- Он весьма колоритная личность. Я почти уверен, что тебе придется в той или иной мере пересекаться с посольством московитов, и этот человек может быть очень полезным в такие моменты.
- Этот московит - схизмат?
- Я убедил его принять истинную веру, - с напускной кротостью ответил Юрий Радзивилл. - Прежде московита звали Ванька Грязь. Но теперь он Иван Грязной… - Тут архиепископ смущенно прокашлялся и продолжил: - Негоже новообращенному носить столь неблагозвучное прозвище.
Князь промолчал, но остался при своем мнении. В особенности, когда увидел лисью физиономию рыжего московита. Ваньку одели как церковного служку - для маскировки. Но должного благочестия на его веснушчатом лице нельзя было заметить даже при сильно развитом воображении. Почтительная поза московита, когда он склонился перед Радзивиллом, могла ввести в заблуждение кого угодно, но только не князя, повидавшего на своем веку немало чужеземных наемников, в основной своей массе представлявших собой отбросы общества.
"А взять его с собой придется… - Князь мысленно выругался. - Холера ясная!.. Никуда не денешься. Мой братец в своей стихии - никому не верит. Ему нужны глаза иезуитов везде. Но уж лучше этот московит, чем какой-нибудь другой, тайный, соглядатай. За этим мои люди уж как-нибудь присмотрят…".
- Янек, - обратился князь к Яну Кмитичу на латинском языке, - пусть эконом определит этого хлопа в людскую. И надо, чтобы он переоделся. Найдите ему что-нибудь попроще. Негоже смущать слуг церковным одеянием московита, которое не соответствует ни его положению, ни его внутренней сущности. А главное, пусть за ним хорошо приглядывают.
- Слушаюсь и повинуюсь, ваша мосць! Будет исполнено.
- Поди прочь, - приказал Николай Радзивилл московиту.
Ванька низко поклонился и в таком согбенном состоянии пятился, не поворачиваясь, до самой двери. Но тех, кто знал его, эта поза не могла ввести в заблуждение. Он не понимал латыни, но уловил нотки презрения, которые прозвучали в голосе князя. И сразу же отнес их на свой счет. Это его почему-то глубоко задело, хотя прежде Ванька Грязь не отличался большой щепетильностью.
Когда дверь за ним закрылась, на лице Ваньки появилось злобное выражение. "Ужо погоди… ясновельможный пан, - думал он, шагая вслед за Яном Кмитичем по темным переходам старого замка. - Не плюй в криницу, из нее воды придется напиться. Мы еще себя покажем…".
Ванька нащупал спрятанный под одеждой нож, с которым он никогда не расставался, и его веснушчатая физиономия расплылась в довольной ухмылке. Ах, как все удачно сладилось! Быть в услужении у богатого и знатного князя Радзивилла - чего лучше желать несостоявшемуся офене*, которого судьба опустила до старьевщика Вшивого ряда!
- А теперь не грех и отдохнуть, брат, - сказал Юрий Радзивилл, мигом сбросив с себя некоторую напыщенность, присущую его высокому сану. - Но прежде неплохо бы перекусить…
В это время с пиршественной залы раздался бычий рев луженых глоток пьяных шляхтичей. Некоторое смущение, связанное с приездом архиепископа, прошло, и свита пана Богуша Тризны снова начала развлекаться так, как диктовал застольный ритуал литовского панства…
* * *
Юрий Радзивилл отбыл по своим делам на следующий день. Будущий кардинал Речи Посполитой должен каждодневно и неустанно трудиться на благо Святого престола. На этот раз ему предстояло присутствовать на заседании трибунала ордена в Новогрудке, где должны были судить, а затем сжечь на костре очередного колдуна-язычника, который наводил порчу на скотину честных христиан.
