Сменила краски белил тоска.
Страна под маской. Страна пуста.
6
Дико.
7
Но в хатах холодных,
где пыль на ухватах,
где бабы голодные
детям не рады;
где боль
мужиков
жжёт и тревожит;
где голод ржаной
пострашней острожного, -
темною ночью
шепотом в ухе
сердце тревожат
смутные слухи.
И мужики
Исчезают в борах.Ножики – вжик!
Умирает страх.
8
И, к земле склонившись головою,
Говорит мне друг: "Остри свой меч,
Чтоб не даром биться с татарвою,
За святое дело в землю лечь.
А. Блок
И вот оно – первое. Без разбора.
Колота пиками, битая слепо,
через вопящие в небо заборы
с хрипом летит голова человека.Синие сабли
плещутся, звякают,
кровью залиты
нежные злаки.Злоба и скорбь.
Злоба – острей.Тучей падучею -
стаи стрел.Снова и снова.
Всё начато лишь.Капельки олова.
Звёздная тишь.
9
Но звезды стекли каплями,
тишь над землей свеся.
Срезан кривой саблей
с небес голубой месяц.Брат поучает брата:
"Чти боевых богов.
Мало врагам ада,
в оврагах губи врагов!"Ордой вопящей, разгульной, -
"Алла!" -
(даже ветер сник),
разлив калмыков сутулых
разносит свирепый вскрик;высверкав воздух наголо
саблями вкривь и вкось,
татары ведут набело
кроваво-алый покос;вызверившись в оскале
приземистых лошадей,
выкаленною сталью
монголы берут людей…И белою снежной лавой,
лавиной прямых мечей,
благословленных Лаврой
в чаду молитв и свечей,
струнами вытянув спины,
уши сведя к темени, -
брошены русские клинья
в хаос татарской темени…
10
А потом – тишина.
Стяги.
Луна
в овраге.
11
Каждый крест крив.
Каждый куст кос.
Тишина крапив,
и бурьянов лоск.И звезда звезде
говорит в ночи:
"Остриём лучей
землю
выму -
чим.
Ведь следов ног
не сочтешь, нет".И звезде Бог
Говорит в ответ:"Будет вновь смех,
будет вновь соль, -
но сочти грех
и уйми боль".
12
И полями побоищ пустыми
ветер светлые новости носит,
и следит, как у павших стынут
на ресницах мертвые слезы.На бурьянах бурые пятна
темной крови мертвых пришельцев.
Поднимаются травы мятые
в ясном свете простого месяца.С поля брани бредут люди,
и костры разжигают на воле.
И соха ковыряет грубое,
напоённое кровью поле.1960–1965>
Спор с дьяволом. Посвящения
I
* * *
О, я без вас
схожу с ума!
Моя судьба -
моя сума.
Но все, что есть
в моей суме,
принадлежит
уже не мне.
Я прихожу
и говорю:
"Я пригожусь,
пока горю,
я пригожусь,
пока горяч!"
А вы опять
в тишайший плач.
О, этот плач,
ваш женский плач!
Я был царем,
а стал палач.
И холод слов моих, что нож,
и правды в нас – на мелкий грош.
Но этот грош в такой цене!
Не разменять
ни вам,
ни мне.
* * *
Будет время, и березы
вспыхнут желтою листвой
над раскрашенной морозом
полосой береговой,
и к стволу прижавшись ухом,
ты услышишь, как Луна
шепчет ласково и глухо
прямо в ночь.А ночь нежна.
Будет время, и на поле,
где горит, дымя, ботва,
прорастут глухие колья,
распустившись, как трава,
и навзрыд пойдут осины
голосить, что так влажна
эта осень под гусиным
косяком.А ночь нежна.
Будет время, и над взрывом
веток, листьев и травы
ты не справишься с порывом
сумасшедшей головы.
И не плакать. Не смеяться.
только слушать. Тишина.
И губами вновь касаться
глаз как звезд.А ночь нежна.
