Видимо, Василий Турищев, натянувший на свою тверскую физиономию немецкую мину, все же ощущал душевное неудобство из-за своего временного отхода от веры. Он читал вольнодумных философов, как все образованное общество, мог в беседе прикинуться атеистом, но правила, которые вложили ему в голову в детстве и отрочестве, не умерли - просто он от них до поры успешно отмахивался. Страх быть разоблаченным оказался сильнее - и Андрей ощущал присутствие этого страха в виде невнятного запаха. Безымянных запахов в кабинете доктора было довольно, но все они имели медицинский смысл, этот же и не ноздрями улавливался, а еще как-то.
Сам Андрей знал, что такое страх, как всякий мужчина, пришедший с войны. Те, что не знали, - так на той войне и остались. Знал он также, какое нужно усилие, чтобы выйти с обнаженной шпагой перед колонной своих мушкетеров, в виду у неприятеля. Чтобы Граве отринул смирение и помог найти вымогателей, он должен был вырастить в своей душе из макового зернышка целый куст доблести. Вот если бы только закинуть ему в душу это самое зернышко!
Граве приказал Эрнесту сварить крепкий кофей. К больной даме он уже безнадежно опоздал - и послал ей лживую записку о мнимой хворобе. Выпив кофея с настоящим немецким вишневым штруделем (кухня у доктора, была, разумеется, заведена на немецкий лад), Граве с Эрнестом разбудили Валера, для которого нарочно оставили и чашку кофея, и кусок штруделя. Потом втроем они поехали в Казанский собор.
Валеру доводилось встречаться в Казанском с Элизой и Гиацинтой, он знал, куда обе они подходили непременно: к образу святой Анастасии Узорешительницы. Видимо, мать с дочерью считали дом, в котором жили, темницей, а брачные узы Элизы - сущими веригами. Ну вот и позаботилась о них святая - вывела из тюрьмы.
Андрей оказался прав - в соборе венчали. Валер, понимая обстоятельства, загораживал своим крупным телом и распахнутой шубой высокого, тонкого и ссутулившегося Граве. О чем думал псевдонемец, вспоминал ли молитвы, крестился ли потихоньку - можно было только догадываться.
Наконец появилась Гиацинта. Хотя благовоспитанной девице неприлично выходить из дому одной, даже без горничной, но ей уже случалось так удирать - а Элиза во избежание домашних склок эти проказы покрывала. Сейчас девушка была закутана в темное и не со взбитыми кудрями, а с косой, как мещаночка, да еще в платке поверх меховой шапочки. Из-под платка торчал один нос, и вид у Гиацинты был скорбный.
- Боже мой, я ведь не справилась, я провалила роль, - заплакала она. - Матушка Леонида сделала глухое ухо! Вот только что все слышала и понимала, и вдруг - словно ей уши воском залепили! Как этим, грекам, да? Чтобы не слышали пенья сирен?
- Из чего следует - она знает Машиного похитителя. Думаю, не просто знает, а благоволит к нему, - сделал вывод Андрей. - А старушка в обители уже много лет, я полагаю, и никуда не выходит, кроме как в церковь на службу. И что бы сие значило?
- Да и по-французски она вряд ли понимает. Так что господин де Пурсоньяк, скорее всего, природный русак, только вышколенный. То, что он с тобой говорил по-французски, еще ничего не значит.
- И с ролью вы, следовательно, справились, - добавил Андрей. - Вот, доктор, юная девица, которой бы сидеть при матушкиной юбке и вышивать цветочки, а она отважно помогает нам искать вымогателей.
- Нехристи!.. Разговорились - за ними и службы не слышишь.
Оказалось, рядом стоит пожилая женщина - из тех, кто превратил дом Божий в место, где можно свободно проявлять свой дурной нрав, и ничего за это не будет. Им следовало бы смиренно извиниться за неподобающие разговоры, но Гиацинта была настроена воинственно.
- А тут, голубушка, не ты хозяйка, - сказала она женщине. - Тут хозяйка Матерь Божия!
Но как она это сказала! Женщина, привыкшая доказывать свои права сперва возмущенным шипением, а потом и приглушенным визгом, тут же отступила. Гиацинта мгновенно сделалась трагической героиней, олицетворением праведного негодования, и секунду спустя - снова девицей, не умеющей понять, отчего душа так переживает смерть ненавистного отца.
