В субботу Евгений обыкновенно ждал рыбаков. Они к нему приезжали сразу из двух городов: Ростова и Сталинграда. Он в молодости был "начальником Дона" - заведовал от колхоза лодочной станцией. И, как человек наблюдательный и от природы ко всяким талантам гораздый, научился каким-то таинственным образом улавливать ход жизни всего сущего в донской воде. За многие годы общения с великой рекой так дотошно изучил все происходящие в ней процессы, что мог в любое время дня и ночи, и даже зимой, указать на ход рыбных косяков, на места их забав и игрищ, - и даже на то, какой и когда у них бывает аппетит. Знал место, из которого в любое время года - зимой и летом, в любой час суток за полчаса одной удочкой на шарик чёрного или белого хлеба мог натаскать до пуда разнообразной рыбы. В месте этом была глубокая яма, и там рыба собиралась на отдых, на игры и на всякие другие свои потребности. Место это Евгений никому не показывал, а сам всех удивлял своим искусством добывать рыбу, близким к волшебству. Рыбаки знали: хочешь быть с рыбой - зови с собой Женьку. И шли к нему, и ехали, и везли ему городские гостинцы, кормили его и поили. Рыбаки привозили с собой бутылки вина, пива и водки. И в доме Евгения, и там, у костра на берегу Дона, они устраивали пиршества, - Евгений им не мешал и делал вид, что и сам с ними пьёт, но всегда оставался трезвым, и оттого его авторитет поднимался ещё выше. Если настойчиво предлагали выпить пива, он рассказывал, что по туристической путёвке ездил в Германию и там видел много немцев, больных животом. Болезнь развивалась от пива, до которого у немцев была большая охота.
Утром он пошёл к Елизавете Камышонок, чтобы пригласить её на рыбалку и там помочь ему приготовить уху. На лавочке под окнами дома сидел её муж, товарищ Евгения ещё по детской поре, Станислав Камышонок. Евгений, завидев его, обрадовался, хотел было обговорить последние новости мировой, а также станичной жизни, но Камышонок смотрел на него мутными незрячими глазами и качал отяжелевшей головой, грозя вот-вот свалиться с лавки.
- Эх-хе, Станислав! С утра успел нализаться!
- Угу. Принял малость. А ты скажи Лизавете: пусть нальёт нам с тобой по рюмочке. Тебе не откажет. Ты позавчера сазана ей принёс.
Из раскрытого окна донесся звонкий и незлобный голос Елизаветы:
- Налью я вам, подставляйте шире.
Елизавета уважала Евгения, и в её голосе он услышал некоторые приветливые нотки.
"Благодарна мне за колодец", - подумал Евгений. И подошёл к колодцу, который недавно вырыл по просьбе Елизаветы, а затем целый месяц ладил сруб. И хотя колодец был глубокий, Евгений работал один. Приходил утром и кончал дело вечером. А затем смастерил и валик, и достал для него цепь, а когда Лиза подступилась к нему с вопросом "Сколько возьмёшь за работу?", серьёзно сказал:
- Дорого.
- Сколько же? - спросила упавшим голосом.
- Один.
- Что один?
- Поцелуй.
Зарделась Елизавета.
- Ах, Женька! Всё ты балагуришь!
- Нисколько. Задолжала, так плати. Мне и тысячи долларов не надо, а только разреши поцеловать.
Елизавете нравился этот молодой и ладный большеглазый казак, улыбчивый и весёлый. Она бы с удовольствием расплатилась с ним горячим поцелуем, да ведь шутит небось. А он стоял возле неё и улыбался.
- Ну, ладно, говори серьёзно.
- А я сказал. Цены не сбавлю.
Проговорила тихим голосом:
- Так ведь не здесь же. Люди увидят.
И пошла в кухнёшку, служившую казакам и кухней, и столовой. И здесь, пламенея от прихлынувшей хмельной страсти, обхватила Евгения за шею, поцеловала горячо и нежно.
- Дьявол ты, Евгений! Бес в тебе сидит соблазнитель!
И ещё спросила:
- Есть будешь? Щи у меня сварены.
