И как же нужно было развалить,
И растащить все силы и богатства,
Чтоб нынче с ней не то что говорить,
А даже и не думают считаться!И сколько ж нужно было провести
Лихих законов, бьющих злее палки,
Чтоб мощную державу довести
До положенья жалкой приживалки!И, далее, уже без остановки,
Они, цинично попирая труд,
К заморским дядям тащат и везут
Леса и недра наши по дешевке!Да, Русь всегда доверчива. Все так.
Но сколько раз в истории случалось,
Как ни ломал, как ни тиранил враг,
Она всегда, рассеивая мрак,
Как птица Феникс, снова возрождалась!А если так, то, значит, и теперь
Все непременно доброе случится,
И от обид, от горя и потерь
Россия на куски не разлетится!И грянет час, хоть скорый, хоть не скорый,
Когда Россия встанет во весь рост,
Могучая, от недр до самых звезд,
И сбросит с плеч деляческие своры!Подымет к солнцу благодарный взор,
Сквозь искры слез, взволнованный и чистый,
И вновь обнимет любящих сестер,
Всех, с кем с недавних и недобрых пор
Так злобно разлучили шовинисты!Не знаю, доживем мы или нет
До этих дней, мои родные люди,
Но твердо верю: загорится свет,
Но точно знаю: возрожденье будет!Когда наступят эти времена?
Судить не мне. Но разлетятся тучи!
И знаю твердо: правдой зажжена,
Еще предстанет всем моя страна
И гордой, и великой, и могучей!
Баллада о ненависти и любви
1
Метель ревет, как седой исполин,
Вторые сутки не утихая,
Ревет, как пятьсот самолетных турбин,
И нет ей, проклятой, конца и края!Пляшет огромным белым костром,
Глушит моторы и гасит фары.
В замяти снежной аэродром,
Служебные здания и ангары.В прокуренной комнате тусклый свет,
Вторые сутки не спит радист,
Он ловит, он слушает треск и свист,
Все ждут напряженно: жив или нет?Радист кивает: - Пока еще да,
Но боль ему не дает распрямиться.
А он еще шутит: мол, вот беда -
Левая плоскость моя никуда!
Скорее всего, перелом ключицы…Где-то буран, ни огня, ни звезды
Над местом аварии самолета,
Лишь снег заметает обломков следы
Да замерзающего пилота.Ищут тракторы день и ночь,
Да только впустую. До слез обидно.
Разве найти тут, разве помочь -
Руки в полуметре от фар не видно?!А он понимает, а он и не ждет,
Лежа в ложбинке, что станет гробом.
Трактор, если даже придет,
То все равно в двух шагах пройдет
И не заметит его под сугробом.Сейчас любая зазря операция,
И все-таки жизнь покуда слышна.
Слышна, ведь его портативная рация
Чудом каким-то, но спасена.Встать бы, но боль обжигает бок,
Теплой крови полон сапог,
Она, остывая, смерзается в лед,
Снег набивается в нос и рот.Что перебито? Понять нельзя.
Но только не двинуться, не шагнуть!
Вот и окончен, видать, твой путь.
А где-то сынишка, жена, друзья…Где-то комната, свет, тепло…
Не надо об этом! В глазах темнеет…
Снегом, наверно, на метр замело.
Тело сонливо деревенеет…А в шлемофоне звучат слова:
- Алло! Ты слышишь? Держись,
дружище!
Тупо кружится голова…
- Алло! Мужайся! Тебя разыщут!..Мужайся? Да что он, пацан или трус?!
В каких ведь бывал переделках грозных.
- Спасибо… Вас понял…
Пока держусь! -
А про себя добавляет: "Боюсь,
Что будет все, кажется, слишком поздно".Совсем чугунная голова.
Кончаются в рации батареи.
Их хватит еще на час или два.
