- С Фофаней. Расскажи-ка мне, Еремей Павлович, какая тут местность, куда простираются огороды, далеко ли лес и проезжая дорога. Ты даже можешь все добро из несессера по столу разложить, пусть ножницы будут дорогой, мыло - нашим домом, банка с пудрой - деревней…
- Сейчас!
Скоро дядька изобразил на столе пейзаж, а Андрей его ощупал.
- Значит, тут, - Андрей показал пальцем, - плотники, что придут чинить конюшню, пусть заодно смастерят сарай.
- На что сарай в таком месте?
- Увидишь. Узнай, где можно добыть доски. Сойдут и трухлявые.
- А чем крыть?
- Обойдется без крыши. Четыре стены и дверной проем, этого довольно.
Еремей посмотрел на питомца с великим подозрением. Питомец правильно понял его молчание.
- Ты еще не усек, Еремей Павлович, что мы объявили подлецам войну? - спросил он. - Я должен уметь защитить себя в любом положении - даже если вас с Тимошкой рядом не случится.
Спорить было бесполезно. Оставалось только выполнять приказания.
* * *
Пулелеек было две пары. Работа продвигалась неспешно. Еремей, распустив в тигле полфунта свинца, старательно заливал его в пулелейку через малое отверстие, потом ждал, чтобы шарик остыл, и откусывал торчащее горлышко. Горка пуль на тарелке росла. Андрей меж тем учился на ощупь заряжать пистолет и вслепую сворачивать тугой пыж. Одновременно он беседовал с Фофаней.
Фофаня, связанный присягой, был уныл и сперва отвечал односложно. При этом он косился на образ преподобного Феофана Исповедника, который Андрей распорядился укрепить на видном месте. Вопросы были о его ремесле. И он, естественно, пытался выглядеть чистым агнцем, которого понуждали красть зверские обстоятельства.
Андрей не испытывал к вору горячей любви. Но он хорошо помнил незнакомку и то, что она говорила о грязном эфесе.
- Послушай-ка, брат Фофаня, - сказал он. - Вот теперь речь не о тебе пойдет, так что кончай скулить и хныкать. Ты ведь знаешь, поди, всю вашу воровскую братию. Скажи - нет ли среди твоих товарищей таких промыслителей, что письма у дам с кавалерами воруют?
- На что? - удивился Фофаня.
- Скажем, девица до свадьбы кавалеру писала неосторожно. А замуж за другого собралась. Так ей говорят: выкупи письма за тысячу или за полторы, чтобы брак не разладился. Понял?
- Понял… Выгодное дельце… Или мужняя жена…
- Или жена. Ты мне тут, в деревне, сейчас не нужен. Я дам тебе денег и отпущу в столицу. А ты поспрашивай у своих. Может, чего разведаешь.
- Нет, ваша милость, никто мне так просто ничего не скажет. А вот коли у меня были бы письма на продажу…
- Понял! Постой-ка…
Мысль, которая осенила Андрея, была отнюдь не ангельской, ибо ангелы не мстят. Но чем более он думал - тем яснее становилось, что другой возможности нет: впутывать ни в чем не повинного человека в интригу с крадеными письмами он не желал, а человека виноватого на примете давно уж имел. Опять же, давать Фофане письма персоны выдуманной бессмысленно - на такой товар уж точно не будет купца…
Еремей глядел на питомца с тревогой - он понимал, что в голове у того уже имеется хитромудрое сооружение, а сейчас к сооружению пристраивается еще что-то опасное.
- Ты скажи, будто письма графини Венецкой продать желаешь, ищешь, кто бы взял за хорошие деньги.
- А в письмах что?
- Ну, что может быть в дамских письмах? - Андрей задумался. - Черт их знает, что они любовникам пишут… Придумать надобно.
- Эка удивили! - Фофаня бесстыже расхохотался. - Про графининых любовников всем известно. Старый граф на эти шашни уж рукой махнул - не рожает от них, ну и на том благодарствуем… По-модному живут, щегольски. То-то Бог накажет! - прозвучало это весьма грозно.
У Фофани были свои сложные отношения с Господом - возможно, он даже имел в голове некую таблицу, по коей кража менее рубля оценивалась в десять земных поклонов, до двух рублей - в пятнадцать и так далее. А чтобы искупить приобретение экипажа ценой в тридцать тысяч рублей и любовников, в нем разъезжающих, Фофаня, пожалуй, назначил бы графине Венецкой вечное сухоядение и пятьдесят тысяч земных поклонов, злорадствуя, что за всю оставшуюся жизнь она с ними не управится.