Вслед за ним со двора князя съехали и шляхтичи, которые уже приготовились гулять минимум неделю. Владетель Несвижа намекнул своему боевому товарищу, что у него появилось срочное дело, не терпящее отлагательств, и Богуш Тризна понял его с полуслова. Конечно же, архиепископы заявляются в гости не для того, чтобы налиться по самое горло медусом, набить живот до отвала, а затем устроить пьяный дебош. Похоже, пана Миколая ждет какая-то важная служба во славу Господа и Пресвятой Девы Марии, решил про себя пан Богуш. Но никому из шляхтичей это предположение не высказал - старый воин, охочий до пустопорожней болтовни, когда нужно, умел держать язык на привязи.
Едва улеглась пыль за конями свиты пана Богуша, князь начал спешно собираться. Спустя какое-то время из ворот замка выехала кавалькада всадников во главе с Николаем Радзивиллом. Он взял с собой Яна Кмитича и полсотни хорошо вооруженных надворных стражников, закованных в броню. Времена все еще смутные, до сих пор ощущаются последствия десятилетней Ливонской войны, родившей большое количество разбойничьих шаек.
Многочисленностью они не отличались, в каждой ватаге насчитывалось не более двадцати-тридцати человек, но путешественникам и купцам от этого легче не становилось. Разбойники налетали неожиданно, сваливались, как снег на голову, и резали всех беспощадно, чтобы не оставлять живых свидетелей. Кого только ни было в этих ватагах! И остатки татарских чамбулов*, воевавших на стороне Стефана Батория, и западноевропейские наемники - те, кому не подфартило при разделе воинской добычи, и те, что пропили-прогуляли свое содержание, и запорожские казаки-сорвиголовы, оставившие товарищество ради приключений и легкой добычи, и московиты, которым царь Иоанн Васильевич залил столько сала за шкуру, что они ударились в бега и взялись за ножи ради прокорма…
Единственным фактором, который мог удержать их от нападения на путешественников или купеческий обоз, являлась наемная охрана, состоявшая из опытных, закаленных в битвах солдат, притом в достаточном количестве.
Князь держал путь в Берестье*. Прежде чем отправиться в Палестину, он решил заручиться помощью берестейского купца-иудея Шаула Валя, который поддерживал торговые связи с Царьградом и Святой землей.
Шаул Валь был сыном падуанского раввина Самуила, Иуды. Отправившись в свое время из Падуи на учебу в Великое княжество Литовское, Шаул так и остался в Берестье. Николай Радзивилл поддерживал с ним теплые, почти дружеские, отношения. Возможно, потому, что купцу покровительствовал сам Стефан Баторий. За то, что Шаул Валь финансировал войну против Московии, король предоставил ему в 1578 году привилегию на добычу и продажу соли на территории всего Великого княжества Литовского.
* * *
Дорога к Берестью прошла без особых приключений. Время от времени дозорные отряда замечали в отдалении небольшие группы вооруженных людей, но при виде сверкавших лат надворной стражи они быстро исчезали, растворяясь в лесах. А однажды татарский чамбул даже сымитировал атаку, но, не доезжая до ощетинившихся копьями всадников, отвернул в сторону и с криками "Алла-гу-у!" умчался в степь. Татары даже не рискнули пустить в ход свое излюбленное оружие - луки, предваряя нападением градом стрел. Видимо, они заметили, что кроме копий и сабель стражники вооружены еще и мушкетами*, которые выдали свое присутствие дымком от горящих фитилей.
Берестье состояло из трех частей: замка, "места" - основной городской территории, расположенной на острове, образованном Западным Бугом и рукавами реки Мухавец, и Замухавечья - поселения, расположенного на правом берегу Мухавца.
Замок являлся сердцем города и выполнял функцию великокняжеской резиденции. Он представлял собой мощное фортификационное сооружение, основу которого составляли огромные двухъярусные стены; внутри стен находились жилые и служебные помещения, предназначенные для укрытия населения и запасов продовольствия на случай войны. Стены укреплены пятью башнями. Внутри замка располагались жилые помещения, арсенал, кладовые, королевские конюшни.