Как бревна руки… Спина немеет…- Алло! - это, кажется, генерал. -
Держитесь, родной, вас найдут,
откопают!.. -
Странно: слова звенят, как кристалл,
Бьются, стучат, как в броню металл,
А в мозг остывший почти не влетают…Чтоб стать вдруг счастливейшим на земле,
Как мало, наверное, необходимо:
Замерзнув вконец, оказаться в тепле,
Где доброе слово да чай на столе,
Спирта глоток да затяжка дыма…Опять в шлемофоне шуршит тишина.
Потом сквозь метельное завыванье:
- Алло! Здесь в рубке твоя жена.
Сейчас ты услышишь ее. Вниманье!С минуту гуденье тугой волны,
Какие-то шорохи, трески, писки,
И вдруг далекий голос жены,
До боли знакомый, до жути близкий!- Не знаю, что делать и что сказать.
Милый, ты сам ведь отлично знаешь,
Что, если даже совсем замерзаешь,
Надо выдержать, устоять!Хорошая, светлая, дорогая!
Ну как объяснить ей в конце концов,
Что он не нарочно же здесь погибает,
Что боль даже слабо вздохнуть мешает
И правде надо смотреть в лицо.- Послушай! Синоптики дали ответ:
Буран окончится через сутки.
Продержишься? Да?
- К сожаленью, нет…
- Как нет? Да ты не в своем рассудке!Увы, все глуше звучат слова.
Развязка, вот она, - как ни тяжко,
Живет еще только одна голова,
А тело - остывшая деревяшка.А голос кричит: - Ты слышишь,
ты слышишь?!
Держись! Часов через пять рассвет.
Ведь ты же живешь еще! Ты же дышишь?!
Ну есть ли хоть шанс?- К сожалению, нет…
Ни звука. Молчанье. Наверно, плачет.
Как трудно последний привет послать!
И вдруг: - Раз так, я должна сказать! -
Голос резкий, нельзя узнать.
Странно. Что это может значить?- Поверь, мне горько тебе говорить.
Еще вчера я б от страха скрыла.
Но раз ты сказал, что тебе не дожить,
То лучше, чтоб после себя не корить,
Сказать тебе коротко все, что было.Знай же, что я дрянная жена
И стою любого худого слова.
Я вот уже год как тебе неверна
И вот уже год как люблю другого!О, как я страдала, встречая пламя
Твоих горячих восточных глаз. -
Он молча слушал ее рассказ.
Слушал, может, последний раз,
Сухую былинку зажав зубами.- Вот так целый год я лгала, скрывала,
Но это от страха, а не со зла.
- Скажи мне имя!.. -
Она помолчала,
Потом, как ударив, имя сказала,
Лучшего друга его назвала!Затем добавила торопливо:
- Мы улетаем на днях на юг.
Здесь трудно нам было бы жить счастливо,
Быть может, все это не так красиво,
Но он не совсем уж бесчестный друг.Он просто не смел бы, не мог, как и я,
Выдержать, встретясь с твоими глазами.
За сына не бойся. Он едет с нами.
Теперь все заново: жизнь и семья.Прости. Не ко времени эти слова.
Но больше не будет иного времени. -
Он слушает молча. Горит голова…
И словно бы молот стучит по темени.- Как жаль, что тебе ничем не поможешь!
Судьба перепутала все пути.
Прощай! Не сердись и прости, если
можешь.
За подлость и радость мою прости.Полгода прошло или полчаса?
Наверно, кончились батареи.
Все дальше, все тише шумы… голоса…
Лишь сердце стучит все сильней и сильнее!Оно грохочет и бьет в виски.
Оно полыхает огнем и ядом.
Оно разрывается на куски!
Что больше в нем: ярости или тоски?
Взвешивать поздно, да и не надо!Обида волной заливает кровь.
Перед глазами сплошной туман.
Где дружба на свете и где любовь?