Зато Андрей понял это. Как всякий болезненный ребенок, он прожил несколько лет обиженным мечтателем. В мечтах он делался генералом в расшитом мундире, на белом коне, или капитаном фрегата, однажды даже архиереем - очень уж был вдохновлен одеянием из золотой парчи. В таком царственно-победном виде он являлся в дом к теткам, чтобы те испытали раскаяние за свои проделки: за вонючий декокт, вливаемый ребенку в горло, несмотря на крики о помощи, за целый список мелких запретов, за жаркое меховое одеяло, которым хочешь не хочешь - а изволь укрываться и потеть. Сценическая слава потребовалась Гиацинте, чтобы наказать пожилого человека, формально бывшего ее отцом. Девушка желала подняться над ним на невообразимую высоту - и вот врага не стало, осталась растерянность пополам с обидой.
- Поставьте и за меня свечку святой Анастасии, - сказал он Гиацинте. - Я ведь тоже в темнице сижу, в самой темной, какая только может быть.
- Господин Соломин, сейчас у меня будет больше свободы, гораздо больше, и я стану вам помогать, - ответила на это Гиацинта. - Я ведь зоркая, вижу то, чего господа мужчины не видят, и все буду вам рассказывать, потому что… - тут она несколько смутилась. - Если бы вы были отцом моим…
- Сударыня, тебе кажется, будто господин Соломин ровесник твоего покойного батюшки, а он ведь немногим тебя старше, - заметил Валер, которому предстоял нелегкий труд - понемногу стать не добрым приятелем, а отцом Гиацинты не только по крови. - Он тебе в старшие братцы годится.
- Верно? - обрадовалась девушка. - Так это же прекрасно! Мне как раз брата всегда недоставало.
Граве слушал этот разговор, прячась за спиной Валера. Андрей, беседуя с Гиацинтой, даже забыл, что притащил с собой доктора. И удивился, когда Граве вдруг заговорил.
- Если я могу быть полезен, сударыня, прошу говорить об этом прямо, - произнес он ледяным тоном человека, совершенно не умеющего обращаться с девицами.
Научиться ему было негде. Сперва он осваивал врачебное ремесло, и это сжирало все его время, потом имел дело с пожилыми дамами, выслушивая их бредни. Что касается нежных чувств - приходила к нему в потемках немолодая вдовушка, сумевшая его завлечь, которой он давал деньги, но за несколько лет связи не сделал ни единого подарка.
- Да, конечно, непременно, - отвечала Гиацинта со всей рассеянностью юной девицы, увлеченной беседой с новоявленным братцем.
Зато Валер насторожился - он хорошо знал этот неестественный тон, признак великого смущения. И менее всего хотел видеть зятем причудливую фигуру - мнимого немца, почти отрекшегося от русской веры, да еще вдобавок трусливого и высокомерного.
- Когда будет нужда в вашей помощи, господин Граве, мы попросим о ней, - сказал Валер.
- Отчего не попросить сейчас, немедленно?
- Оттого, что мы не знаем, какую именно помощь вы могли бы оказать в розыске.
- Отчего же, знаем! - вмешался Андрей. - Вы, господин Граве, знакомы со многими знатными людьми. Узнайте, в каких домах затеваются свадьбы, но такие свадьбы, где речь идет об огромных деньгах. Тогда станет ясно, где ждать нового появления компрометирующих писем или маркиза де Пурсоньяка.
- Нехристи!.. И в храме Божьем от них спасу нет, - прошипела женщина, уже другая.
- В самом деле, господа, пойдем отсюда, - предложил Валер и взял Андрея за руку: им пришлось пробиваться через толпу пришедших поглазеть на венчание, и в одиночку Андрей бы не справился.
- Сударыня, - сказал Граве, предлагая Гиацинте округленную руку. Менее всего обстановка в храме располагала к хождению под руку, но доктор, похоже, не видел никакой обстановки.
- Благодарю, сударь, - ответила девушка и устремилась за Валером и Андреем.