- Нет, Лиза, есть я не буду. Я ведь не из тех работников, которых кормить надо. Из великой любви к людям все дела делаю. А уж если ты попросишь, так для тебя Дворец съездов на горе поставлю.
Улыбнулся лукаво и - вышел.
Такой он был человек, Евгений. А что до колодцев, он один только в станице и умел показать место, где надо рыть его. И никому не отказывал в просьбе показать это место. И дело начинал с поиска в лесу такой тоненькой лозы, которая "улавливала" движение подводных струй. Забросит за спину три-четыре лозы, прогонит подальше всех любопытных, и даже кур и собак, ложится на живот и, наклоняя к самой земле лозу, ползает час, другой, а иногда и весь день. Потом, ткнув пальцем, скажет:
- Копайте здесь.
И никогда не ошибался. И как бы ни уговаривали взять плату за труд - не брал.
- Такой человек, - говорили о нём в станице. - Таких-то теперь мало осталось.
Случалось, в станицу заезжали иностранцы. Прослышав о нём рассказ, мотали головой: "У нас таких не бывает. Наши люди во всём порядок любят, а этот… Не берёт денег. Не в своём уме человек".
И они разводили руками.
К Елизавете он зашел часу в девятом. Хозяйка закончила приборку дома, набросила шёлковые покрывала на две кровати, стоявшие у противоположных стен, и теперь забирала валиком на голове густую темно-русую косу. Ей было тридцать три года, но она сходила за только что расцветшую женщину и как будто бы даже ещё и не совсем женщину. Евгения встретила молча. И даже не взглянула на него. Сидела у зеркала, продолжала прибирать голову.
Евгений подошёл к ней, положил руки на плечи. Елизавета поёжилась, но резких движений не сделала. Тихо проговорила:
- Охотник! Уж, поди, прицелился.
В голосе слышалась бабья нежность. И будто бы даже слабый, невольный призыв.
Евгений подошёл к окну: Станислав свалился под лавку, спал. К окну подошла и Елизавета. Покачала головой:
- Был муженёк, да весь вышел. Давно скукожился. Не сумел моим старикам и внуков подарить. А теперь-то я уж боюсь его. От таких-то пьяных, говорят, детки увечные родятся.
- Так за чем же дело? Ремесло нехитрое, курсы проходить не надо.
Елизавета села на свою кровать, - и так, что коленки её, круглые и розовые, как свежеиспечённые пироги, обнажились. Евгений подошёл к ней, положил на коленки свои могучие тёплые руки. Лиза вздрогнула и крепко обхватила Евгения за шею.
- Бабник же ты, Евгений! Не любишь никого, а и не упустишь того, что плохо лежит. Хоть бы причесался. Идешь к женщине, а вихры нечёсаны. Люб ты мне всегда был, люб. А детки от тебя - вон сколько по станице рассеял. И один другого лучше.
Затягивала в постель, жарко шептала:
- Деток хочу. Не одного, а много. И все чтобы как на подбор: сильные, красивые.
Шептала горячо, обнимала, целовала.
И не видели они, как поднялся Станислав и хотел было заглянуть в окно, но нога подвернулась и он снова повалился на землю. И не помнит, как и кто занёс его потом в дом и положил на ковёр возле его кровати.
А сделал это Евгений - по старой дружбе, из крепкой мужской солидарности.
Елизавета и Мария в ожидании гостей из города прибрали дом Евгения и приготовили обед, вскипятили большой чайник воды, насыпали в вазу набор полевых трав для чая. Маша пошла доить козу, а Елизавета с Евгением ещё возились по дому, когда к ним, едва волоча ноги, приплёлся пьяный Станислав. Елизавета, ничего ему не сказав, пошла к себе, а Станислав, стоя в дверях и подпирая руками притолоку, будто она падала, заплетающимся языком стал укорять товарища:
- Жень, нехорошо так делать… чужую жену… эксплуатировать. Ты свою заимей.
Евгений ничего ему не сказал, а завёл в спальню и толкнул на кровать. Тот повалился на неё и скоро уснул.
