удалось пробраться в дом и даже увидеть наедине Гиацинту.
- Велено передать - старуха сделала глухое ухо, ты ей про Фому, она тебе про Ерему, - доложила Авдотья. - Дитятко чуть не плачет, и еще велено передать - как все эти поналетевшие вороны разлетаться начнут, она в церковь отпросится, там бы ее и ждали, в Казанском.
- Вороны - это родня, - объяснил Андрею Валер. - Покойник на Элизе женился третьим браком, так вообрази, Соломин, сколько там всяких теток и престарелых кузин. Для них большего праздника нет, как свеженький покойник. То-то Элиза от них у гроба пакостей наслушается. Ну да ничего, все самое гадкое позади. Теперь поженимся.
- Скажешь ли Гиацинте правду? - спросил Андрей.
- Ох, вот это - сущая беда… Авдотья Ивановна, когда, по-твоему, вся эта родственная шайка разбежится?
- А к обеду, - бодро отвечала бывшая нянька. - Настенька моя, умница, обед стряпать не велела. Как поймут, что тут их не покормят, так и поскачут по домам.
- Тогда, значит, и Гиацинту в храме ждать, - решил Валер. - Чем бы нам, Соломин, до той норы себя занять?
- Поедем к мнимому немцу, потолкуем о моем лечении. А то я за всеми этими хлопотами о докторе-то и забыл.
* * *
Граве они изловили на крыльце, он собрался навестить больную.
- Господин доктор, обстоятельства мои переменились, я внезапно разбогател, - сказал Андрей по-немецки, для прохожих. Думаю, что смогу оплатить самое дорогое лечение.
Граве хоть и придавал себе сухой и высокомерный вид, однако ж любопытство и у него имелось, не только научное, но и простое.
- Я могу вам уделить полчаса, сударь, - сказал он.
В кабинете имелся большой диван, на который Граве часто укладывал для осмотра своих пациентов. Валер после бессонной ночи мечтал именно о таком диване. Граве обнаружил это после короткой беседы с Андреем.
- Товарищ ваш спит, - сказал доктор.
- Этой ночью товарищ мой спас от насильников девушку, которая может опознать по крайней мере одного из вымогателей, - ответил Андрей. - Вы не верите, что я смогу их найти и разоблачить, однако я чувствую - Господь мне помогает, - он имел в виду семь фунтов золотых империалов.
- Это удивительно.
- Что ж удивительного? Господь всегда на стороне справедливости.
- А то, что Божьим попущением вы лишились зрения?
- И это также часть Его замысла - сила Его совершается в немощи… - тут Андрей осекся. - Послушайте, Граве, вы ведь все еще православный?
- А кем же мне еще быть? - буркнул Граве.
- И что - ходите на службы, исповедуетесь, причащаетесь?
- Господин Соломин, вы шутить изволите? Да ежели меня увидят в церкви принимающим причастие - конец моей карьере. Только попрошу без нравоучений, и так тошно…
- Мало ли немцев переходят в…
- И слушать не желаю. Потом, когда-нибудь потом, когда добьюсь истинного успеха. Не раньше.
- Послушайте, мне в голову пришла мудрая мысль! - Андрей даже развеселился. - Что подумают ваши светские знакомцы, если увидят вас в церкви со мной? С человеком, у которого на глазах черная повязка?
- А черт их знает, что они подумают… - тут Граве явно заинтересовался предложением. - Ну, пожалуй, что я по просьбе пациента сопровождаю его…
- Мне Господь деньги послал, я должен в ответ и для Него хоть что-то совершить. Давайте я вас в храм Божий приведу, хоть часть службы отстоите? Заберемся в дальний угол, в тень… И вам зачтется, и мне.
- Бывают ли дневные службы?
- Я не уверен. Но днем в Казанском или крестят, или венчают, или отпевают, а это - тоже богослужение. К тому же вы вполне можете оказаться гостем на венчании, к примеру…
Отчего Андрею вдруг втемяшилось в голову заново воцерковить блудного доктора? Видимо, это Андреево упрямство требовало своего - надобно переупрямить Граве, да и только. Но была в данной затее и более благородная подкладка: привязать доктора к розыску вымогателей. Он думал, что отделался двумя столбиками монет в бумажках, ан нет же! Граве может быть и иным полезен. Доктор ведь так и не сообщил, какие богатые свадьбы назревают в столице. Идея отвести его в церковь родилась мгновенно и была необязательна - с тем же успехом Андрей мог его потащить на Смоленское кладбище или в Большой Каменный слушать оперу.