- Погоди! Придумал! - воскликнул Андрей. - Но тут требуется узнать, когда она с графом венчалась. Узнай, Фофаня. И тогда предлагай письма, которые она писала о младенце, рожденном ею до брака. Вот это, пожалуй, будет справедливо.
Очень не хотелось браться за грязный эфес. Но иного способа поквитаться за Гришу и Акиньшина Андрей не видел. Сперва следовало найти истинного врага.
- А не я ли тот младенчик? - вдруг спросил Фофаня и прищурился. - Я-то подкидыш. Может, впрямь графского рода? То-то меня все к золоту и алмазам тянет, наглядеться не могу.
- Тому дитяти лет чуток побольше, чем Машиному жениху. Двадцать три, двадцать четыре… Нет, Фофаня, хоть тебя и не вижу, а по голосу тебе все сорок. Дядя Еремей!
Дядька очень удивился, услышав просьбу: определить на глазок, сколько Фофане лет.
- Да что я, в зубы ему смотреть буду, как мерину?!
- Ну и посмотришь! - прикрикнул на него Андрей. - Ну? Фофаня, отворяй рот!
- Восемьдесят, - заглянув, четко доложил Еремей.
- Да ты что? - завопил Фофаня. - Какое восемьдесят? Ты, старый черт, чего на меня поклеп возводишь?
- Зубов у тебя почитай что нет. Добрые люди позаботились? - ехидно спросил Еремей.
- Сейчас и ты последних лишишься!
- Будет вам! - властно сказал Андрей. - Не вышло из тебя купидона. Так вот - ступай к своим товарищам и объяви, что у тебя есть письма на продажу.
- Спросят, отколе письма взялись, а я? - задал разумный вопрос Фофаня.
- Скажешь - унес-де шкатулку или укладку, а там двойное дно, и письма лежали… Спросят, как догадался, что письма графинины? Так, шкатулку ты унес у отставного офицера, о котором шла молва, что в молодые годы был графининым любовником, и сам он этим похвалялся. А поскольку никто уже не вспомнит, с кем она путалась четверть века назад, смело называй его Ивановым или Петровым… Повтори, что я сказал.
- Письма, - ответил Фофаня, - которые графиня Венецкая отцу своего дитяти пишет. Спрашивает, к доброй ли кормилице определили да каково растет. И каким именем окрестили. И еще - сколько денег на содержание посылает.
- Царь небесный… - прошептал Еремей. Он подозревал в воре сочинительские дарования, но не столь стремительные.
- Ого! Да у тебя талант! - обрадовался Андрей. - Ты комедии писать не пробовал?
- Так я их и видел-то всего-то раза два, да в галерее ничего разобрать не мог. Внизу публика так шумела - я через три слова четвертое слышал.
- Справишься с поручением - куплю тебе билет в партер, - пообещал Андрей. - Принарядим тебя, букли загнем - и пойдешь, как приличный кавалер.
- Кавалер-то кавалер - а на что я похож?! - трагически вопросил Фофаня. - Хуже нищего на паперти!
- Дай ему, дяденька, два рубля на все про все, - велел Андрей. - Пропьет - ему же хуже. Купи, Фофаня, валяные сапоги, шапчонку, тулупчик старый. Тимоша довезет тебя до Сенного рынка, а там, я знаю, как раз ношеное краденое недорого купить можно. Трех дней тебе на все хватит?
- Может, и хватит.
- Ну так собирайся в дорогу. Кроме розыска покупателя, загляни в Измайловский полк - поищи Афанасия, денщика покойного господина Акиньшина. Коли найдешь - условься с ним, чтобы сюда с тобой приехал. Да знай - преподобный Феофан тебя с небес повсюду углядит.
* * *
Сарай без крыши поставили по указаниям Андрея в таком месте, что никто бы не подобрался незаметно. Пока с ним возились - стемнело и вернулся с Сенного рынка и Тимошка. Он привез провиант. Про Фофаню рассказал, что тот у рынка выскочил из возка и сгинул.
- Ох, обманет, - проворчал Еремей.
- Сие было бы некстати, - отвечал занятый пистолетами питомец.
Внутри сарая по стенам Тимошка натянул веревки, наподобие сети, и подвесил всякую дребедень - пустые бутылки, железки, старые пуговицы. Человек посторонний, увидев убранство сарая, решил бы, что пора запирать хозяина в бешеный дом. Посередке поставили стол - доски на козлах, на стол положили заряженные пистолеты. Некоторое время потратили на то, чтобы заставить веревочную механику работать безупречно.