Их нету! И ветер, как эхо, вновь:
Их нету! Все подлость и все обман.Ему в снегу суждено подыхать,
Как псу, коченея под стоны вьюги,
Чтоб два предателя там, на юге,
Со смехом бутылку открыв на досуге,
Могли поминки по нем справлять!Они совсем затиранят мальца
И будут усердствовать до конца,
Чтоб вбить ему в голову имя другого
И вырвать из памяти имя отца.И все-таки светлая вера дана
Душонке трехлетнего пацана.
Сын слушает гул самолетов и ждет.
А он замерзает, а он не придет!Сердце грохочет, стучит в виски,
Взведенное, словно курок нагана.
От нежности, ярости и тоски
Оно разрывается на куски.
А все-таки рано сдаваться, рано!Эх, силы! Откуда вас взять, откуда?
Но тут ведь на карту не жизнь, а честь.
Чудо? Вы скажете, нужно чудо?
Так пусть же! Считайте, что чудо есть.Надо любою ценой подняться
И, всем существом у стремясь вперед,
Грудью от мерзлой земли оторваться,
Как самолет, что не хочет сдаваться,
А, сбитый, снова идет на взлет!Боль подступает такая, что кажется,
Замертво рухнешь в сугроб ничком!
И все-таки он, хрипя, поднимается.
Чудо, как видите, совершается!
Впрочем, о чуде потом, потом…Швыряет буран ледяную соль,
Но тело горит, будто жарким летом,
Сердце колотится в горле где-то,
Багровая ярость да черная боль.
Вдали сквозь дикую карусель
Глаза мальчишки, что верно ждут,
Они большие, во всю метель,
Они, как компас, его ведут.
- Не выйдет! Неправда, не пропаду! -
Он жив. Он двигается, ползет.
Встает, качается на ходу,
Падает снова и вновь встает…
2
К полудню буран захирел и сдал,
Упал и рассыпался вдруг на части.
Упал, будто срезанный наповал,
Выпустив солнце из белой пасти.Он сдал, в предчувствии скорой весны,
Оставив после ночной операции
На чахлых кустах клочки седины,
Как белые флаги капитуляции.Идет на бреющем вертолет,
Ломая безмолвие тишины.
Шестой разворот, седьмой разворот,
Он ищет… ищет… И вот, и вот -
Темная точка средь белизны.
Скорее! От рева земля тряслась.
Скорее! Ну что там: зверь, человек?
Точка качнулась, приподнялась
И рухнула снова в глубокий снег…Все ближе, все ниже… Довольно! Стоп!
Ровно и плавно гудят машины.
И первой без лесенки прямо в сугроб
Метнулась женщина из кабины.Припала к мужу: - Ты жив, ты жив!
Я знала… Все будет так, не иначе!.. -
И, шею бережно обхватив,
Что-то шептала, смеясь и плача.Дрожа, целовала, как в полусне,
Замерзшие руки, лицо и губы.
А он еле слышно, с трудом, сквозь зубы:
- Не смей… Ты сама же сказала мне…- Молчи! Не надо! Все бред, все бред!
Какой же меркой меня ты мерил?
Как мог ты верить?! А впрочем, нет,
Какое счастье, что ты поверил!Я знала, я знала характер твой.
Все рушилось, гибло…
Хоть вой, хоть реви!
И нужен был шанс, последний, любой.
А ненависть может гореть порой
Даже сильней любви!И вот говорю, а сама трясусь,
Играю какого-то подлеца
И все боюсь, что сейчас сорвусь,
Что-нибудь выкрикну, разревусь,
Не выдержав до конца.Прости же за горечь, любимый мой!
Всю жизнь за один, за один твой взгляд,
Да я, как дура, пойду за тобой
Хоть к черту! Хоть в пекло!
Хоть в самый ад!И были такими глаза ее,
Глаза, что любили и тосковали,
Таким они светом сейчас сияли,
Что он посмотрел в них и понял все.И полузамерзший, полуживой,
Он стал вдруг счастливейшим на планете.
Ненависть, как ни сильна порой,
Не самая сильная вещь на свете!
Ледяная баллада
Льды все туже сжимают круг,
Весь экипаж по тревоге собран.