Начался ужин. Все сидели за столом, ели, пили, а Евгений в сарае готовил снасти - для себя и для нескольких важных гостей. Рыбалка для него - дело серьёзное и ответственное. Рыбалит он с раннего детства; ездил на ночь ещё с отцом, когда тот был молодым и здоровым. А потом уже, когда умерла мама, а отец тяжко болел сердцем, ходил на Дон со станичными ребятами и ловил больше всех. Кормил рыбой себя и отца, относил соседям, а взамен ему давали молоко, каймак и сметану. Когда же он окончил школу, устроился работать на колхозную лодочную станцию.
Из лагеря его отпустили на два года раньше срока - за хорошую работу. Колхоза уже не было, казаки остались безработными. Кормились со своих огородов и ловили рыбу. А на всяческие запреты говорили: "Пока Дон течёт, казак рыбу будет ловить". Евгений в лагере много читал, подолгу беседовал с умными людьми, которых там было множество; был в их компании и директор столичного универмага - мясистый еврей Епифаний Ширяевский. Этот любил Евгения за то, что тот частенько помогал ему выполнить дневную норму: распилить толстенное дерево, снести к месту костра сучья, оказывал и другие мелкие услуги. Ширяевский выписывал из Москвы книги, прочитывал их и отдавал Евгению. При этом говорил:
- Вот эту книгу читай раз и два, а если ты уже хочешь быть умным, и очень умным, как наш Соломон, читай и хорошие мысли записывай в блокнот. У тебя нет блокнота?.. Я тебе дам. Вот деньги, будешь в районном центре - купи себе.
Потом, лёжа на нарах, а нары их были рядом, отец Епифаний - так его называли зэки - развивал свои мысли:
- Жизнь такая сложная штука, и всюду тебя что-то выглядывает, и готова залезть в карман, и так, чтобы взять побольше, и ещё сунуть под нос кулак. Да, я много жил, мне давали хорошую должность, ко мне за товаром приходили люди. О-о!.. Если бы ты знал, какие это были люди! Когда он заходит, то ты думаешь: ну, вот - пришёл министр, или даже больше - Хрущёв или Брежнев. Он сейчас скажет: "Епифаний! Открывай свой сейф". Я смотрю и думаю: "Это уже твой конец!" У меня правое ухо имеет слабые нервы; оно начинает дергаться - взад и вперёд, взад и вперёд. Ты работал на складе - у тебя такое бывало? У меня бывало. И почему-то дергается не нос, не глаз, а ухо. Я говорил с врачом, он сказал: обычно нервный тик бывает на щеке. Ну, вот: у всех дергается щека, а у меня ухо. Я смотрю на пришедшего и думаю: говори скорее, что тебе нужно?.. И он говорит: "Я слышал, к вам пришли пыжиковые шапки". "Да, да - пришли, и мы их сегодня же выложим на прилавки". А он машет рукой и говорит: "Зачем на прилавки?.. Пусть они лежат на складе. Не каждому же гою ходить в пыжиковой шапке". И как только он скажет это сладкое слово "гой", с моего уха уходит страх. Оно уже не дергается, а как труба граммофона поворачивается в сторону пришедшего. А этот хороший человек прикажет принести одну шапку, другую, а иногда и третью. И я велю нести. А что, Евгений, ты сам работал на складе, у тебя были шкуры овцы, козы, - тебе жалко шкуру?.. Мне пыжиковую шапку не жалко. И шапки несут, и заворачивают хорошо в бумагу. И если ко мне пришёл человек очень важный, и он мне очень нужен, и он говорит это слово "гой" - я делаю хорошую позу и нежно этак скажу: это вам презент. Я для вас, вы для меня… И он всё понимает, он прячет бумажник и кивает головой. Ничего не говорит, а только кивает.
Епифаний был человек грамотный, интеллигентный - закончил торговый институт, но его речь совершенно непохожа на нашу, русскую. И звучала она как-то не по-нашему. Он говорил: "Да?.. Мине… Что уже ты сказал?.. Я не совсем понимал". И при этом наклонял к тебе голову, словно желая удостовериться, слушаешь ты его или нет. Хороший был человек, этот Епифаний. Евгений его любил. И если бы он приехал к нему сейчас, он бы сделал для него много рыбы.