Наконец Андрей взялся за дело. Он стоял у стола с пистолетами, а под столом сидел Тимошка, заведующий веревочными концами. Тимошка дергал их поочередно, и то на одной, то на другой стене, то вверху, то внизу звякало либо стукало. Андрей, схватив пистолет, резко поворачивался и палил на звук.
Сперва успехи были весьма скромные - если не считать достижением, что за три часа Андрей сделал девяносто выстрелов и перемазался в пороховой копоти хуже арапа. Еремей, придя убедиться, что питомец не оглох, с некоторым злорадством доложил, что этак весь свинец пропадет за три-четыре дня. Мол, если отлить пули из десяти фунтов свинца, расстрелять их, потом собрать и расплавить заново, то непонятным образом свинца окажется примерно девять фунтов.
- Что же делать? - спросил Андрей. - Пуль-то мне много надобно…
- Блажь это, - проворчал дядька.
- Не блажь. Добьюсь того, что стану попадать с десяти шагов в игральную карту.
- На все воля Божья, - не желая ссориться, сказал Еремей. С одной стороны, он радовался, что питомец не сидит окаменевший, а разговаривает и хоть каким-то делом занимается, а с другой - предвидел немалые хлопоты и опасности.
Он ушел из сарая, провожаемый громом новых выстрелов. Сидя у печки и возясь с пулями, дядька вспомнил диковинное предание - правда или нет, не ведал и сам рассказчик. Вроде бы при царе Петре солдаты, не имея достаточно боеприпаса, наловчились делать глиняные нули и обжигать их в кострах. В конце концов, пули нужны были Андрею не для смертоубийства, а обжечь их можно и в печке.
Еремей уговорился с мальчишками, дал двадцать копеек, и на следующий день те привезли на санках гору мерзлой глины. По их рожицам было понятно: взрослые объяснили им, что барин, купивший дом огородника, спятил. Сколько-то времени ушло на пробы, на изготовление форм, и через два дня, когда свинец действительно оказался на исходе, поскольку не все пули удавалось отыскать, Еремей предложил питомцу первую горсть обожженных глиняных пуль.
- Пропадут, так не жалко, - сказал он. - Да и вряд ли прошибут доску.
- Другой бы беды не случилось. Свинец - мягкий, пистолетному дулу не вредит, а эти ствол изнутри царапать будут. Хотя - ну их к черту, эти турецкие пистолеты. Мы потом аглицкие купим, а их продадим. Таких красавцев всякий дурак возьмет, они же чуть не алмазами усыпаны…
- И то верно, - согласился Еремей. - Эти для учебы пригодятся. А потом вертопрахам - на стенку вешать.
В Англии недавно стали изготавливать пистолеты, предназначенные для поединков, потому что чудаки-англичане ввели в моду огнестрельную дуэль. Это оружие имело, кроме прочих, три внешние приметы: во-первых, оно почти не украшалось, а во-вторых, его окрашивали в синий цвет. Считалось, что синий не дает отблесков, а как было на самом деле - русские знатоки еще не разобрались. В-третьих - оружейники рассчитали такой угол меж стволом и рукоятью, при котором пистолет был как бы естественным продолжением руки. Так что оружие имело непривычные взору очертания, а стволы были достаточно длинны, иные до семи вершков, и легки. Английский пистолет стоил не меньше инкрустированного турецкого, потому что изготавливался с ювелирной точностью - с идеально отшлифованным изнутри стволом, с безупречно пригнанными деталями. И - красивая шалость чудаков-англичан! - полка и запальный канат покрывались золотом во избежание ржавчины.
Андрей упрямо оттачивал умение стрелять на звук, хотя плохо обожженные пули, бывало, крошились прямо в стволе. Смысл жизни был найден - каждый день торчать в холодном сарае и палить навскидку, добиваясь того состояния души и тела, когда мысль отсутствует вовсе, а слух и рука оказываются связаны меж собой загадочными узами.
Кроме того, он додумался учить стрельбе Тимошку. Парень до той поры пистолеты видел только в барских руках и не знал, какая такая бывает отдача. Но дело у него пошло.
За время этих занятий дважды появлялся Фофаня. В первый раз он доложил, что про покупателя семейных тайн никто из знакомцев не знает. Во второй - что нашелся некий человек, который, сказывали, для кого-то ищет этот сомнительный товар, а Афанасий пропал неведомо куда. Кроме того, Фофаня, как приказывали, побывал у доктора Граве, и тот велел звать своего диковинного пациента - приехал-де к нему швейцарец, большой знаток по глазной части.
- Делаем передышку, пока ты совсем не оглох, баринок разлюбезный, - сказал Еремей и затеял баню.