Озадаченный Граве пошел следом. И только, наступив пару раз на чужие ноги и получив несколько тычков локтями в ребра, он малость опомнился.
Валер недовольно глядел на Граве, всем видом показывая: то, что тебе понравилась девица, дело естественное, но вот приблизишься ты к ней только через мой труп. На лице у доктора было написано: я тебя, господин Валер, не вижу, стало быть, ты не существуешь; а вижу я носок мехового сапожка из-под топорщащейся темно-зеленой юбки. И слышу что-то вроде слов, хотя скорее, слога и склады, по которым дитя учится читать; смысла они не имеют, но как звонко и притягательно звучат!
Подошел Фофаня. Он околачивался возле нищих на паперти - видать, узнавал какие-то воровские новости.
- Глядите, вот извозчик порожняком, - сказал Валер. - Ваши пациенты заждались вас, господин доктор.
- Что я еще могу сделать? - спросил, опомнившись, Граве. - Вы с господином Соломиным можете полностью мною располагать. Я ведь не только знаток глазных болезней, я могу врачевать и огнестрельные раны, и переломы, я говорю по-немецки лучше природных немцев… Знакомства в свете имею… Вы ведь этой девице - родня?
- И как еще родня, - отвечал Валер. - Полагаю в скором будущем стать ей приемным отцом. При первой возможности повенчаюсь на ее матушке.
И он едва не расхохотался - от вздоха облегчения, который Граве не сумел удержать.
Доктор собирался сделать еще какие-то вопросы, но Валер опередил его, заговорив по-немецки.
- Мы посреди Невского, господин Граве, вы можете непоправимо испортить свою репутацию. Глядите, дамы смотрят на вас, как на знакомца…
Две дамы, спустившиеся по изящным ступенькам из большого экипажа, действительно глядели на доктора с недоумением: по всем законам света, он должен был им поклониться.
- О, да, да… - Граве шагнул к дамам и произвел неуклюжий поклон.
- Эк его Купидоновой стрелой шарахнуло, - сказал Валер Тимошке, наблюдавшему с облучка за этой сценой.
Потом Валер поехал на извозчике к себе - отсыпаться, Андрей довез девушку до дома, еще раз выслушав тысячу обещаний помогать в розыске, а Граве, совершенно ошалевший, пошел Невским, налетая на прохожих. Такого с ним отродясь не бывало.
* * *
То, что случилось с доктором, Андрея радовало - теперь мнимый немец возьмется помогать в розыске, чтобы видеться с Гиацинтой и казаться ей смелым и надежным.
Нужно было позаботиться о Маше Беклешовой. Сейчас ее положение самое незавидное. Если ее силой вернут в родительский дом, старый картежник может рассчитаться дочерью за проигрыш - с него станется. Ведь репутация Маши загублена - чего с опозоренной девкой церемониться. Была бы жива Катенька - она бы помогла спрятать Машу… Эх, да что вспоминать! Приютила из милосердия беглую Дуняшку - и чем это кончилось?.. А других женщин, способных оказать Маше покровительство, Андрей не знал. Тетки разве что - да он не верил, что тетки способны на такой подвиг, и связываться с ними решительно не желал.
Он полагал хорошенько выспросить девушку о ее загадочном соблазнителе. Но не тут-то было. Маша совершенно не желала разговаривать. Ему было трудно понять, как можно онеметь из-за стыда. Андрею казалось, что он выспрашивает очень деликатно, однако дядька, видевший попытки питомца, только вздыхал. Маша чуть что - безмолвно утирала глаза, потом закрывала лицо ладонями, и ничего более от нее не могли добиться.
Подослали Фофаню к дому Беклешовых, он покрутился там, потолковал с сидельцами окрестных лавок и принес неутешительные новости: на Машу подана явочная в полицию. Старый Беклешов опомнился и приступил к поискам.
- Перепрятать надо бы, - сказал питомцу Еремей. - Жалко девицу-то…
- Самому жалко, - отрубил Андрей.
Мысль, куда перепрятать, уже созрела.
Разговор состоялся с утра - Маша, выспавшись, была бодра и даже помогала Тимошке перебирать гречневую крупу. Андрей сел на скамью рядом, собрался с духом - и сразу, пока не полились слезы, приступил к делу.