- А что это такое - гой? - спросил он его однажды.
- А-а, гой?.. Ну, это не человек, то есть не совсем человек, как мы. Гои это все другие, они далеко, их не видно и не надо их видеть. Гой это дух. Где-то он блуждает, а зачем - неизвестно.
Евгений как-то спросил об этом журналиста Вячеслава Кузнецова, попавшего в лагерь за какую-то драку. Он всем на свете был недоволен и всех поносил нещадно.
- Гой?.. Ну это… такой человек, который вроде бы и не человек. Это ты, я и всякий, кто не еврей. Одним словом, гои; свиньи, идиоты, тупицы - всякая шантрапа. На ней можно ездить, её можно стегать кнутом, морить голодом - ну, делать примерно то, что новая власть делает сейчас с нами. Дурак ты, Евгений! Мы, русские, и все такие: дураки, идиоты, слякоть. Ты помогаешь этому жиду, а того не знаешь, что при обыске у него в сейфе нашли миллион рублей. Вот такие мы ваньки да васьки: посадили себе на шею мразь всякую и рады, что нам доверили тащить их на своём хребте. Тьфу, гадость!.. Тошно смотреть на идиотизм русских. Вот скоро они засадят нас в лагеря, как это уже пытались сделать два жида Дзержинский и Берия, тогда, может быть, и твоя глупая башка уразумеет, что это такое гой и почему они нас так называют.
Журналиста Евгений не любил; всех он поносил последними словами. Ну, ладно: ругай ты палача Берию, но он и Сталина честил. А его-то, Сталина, зачем? Он ведь, как писал в своих воспоминаниях Черчилль, принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой. Ну, а если грузин, так и в Грузии не одни только Шеварднадзе живут. И Багратион был грузин, а Владимир Даль, наш великий русский человек, на поверку датчанином оказался. А сейчас вот многие героические подвиги в Чечне командир вертолётного полка Майданов вершил, - и погиб за Россию, а и он казах по национальности. Нет, Евгений к людям иного племени слепой ненависти не имеет. Он, конечно, за то, чтобы Россией правили русские, но если азиат, скажем, или кавказец, а вместе с нами живёт, готов за Россию голову положить - я тебя принимаю по-братски.
Так он думал про себя, Евгений. И эти чувства и понятия шли у него не от недавно сломанного советского строя, не от воспитания; он такое отношение к людям слышал во всех клетках своего организма, он так был устроен Богом и природой, и силы такой, способной изменить его мироощущение, не было. И, слушая пламенные речи журналиста, Евгений думал: "Надо поговорить с ним по-дружески; негоже это, что он так взъярился на весь белый свет".
Обыкновенно кто-нибудь из гостей, давно знающих Евгения и близко расположенных к нему, прочтя плакат со словами Гёте, тихонько, - так, чтобы не слышали другие, - скажет:
- Ты, Евгений, эту агитацию сними. Не все поймут твой патриотический раж; вот с нами приехал вице-губернатор - он-то уж наверняка тебя не поймёт.
- А я и не хочу, чтобы меня все понимали. Важно заронить в душу искру активной боевой мысли. Россия-то погибает; нельзя же спокойно и с глупой улыбочкой присутствовать на её похоронах.
Плакат всех смущает. Рассаживаясь за столом, рыбаки долго молчат, не смотрят друг на друга, а потом, опрокинув рюмку-другую грязной водки, которую мошенники делают в подвалах сталинградских домов, кто-то скажет:
- Ты, Женьк, наверное полагаешь, что никто из нас за Россию не борется?..
Старые рыбаки, приезжавшие к Евгению ещё в ту пору, когда он молодым человеком работал от колхоза на лодочной станции, обращаются с ним, как и прежде, фамильярно. Но Евгений ни на кого не обижается. Отвечает спокойно.
- Отчего же… Я так не полагаю. Вот вы недавно выбрали новую власть в Сталинграде - наверное, это будет хорошая власть.