Словно от чьих-то гигантских рук,
Трещат парохода стальные ребра.Воет пурга среди колких льдов,
Злая насмешка слышится в голосе:
- Ну что, капитан Георгий Седов,
Кончил отныне мечтать о полюсе?Зря она, старая, глотку рвет,
Неужто и вправду ей непонятно,
Что раньше растает полярный лед,
Чем лейтенант повернет обратно!Команда - к Таймыру, назад, гуськом.
А он оставит лишь компас, карты,
Двух добровольцев, веревку, нарты
И к полюсу дальше пойдет пешком.Фрам - капитанский косматый пес,
Идти с командой назад не согласен.
Где быть ему? Это смешной вопрос!
Он даже с презреньем наморщил нос,
Ему-то вопрос абсолютно ясен.Встал впереди на привычном месте
И на хозяина так взглянул,
Что тот лишь с улыбкой рукой махнул:
- Ладно, чего уж… Вместе так вместе!Одежда твердеет, как жесть, под ветром,
А мгла не шутит, а холод жжет,
И надо не девять взять километров,
Не девяносто, а девятьсот!Но если на трудной стоишь дороге
И светит мечта тебе, как звезда,
То ты ни трусости, ни тревоги
Не выберешь в спутники никогда.Вперед, вперед по торосистым льдам!
От стужи хрипит глуховатый голос.
Седов еще шутит: - Ну что, брат Фрам,
Отыщешь по нюху Северный полюс?Черную шерсть опушил мороз,
Но Фрам ничего - моряк не скулящий,
И пусть он всего лишь навсего пес -
Он путешественник настоящий!..Снова медведем ревет пурга,
Пища - худое подобье рыбы.
Седов бы любого сломил врага:
И холод, и голод. Но вот цинга…
И ноги, распухшие, точно глыбы.Матрос, расстроенно-озабочен,
Сказал: - Не стряслось бы какой беды.
Путь еще дальний, а вы не очень…
А полюс… Да бог с ним! Ведь там,
между прочим,
Все то же: ни крыши и ни еды…Добрый, но, право, смешной народ!
Неужто и вправду им непонятно,
Что раньше растает полярный лед,
Чем капитан повернет обратно!И, лежа на нартах, он все в метель,
Сверяясь с картой, смотрел упрямо,
Смотрел и щурился, как в прицел,
Как будто бы видел во мраке цель,
Там, впереди, меж унтами Фрама.Солнце все ниже… Мигнуло - и прочь.
Пожалуй, шансов уже никаких.
Над головой полярная ночь,
И в сутки - по рыбине на двоих.Полюс по-прежнему впереди.
Седов приподнялся над изголовьем:
- Кажется, баста! Конец пути…
Эх, я бы добрался, сумел дойти,
Когда б на недельку еще здоровья…Месяц желтым горел огнем,
Будто маяк во мгле океана.
Боцман лоб осенил крестом:
- Ну вот и нет у нас капитана!Последний и вечный его покой:
Холм изо льда под салют прощальный,
При свете месяца как хрустальный,
Зеленоватый и голубой…Молча в обратный путь собрались.
Горько, да надо спешить, однако.
Боцман, льдинку смахнув с ресниц,
Сказал чуть слышно: - Пошли, собака!Их дома дела и семейства ждут,
У Фрама же нет ничего дороже,
Чем друг, что навеки остался тут,
И люди напрасно его зовут:
Фрам уйти от него не может!Снова кричат ему, странный народ,
Неужто и вправду им непонятно,
Что раньше растает полярный лед,
Чем Фрам хоть на шаг повернет обратно!Взобрался на холм, заскользив отчаянно,
Улегся и замер там, недвижим,
Как будто бы телом хотел своим
Еще отогреть своего хозяина.Шаги умолкли… И лишь мороз
Да ветер, в смятенье притихший рядом,
Видели, как костенеющий нос
Свою последнюю службу нес,
Уставясь в сумрак стеклянным взглядом.Льдина кружится, кружат года,
Кружатся звезды над облаками…
И внукам бессоннейшими ночами,
Быть может, увидится иногда,Как медленно к солнцу плывут из мрака
Герой, чье имя хранит народ,
И Фрам - замечательная собака,
Как черный памятник вросшая в лед.