- Маша, голубушка, - сказал он. - Последнее, о чем Гриша просил, - позаботиться о тебе, защитить тебя. Вот и настало время, когда я могу быть тебе полезен. Я вижу только один способ. При иных тебя могут у нас отнять, увезти… Сама знаешь, на что твой батюшка способен… Этот способ - надежен. Коли я, калека, тебе не противен…
- Господин Соломин… - прошептала девушка, и в нежном голоске было отчаяние.
- Ты поняла ли?
- Да…
- Есть ли у тебя иной способ спасти свою репутацию? Иной способ жить, не возвращаясь к твоему безумному родителю?
- Нет, - помолчав, ответила ока. - Родня меня теперь не примет… А что я им сделала?.. Чем я виновата?.. Бог видит - не виновата ж!
- Так не противен?
- Нет… - прошептала она.
- Значит, ты станешь моей женой, - решил Андрей. - Потом мы привыкнем друг к другу. А коли не привыкнем… я дам тебе полную свободу…
- Нет, нет! - воскликнула девушка. - Не надо мне свободы! Я согласна, я готова! - и она бросилась на колени, ткнувшись лбом в Андреево плечо.
Он обнял Машу и по вздрагиванию узких плеч понял - сейчас опять разрыдается.
- Эк ты, сударик мой, все лихо рассудил, - неодобрительно буркнул Еремей.
- Другого способа не то что Маша - и ты сам не найдешь, - был ответ. - И сделай милость, не приставай ко мне с приданым! Какое есть - такое и сойдет! И придется тебе меня благословить.
- Мне?
- А кому же? Теткам?
Еремей отвернулся. Отродясь они с баринком любезным не говорили о вещах чувствительных, сиречь сентиментальных. Есть дядька, есть питомец, как во многих дворянских семействах. Отношения выстроены, как у всех: дядька ворчит, питомец своевольничает, а верность меж ними - искренняя. И вот Андрей грубовато сообщил, что Еремей все эти годы заменял ему отца, он же Еремею - сына. Оттого-то и сморщился дядька - от таких признаний, того гляди, слеза прошибет…
Андрей гладил Машу по плечам, по гладко причесанной голове. И думал - сбылось то, о чем шутили с Гришей много лет назад, когда Машенька еще девочкой была. Хотели породниться - ну вот, породнились…
- Надобно сыскать нам попа, уговориться обо всем, - сказал Андрей. - Время еще есть… Фофаня!
- Чего угодно? - спросил, приоткрыв дверь, Фофаня.
- Когда у нас в этом году пост начинается?
- А рано, на святого Агапита…
- Что это за день?
- Так на другой же день после священномученика Гермогена, память же ему… - Фофаня задумался.
- Ты числами не умеешь? Только мучениками?
В Фофаниной голове церковный календарь и впрямь имел странный вид. Там один святой зацеплялся за другого, все они составляли эскорт праздникам - Рождеству, Богоявленью, Успенью Богородицы. Еремей додумался - велел Фофане сесть и посчитать все на бумаге. Тот некоторое время помаялся и доложил:
- Восемнадцатого февраля! Ахти мне! Со службой вашей и про Великий пост позабыл! А Масленица ж на носу! Сколько ж до нее?
- Два дня. А с Масленицы уж не венчают, - заметил Еремей. - Может, ты, сударик мой, повременишь? Девицу мы до поры спрячем, а спешить ей вроде некуда…
Он окинул взором Машин стан, словно намекая: кабы невеста оказалась в тягостях, то, конечно, под венец нужно сломя голову бежать, но девица, кажись, себя соблюла.
- Есть куда. Я должен иметь право защищать ее от всех и… и биться за нее! - возразил Андрей, вспомнив последние Гришины слова. - Чем скорее сие право обрету, тем лучше.
- Умом с тобой, баринок любезный, тронешься. То тебя под венец палкой не загнать, то стремглав несешься.
- Мы обвенчаемся до Масленицы. Это решено.
- Выходит, в воскресенье? - спросил Фофаня.
- Боже мой… - прошептала Маша.
- Не бойся, голубушка, - сказал ей Андрей и сам удивился - до чего же печально прозвучало.