Никто при этом не взглянул на вице-губернатора, но все думали о нём; и о том, конечно, что он из пришлых, откуда-то заезжих, и лицом на русского не похож. В беседе он не участвует, низко наклоняет голову, и, о чём он думает, никто не знает. А Евгений продолжает:
- Борцов ныне почти нет, потому и Россию сбросили под откос, и людей, которые бы понимали суть момента, тоже мало. А уж в нашей станице таких и вовсе нет. Вот я и повесил плакат для общего пробуждения.
Щекотливую тему считают исчерпанной и переходят на тему предстоящей рыбалки. Тут Евгений авторитет единственный и неоспоримый. Коротко обрисует погоду, движение ветра, воды укажет, где, кому и в какие часы занимать места и какой снастью рыбалить. Затем все ложатся спать, а на рассвете поднимутся и двинутся в путь.
Во время рыбалки заваривается знатная уха - такая, которую умеет варить только Евгений и его главная помощница Елизавета Камышонок. В ухе и лук, и немного картошки, и морковки, и молодой петух - словом, его уха, Евгения.
И сами по себе возникают разговоры, - и опять политические. Давно знающие Евгения люди стараются "задрать" его, вызвать на резкие суждения.
Старый профессор, всю жизнь читавший лекции по истории коммунистической партии, а теперь читающий курс общей истории, говорит:
- Тебе, Евгений, теперь хорошо. Власть-то у тебя своя, карманная.
И показывает на низкорослого мужичка с короткими усиками и хитренькой улыбочкой на мелком лице. Это - вице-губернатор Красновский - заядлый рыбак, приезжавший к Евгению ещё до прихода новой воровской перестройки. Тогда он был нормировщиком на Тракторном заводе, но на выборах вначале проник в городское собрание, а тут и взлетел на высокий пост вице-губернатора. Однако рыбалку не бросил, как приезжал по выходным к Евгению, так и приезжает. Рыбаки помнят, как его однажды оконфузил Евгений. Это его он в своё время спросил:
- Как вы думаете, скоро мы построим коммунизм или нет?
Красновский сказал:
- Построим, конечно, но вот когда - это большой вопрос.
- А тогда вы мне скажите: а что такое коммунизм?
- Ну-у… это вопрос сложный. Тут не одну лекцию надо прочитать.
- А Ленин не видел здесь никакой сложности. Он сказал: коммунизм - это советская власть плюс электрификация. И что же? Советская власть у нас есть? Вон он, сельсовет, его из окна видно. А электрификация?..
Евгений показал на лампочку:
- Вот она.
Все смеялись, а Красновский краснел от конфуза. Не из тех он людей, что краснеют, но этот ещё не совсем потерял такую способность.
Среди рыбаков, приезжавших к Евгению, появлялись и люди важные, бывал и редактор областной газеты, и секретарь парткома большого завода - все они с удовольствием слушали Евгения. Во-первых, он говорил неожиданные и смелые вещи, однако не настолько смелые, чтобы их можно посчитать крамольными; во-вторых, Евгений много читал и самые интересные места, особенно относящиеся к истории казачества, выписывал и проговаривал затем во время застольных бесед. Главное же - он чувствовал себя хозяином. Хочешь быть с рыбой - езди к нему, принимай его колкие речи. Он никого не зовёт, не ждёт, а если уж приехал - выполняй устав его монастыря. Люди же, подобные Красновскому, завязывали здесь важные знакомства, прислушивались к биению пульса времени. Красновский не однажды клонил его к обсуждению еврейского вопроса, но Евгений всегда говорил:
- Евреи себя покажут. Они всегда и во всех странах себя показывали. Такой уж у них характер. Ни в чём они не знают меры. На Украине в трамвае я видел вывеску: "Не выханавывайся. Вбьёт". Так вот они всегда выханавываются, ну, тут их по башке и бьёт. Чем бьёт, как сильно и смертельно ли зашибает - не знаю, но что бьёт - то уж непременно. Во всех книгах я про то читал и от умных людей слыхал.