В мирное время гарнизон Берестейской крепости состоял всего из двенадцати сторожей и такого же числа наблюдателей. Защита замка и города возлагалась на жителей воеводства, но в случае необходимости сюда присылался воинский отряд. В цейхгаузе замка хранились металлические доспехи для сотни воинов, пять мортир и восемнадцать пушек, сотня гаковниц*, протазаны и копья, арбалеты, пушечные ядра и формы для их отливки. Хорошо оборудованный для длительной осады замок имел даже редкие для того времени приспособления - специальные насосы для скрытой подачи воды по деревянным трубам, "рурам".
В городе насчитывалось около десяти тысяч жителей. В центральной (замковой) части Берестья располагались здания магистрата и суда, рыночная площадь, дома зажиточных горожан, церкви и монастыри, улицы мостились в основном деревом. Некоторые дома связывались с башнями крытыми переходами.
Николай Радзивилл Сиротка с большим волнением всматривался в знакомые очертания башен замка. На одной из них, обращенной к торговой площади, находились большие часы с боем. Когда юный князь приезжал в Берестье к отцу, Николаю Радзивиллу Черному, он очень любил слушать мелодичный перезвон часовых колокольцев. Однажды он так заслушался, что его едва не переехал своим возком нынешний староста Берестья, а тогда маршалок королевский, дворный Остафий Волович. К нему Николай Радзивилл и завернул в первую очередь.
Управлять Берестьем пана Остафия назначили после смерти отца Сиротки. А в 1579 году Волович стал канцлером Литвы и каштеляном виленским. Кроме того, пан Остафий был еще и старостой кобринским, речицким и огиньским. В свое время упертый старик вместе с Яном Геронимом Ходкевичем противился избранию великим князем Литвы и королем Речи Посполитой Стефана Батория, предпочитая Эрнста Габсбурга, но после избрания Батория тут же переметнулся на его сторону и попал в фавор.
- Ах ты боже мой, Пресвятая Дева Мария, кого я вижу! - Волович обнял князя и расцеловал. - Сам пан Миколай Радзивилл Сиротка решил навестить старика!
- Не очень-то ты похож на старика, пан Остафий, - смеясь, отвечал Радзивилл. - Тебе добрую рогатину в руки, любого медведя заломаешь.
- Твои бы слова, пан Миколай да до Бога… - тут Волович изобразил страдание и закряхтел, держась за поясницу. - Старые раны донимают, о-хо-хо…
При осаде и взятии Полоцка он командовал хоругвью, а в 1580 году отряд под его командованием овладел Усвятами, где Остафий Волович и получил ранение. Оно оказалось легким, но хитрый старик всегда выставлял его напоказ, чтобы получить порцию соболезнований. Этим самим он сразу осаживал самых ретивых просителей, которые одолевали его почти каждый день. Похоже, староста Берестья решил, что Николай Радзивилл приехал к нему с каким-нибудь злокозненным материальным вопросом.
Отношения Николая Радзивилла и старосты Берестья нельзя было назвать безоблачными. В 1567 году Остафий Волович обратился к Сиротке с просьбой выдать ему некие государственные документы, хранившиеся в обширном архиве Радзивиллов. Несмотря на то, что эта просьба исходила от фактически третьего по значению (после великого князя и канцлера) в иерархии власти государственного лица (тогда Волович был подканцлером), Николай Радзивилл отказал ему в этой просьбе. Пришлось в это дело вмешаться самому великому князю и королю Сигизмунду Августу.
Но годы сделали свое, и Остафий Волович искренне радовался встрече с Николаем Радзивиллом. По крайней мере, Сиротке так казалось. За ужином они вспоминали бывшего берестейского старосту, отца Николая Радзивилла, который построил церкви Архангела Гавриила и Святого Николая и основал в городе первую в Литве типографию.
- Наша типография лучше, чем у Мамоничей в Вильне, - хвалился раскрасневшийся от вина пан Остафий. - А какие мыслители собрались в Берестье! Михайло Рымша, Якуб из Калиновки, Василий Тяпинский, Симон Будный… А все твой отец, пан Миколай. Это он им покровительствовал. Вот уж у кого была светлая голова…
Николай Радзивилл лишь улыбался и поддакивал, слушая цветастую речь канцлера. Трокский каштелян Волович стал канцлером после того, как Николай Радзивилл Рыжий отказался от этой должности из-за своего несогласия по поводу разрешения иезуитам открыть свою академию в Вильне. Остафий Волович был умным человеком, он получил отличное образование в европейских университетах, и тем не менее его простота в общении подкупала.