В парной дядьку охватила острая жалость: сам Еремей был мужчина крепкий, осанистый и полагал себя, даже в свои годы, соблазнительным красавцем, а питомец рядом с ним гляделся худощавым подростком. Теперь, раздевшись, тот был как-то особенно жалок. Тощий, слепой, и голова полна завиральных идей…
* * *
Утром поехали к Граве.
Швейцарский врач господин Верже остановился у Граве. Был он из семейства тех французских гугенотов, которые покинули отечество после отмены Нантского эдикта. Берже одинаково бойко говорил и по-французски, и по-немецки, хотя его немецкий отличался от того наречия, которым пользовался Граве, и был вызван, чтобы за хорошие деньги принять участие в двух консилиумах. Заодно он желал разведать, каковы условия в Санкт-Петербурге, - может статься, здесь не только ездят по улицам на медведях, но и зарабатывают хорошие деньги. Он состоял в переписке с Граве, и потому они считали друг друга добрыми приятелями.
Когда Габриэль Берже приехал в Санкт-Петербург и увидел Иеронима-Амедея Граве, оба невольно расхохотались и вспомнили испанский роман о Дон Кихоте: Граве был высок, худ, с вытянутым лицом, а Берже не доставал ему до плеча и имел почтенное брюшко. Но, при круглой ласковой физиономии, при румяных щечках, швейцарец обладал хваткой английского бульдога: когда начинал терзать пациента вопросами, то раскапывал всю его подноготную, включая пикантные подробности. Он считался хорошим физиогномистом - мог ставить диагноз, внимательно изучив лицо пациента, состояние кожи, оттенок глазного белка и прочие тонкости.
Андрея ввели в кабинет, и Берже, уже знакомый с его случаем по письму Граве, потребовал позвать Еремея. Дядька был подвергнут допросу, переводить на немецкий попросили Андрея. Еремей, запуганный докторами, рассказал такое, что питомец покраснел, - до того дня дядька скрывал от него правду. Соломин слушал и понимал, что дядька поступил правильно: рассказав раньше времени все подробности, он только вверг бы питомца в тоску. А не зная их, Андрей довольно скоро, как он теперь понял, встал на ноги.
Посовещавшись, доктора опять стали обследовать пациента. Андрей оказался не совсем слеп - это обнадеживало. Если бы, находясь в совершенно темной комнате, он встал лицом к окну и это окно внезапно распахнулось в солнечный летний полдень, то он бы разглядел пятно, по форме схожее с прямоугольником.
Во время обследования вошел слуга Граве, Эрнест, поманил хозяина в сторонку, они посовещались, и Эрнест вышел.
- Зрение вернется, - решил швейцарец, - но этому молодому человеку нужно побольше лежать. Я бы объяснил это так - сравнил глаз с растением, имеющим корни, коими оно приникает к питательной почве мозга. Когда корни оборваны - нужно дать им возможность вырасти заново.
Получив деньги за визит, доктора любезно продолжили беседу, и опять вмешался Эрнест - чего-то ему нужно было от Граве. Тот вышел с ним в другую комнату, где пробыл около минуты. Потом оба вернулись, Эрнест поспешно ушел, а Граве еще прочитал Еремею целое поучение о том, как холить и беречь барина. Андрей переводил поучение на русский язык, выбрасывая явно невозможные советы, как-то: не давать барину беспокоиться…
Затем они заговорили о хворобе господина Куликова, причем Граве толковал об ужасах его слепоты даже с восторгом - случай и впрямь был заковыристый. Одним из двух консилиумов, на который призвали Берже, как раз и должен был состояться в доме господина Куликова. Швейцарец спросил, не слишком ли далеко тот дом и возможно ли туда добраться менее чем за месяц. Он явно был наслышан о сибирских просторах.
- Господин Куликов снимает квартиру в столице, в Миллионной улице, - ответил Граве, - но больше живет в усадьбе, почти что на морском берегу, где-то не доезжая Стрельны. Усадьба, как он сказывал, невелика, но мой пациент, получивши знатное наследство, строит себе неподалеку целый дворец. Уже третий год строит - он, разбогатев, сразу ко мне адресовался, потому и знаю.
Андрей насупился - туда, к Стрельне, ездил он с Катенькой - гулять на берегу, целоваться под соснами…
Выйдя на улицу, Еремей обнаружил, что коней сторожит незнакомый парнишка.
- Ваш возок, дядя? - спросил парнишка. - Велено сказать, чтобы ждали.
- Куда ж кучер подевался?
- Побежал за угол, а мне дал копейку на пироги, чтобы я возок сторожил.