- Я не боюсь, но так, сразу…
- Иначе не получается. Фофаня, ты во всех храмах полы коленками истер. Наверняка знаешь попа, который согласится, не кобенясь, повенчать нас в воскресенье с утра.
- Знаю, - отвечал Фофаня. - Поп-то он… с нашей братьей повязан… да ведь венчать и крестить может не хуже иного другого! Потому как на нем благодать! А она не шапка - так просто, махом, не сымается.
- А звать его?
- Отцом Авдикием. Служит далековато - в Благовещенской церкви, что супротив Елагина острова. Ну да зимой все близко - по льду-то…
- Отправляйся к нему, сговорись.
- Экий ты торопыга, - проворчал Еремей. - Тебе-то что, мундир натянул - и под венец. А девушке принарядиться бы… Замуж однова выходят…
Он оглядел простенький Машин наряд - коричневый, домашний, со скромными тускло-зелеными мятыми ленточками, с темным пятном на подоле, словно бы закопченный котелок поставили. На плечах, рукавах и юбке виднелись хоть и опрятные, но заметные швы. В таком и в церковь-то идти неловко.
- Маша, мы потом соберем гостей, - сказал на это Андрей. - Когда кончится все… Платье у тебя будет самое модное, и браслеты, и серьги, все…
- Не надо мне браслетов! Я, я… я и без браслетов буду… с тобой… - девушка покраснела до ушей, она впервые сказала жениху "ты".
- Как странно, - ответил Андрей. - Надо ж было всему дурному случиться, чтобы мы нашли друг друга.
- Я буду тебе верной женой. И никогда тебя не покину.
Андрей понимал, что после таких слов девушку целуют в губы. Но этот поцелуй еще не созрел в его душе - и он чувствовал, что в Машиной тоже. Впрочем, сейчас, когда оба они приняли решение, спешить было некуда. Он только пожал Машину руку. И мысленно обратился к Катеньке: "Прости, милая, прости, моя лучшая, ничего умнее придумать не мог, а так - хоть живую душу спасу…"
- Погоди, сударик мой! Я пусть при тебе одичал хуже турки, однако ж помню - перед венчанием исповедаться следует и причаститься! - воскликнул Еремей.
- Истинно, истинно! - подтвердил Фофаня. - А перед исповедью - три дня поститься! И службы отстоять!
- Нет у нас трех дней. Батюшка, говоришь, прикормленный? - Андрей вновь некстати вспомнил слова о грязном эфесе блистающей шпаги. - Вот и славно, ты с ним договорись. А исповедуемся и причастимся уже потом. Крестят же без лишних рассуждений перед лицом смертельной опасности? Вот пусть и обвенчает из тех же соображений. Ступай!
- Да как же я доберусь?
- Тимоша, закладывай возок.
Тимошка с большой неохотой встал. Он пригрелся, размяк, а тут - путешествуй за пятнадцать верст да столько же обратно. Этак весь день и уйдет на дорогу. Еремей Тимошку пожалел и сунул ему пятак:
- Поедешь Невой, к берегу правь, там гулянье, сбитенщики, погрейся с Фофаней. Да меня до деревни довезите!
- На что тебе? - спросил Андрей.
- Бельишко отдам бабам стирать да для нашей красавицы куплю рубаху, а то ей и переменить нечего. Да и шубейку хоть какую - может, у попадьи осталась… Афанасий Егорыч! Тебе тоже старые кости промять не помешает!
Еремей хотел, чтобы жених и невеста хоть ненадолго остались вдвоем, И старательно выдворял из дома всех, кто мог бы помешать правильному объяснению.
Будущие супруги остались в горнице одни. Маша молчала, Андрей даже ее дыхания не слышал, хотя слух его в последнее время сильно обострился.
Он попытался представить себе девушку - и оказалось, что не помнит даже ее лица. Память сохранила гладко, не по-модному, а по-домашнему, под маленький чепчик, причесанную головку. Когда Андрей навещал Гришу и оставался обедать или ужинать, Маша держалась подальше от гостя - он был кавалер, следовательно, от него девушку берегли. Но она была красива - как-то он загляделся на профиль девушки, занятой вышиваньем, это запомнилось. Красива… и, надо полагать, еще похорошела…