Конечно же, пана Остафия никак нельзя назвать простаком. Это был мудрый дипломат и жесткий правитель. Должность канцлера в Великом княжестве Литовском считалась одной из главных. Канцлер подтверждал указы самого монарха. Даже при наличии подписи и личной печати монарха без приложения печати канцлера ни один документ не мог быть признан подлинным. Когда в 1579 году канцлер Николай Радзивилл Рыжий отказал великому князю и королю Стефану Баторию, не согласившись поставить печать на привилегии о создании Виленской иезуитской академии, королю пришлось просить подканцлера Остафия Воловича приложить свою печать.
- А что за надобность привела тебя, пан Миколай, в Берестье? - хитро прищурившись, задал пан Остафий вопрос, который давно вертелся у него на кончике языка. - Я даже в мыслях не смею надеяться, что ты приехал сюда только с одной целью - навестить старика…
Николай Радзивилл несколько принужденно улыбнулся. Ему очень не хотелось рассказывать берестейскому старосте ни о своем намерении посетить Святые места, ни о Копье Лонгина-сотника, но от Остафия Воловича трудно что-либо скрыть, поэтому князь решил ограничиться полуправдой, которая всегда звучит гораздо лучше, чем откровенная ложь, и часто бывает более правдоподобной, чем сама правда.
- Заболел я, пан Остафий… - Тут уж пришла очередь изобразить страдания и Николаю Радзивиллу. - Рана, что я получил под Полоцком, до сих пор не зажила. Ничего не помогает. Вот и решил помолиться у Гроба Господня, попросить у него исцеления от своего недуга. Хочу совершить паломничество в Палестину.
- Вон оно что… - Волович нахмурился. - Соболезную…
- Однако, - тем временем продолжал князь, небесталанно демонстрируя абсолютную искренность, - встреча с тобой, пан Остафий, для меня как бальзам на душу. Не перевелись еще в нашей земле рыцари, и ты - лучший из них. Для меня общение с тобой - великая честь.
- Умеешь ты, пан Миколай, польстить старику, умеешь… Дай я тебя обниму… - Расчувствовавшийся берестейский староста облапил князя своими ручищами, прижал к своей совсем не стариковской груди и облобызал. - Правду говорят, что яблоко от яблони недалеко падает. Таким был и твой отец… - И тут же резко поменял тему разговора, глядя на своего гостя с жестким прищуром: - Я так понимаю, ты хочешь в своем паломничестве заручиться поддержкой берестейского кагала, который имеет связи в Палестине?
Князь невольно восхитился проницательности канцлера. Но заниматься славословием не стал. Он лишь согласно кивнул и со вздохом пожал плечами: а что поделаешь, придется, ведь больше никто так хорошо не знает путь в Палестину, как купцы-иудеи. В отличие от него самого и короля Батория, Остафий Волович относился к евреям сдержанно и особой благосклонности к ним не проявлял.
Черная кошка пробежала между берестейским кагалом и паном Остафием, когда Стефан Баторий поручил Воловичу разобраться, какую часть соляной пошлины арендаторы-евреи должны отдавать государству. А уж сколько он потерял нервов, пока не получил на руки в письменном виде обязательства Товии Богдановича, Лазара Абрамовича и Липмана Шмерлевича насчет доставки и вываривания в Кодне соли для государственных нужд… Николай Радзивилл знал все эти истории и в беседах с канцлером старался обходить их стороной, потому что они действовали на старого магната как красная тряпка на быка.
- Что ж, коли нужно… - Волович поскучнел и загрустил.