МЫСЛИ НА КОНЦЕ ПЕРА
Об одном забавном эпизоде
В Подмосковье, как многим известно, есть два Дома творчества писателей: Переделкино и Малеевка. Переделкино - совсем рядом с Москвой, всего двадцать один километр. Малеевка - значительно дальше, под Рузой. В Переделкино наши писатели работают и отдыхают. А в Малеевке работают, отдыхают, да еще подлечивают здоровье. Одним больше нравится Переделкино, другие больше привыкли к Малеевке. У детского писателя Николая Носова есть повесть "Витя Малеев в школе и дома". Убежден, что фамилия литературного героя - дань любви к милому сердцу Дому творчества. Но поговорим еще о фамилиях: писателей у нас - превеликое множество. Среди них всегда было немало однофамильцев. Одних только Смирновых, вероятно, десятка полтора или два. Не меньше, наверно, Сергеевых, Петровых и Ивановых. Однако есть однофамильцы и более любопытные. Их, правда, не так уж и много, но есть. Я говорю об однофамильцах наших классиков, живших в девятнадцатом веке. К примеру, имя Николая Алексеевича Некрасова знают, разумеется, все, хоть и жил он более ста лет назад. В то же время не все, может быть, знают имена Виктора Некрасова, автора книги "В окопах Сталинграда", или Андрея Некрасова, создателя знаменитого капитана Врунгеля. (Хотя они были, и ближе к нам на доброе столетие.) Ну это я так, как говорится, к слову. А теперь о самом эпизоде.
Было это в 1973 году зимой. Я работал тогда в Малеевке. И помню, что писалось мне тогда особенно славно. Работаю же я, как правило, по утрам. И вот вышел я после завтрака из столовой и собрался пойти трудиться в свою комнату на второй этаж, как меня остановил переводчик Анисим Кронгауз. "Ну, как, Эдуард, дела? Если не спешишь - посиди со мной на диванчике пару минут. Давно мы с тобой не беседовали".
Я с удовольствием к нему подсел. Вынул из кармана пачку "Казбека" (в ту пору я еще курил), щелкнул зажигалкой и с удовольствием затянулся. Вдали, в самой глубине холла резко зазвонил телефон. Медсестра Нина зашла в будку и, подняв трубку, крикнула дежурной у гардероба: "Лена! Тут Чехова к телефону просят!"
Лена громогласно отвечает: "Чехов и Белинский только что оделись и ушли к Некрасову в коттедж".
Медсестра Нина снова громко говорит: "Жена Чехова нервничает. Ей нужно срочно поговорить с мужем!"
Лена ей отвечает: "А что я могу сделать? Не вправе же я покинуть свой пост!" И вдруг повеселевшим голосом восклицает: "Вон Толстой на улицу направляется! Никита Ильич! Подождите! Вы идете гулять? Если не трудно, то постучите во второй коттедж Некрасову. Там у него Чехов. Скажите, что жена Чехова срочно просит его позвонить домой!"
В это время из столовой вышла писательница Мария Марич (настоящая ее фамилия Чернышева). В ту пору она только что напечатала прекрасную повесть о декабристах "Северное сияние". Неторопливая, грузная, идет она и говорит, улыбаясь: "Господи боже! Сплошная классика: Чехов, Некрасов, Белинский, Толстой! Салтыкова-Щедрина на нас нет!"
Острое словцо Марич вызывает дружный смех у присутствующих и вскоре облетает весь Дом творчества.
Увы, многих из этих так называемых классиков нет уже на свете - ни Анатолия Чехова, ни Яши Белинского. Но добрые книги, написанные ими, все еще живут…
1 февраля 2001 года, Москва