Но тут Радзивилл поторопился сменить неприятную для него тему и ударился в воспоминания о войне с Московией. Пан Остафий оживился, и беседа, время от времени освежаемая превосходной романеей, снова потекла в приятном русле близких и понятных им событий и явлений…
На следующий день князь поехал к Шаулу Валю. Чтобы не привлекать к себе внимания, он оставил отряд на постоялом дворе и оделся неброско, как богатый горожанин; одежда на нем была добротная, но неяркой расцветки - как у большинства жителей Берестья, а лицо Сиротка постарался прикрыть шляпой с большими полями, натянув ее почти на глаза. Радзивилла в Берестье знали многие, а ему хотелось подольше сохранять инкогнито.
Князя сопровождал лишь неразлучный Ян Кмитич; он тоже надел на себя простое платье, однако с саблей, в отличие от своего господина, отдавшего предпочтение пистолям, расстаться не пожелал. Со стороны Николай Радзивилл Сиротка и его оруженосец выглядели как обедневшие шляхтичи; после войны они заполонили города, стараясь найти себе кров и пропитание в свите какого-нибудь магната.
Утро было восхитительным. Князь любовался и позолоченными тучками на горизонте, и ясным бездонным небом, и стрижами, которые молниями резали свежий утренний воздух, напоенный запахами скошенной луговины. Но едва он оказался на просторной рыночной площади, как в нос ему шибанул тяжелый дух конского навоза и прелой соломы, разбавленный ароматом свежеиспеченных калачей. На него обрушился целый водопад звуков: ругань торговцев и покупателей, крик поздно проснувшегося петуха, пение монахов, басовитое "Бом-м… бом-м…" колоколов костела, блеяние голодной козы, привезенной для продажи, обиженное тявканье бездомного пса, который пытался стянуть кусок колбасы, но вместо этого получил от торговки палкой по ребрам, стук молотка бондаря, набивавшего обручи на новую бочку…
Вымощенная камнем рыночная площадь даже в это раннее утро полнилась народом. Особенно много было евреев. Рынок был их стихией, в которой они чувствовали себя как рыба в воде. Евреи от остального люда отличались и по внешнему облику, и по одежде особого покроя и материала. Они не брили бороды; гладко остригая волосы на голове, оставляли на висках длинные пряди волос - пейсы. Согласно своей религии евреи могли молиться и произносить имя Бога только с покрытой головой. Чтобы случайно не произнести молитвенных слов с непокрытой головой, евреи всегда носили на голове легкую скуфейку.
Благодаря общению с Шаулом Валем Николай Радзивилл знал, что по требованию Талмуда евреи не имели права облачаться в одежду из шерсти и льна, поэтому они носили длинные сюртуки - лапсердаки - из шелковой или атласной материи, опоясываемые широким черным поясом. Молодые еврейки обычно носили европейские платья, а замужние женщины брили головы и надевали парики. Считалось, что коса - лучшее украшение женского пола, поэтому женщина должна избавиться от нее, чтобы не искушать посторонних мужчин. В согласии с тем же Талмудом евреи ели много редьки, чеснока, лука, чрезвычайно мало - мяса, причем никогда не сочетали его с молоком, и вовсе не употребляли свинины. Вино они пили только свое.
Князю такие самоограничения евреев казались глупыми и смешными, но он был воспитан в европейской традиции и при общении с иудеями никогда не высказывал свое мнение, помалкивал, чем заслужил большое уважение со стороны Шаула Валя.
Лавка старшины берестейского кагала оказалась самой большой и просторной. "Шаул умеет вести дела", - с уважением говорили его соплеменники и кланялись ему так низко, словно Шаул Валь был, по меньшей мере, раввином. Князь знал, что евреи весьма почтительно относились к богачам, а умение нажить богатство считалось проявлением мудрости.
Получив королевскую привилегию на добычу соли, Шаул Валь стал не просто богат, а очень богат. И в свою лавку на рыночной площади он являлся лишь затем, чтобы получить очередную порцию почитания от собратьев по торговому ремеслу и еще большую порцию зависти от горожан. Для него чужие эмоции, даже отрицательные, служили стимулом к дальнейшему обогащению.