Иркутск. Выставка японской живописи
Темный ветер. Злая мгла.
Иероглифы на флаге, отблеск лунного стекла.Сто прекрасных видов Эдо
не заменят никогда сей игры теней и света.Бодхисатва Манжушри -
он глядит, Будда грядущий, не извне, а изнутри.Ощущение вины
перед медленным теченьем потрясенной тишины.Потеряю? Сберегу?
Что там выше? Чайный домик? На каком он берегу?Кто там стынет на пороге?
Отчего тебя мне жаль, куртизанка Ханаоги?Бронза – век мой золотой…
И опять мороз по коже:
этот век, конечно, твой,
не забудь, и мой он тоже!
Заметки на полях
Какая странная дорога,
как выполощен ветром куст.
Пейзаж безрадостен и пуст,
и все же он – пейзаж от Бога.Какая странная судьба,
почти не знавшая пролога.
И все-таки она – от Бога,
и потому она – судьба.Ты говоришь: люби меня,
ведь я дана тебе от Бога.
А за словами вновь дорога,
и до звезды как до порога,
а за порогом вновь звезда…И это все опять от Бога.
* * *
Я знаю, что отныне так и будет:
с утра пожар, под вечер теплый дождь.
Осудят нас? – пускай. Нас не убудет.
Ведь истина пережигает ложь.Мы вечны. Мы взломали наши клетки.
Мы – бег звезды. Мы – щедрый дар полям.Нам яблоко судьба протянет с ветки,
мы и его поделим пополам.
* * *
Броди, смотри, как лезет лебеда,
как прут кусты подобием тарана.Твоя любовь, конечно, не беда,
хотя порой она саднит, как рана.Коснись рукой, под пальцем дрогнет синь,
ступи ногой и – глина, камень, трепел.Твоя любовь, конечно, из святынь
и никогда не обратится в пепел.Броди, смотри, как бьет в ключах вода,
как рвутся реки – кони разной масти.Твоя любовь, конечно, не беда,
как все, что ветром выбито на насте.
* * *
Снег идет.
Снег идет.
Беспредельно, бесконечно, нежно, медленно и млечно,
вверх и вниз, легко и вечно -
снег идет.Снег идет.
Снег идет.
Звездный дым. Седые крыши. Все светлей, нежней и тише,
все стремительней и выше -
снег идет.Снег идет.
Снег идет.
Белым лбом прижавшись к раме, я теряюсь в этой драме:
где я? в поле? или в храме? -
снег идет.Снег идет.
Снег идет.
Нежно, медленно, беспечно, беспредельно, бесконечно,
я люблю тебя, ты вечна.
Снег идет.
Бранденбургский концерт № 1
Опять этот кантор из церкви святого Фомы
терзает педали забытого Богом органа.А в Лейпциге ночь. И тяжелые влажные сны
плывут над кварталами, будто обрывки тумана.Ночь гаснет и гаснет. Будь звезды, как свечи, давно
по небу расползся бы матовый шлейф стеарина.Саксонская ночь под готическим стынет окном
и черною кистью витраж покрывает рябина.И движется ночь, как недели и годы, а мы
не можем понять, отчего это с гибелью схоже.Храни же нас кантор из церкви святого Фомы,
и длись этот холод, так странно бегущий по коже.
Бранденбургский концерт № 4
Когда уже нечему больше случиться,
когда за окном ни звезды, ни просвета,
когда через ставни уже не пробиться
ни ветру, ни ливню, ни даже рассвету,
когда на столе засыхает посуда,
а сумерек даже огнем не прогонишь,
я жду тебя, кантор…И вот оно – чудо! -
две флейты и скрипка
приходят на помощь.Когда уже нечего больше услышать,
все сказано, спрошено, взято, забыто,
когда, как дожди по заржавленным крышам,
струится и плачет слепая обида,
когда даже память условна, как ссуда,
а боль ни словами, ни жестом не скроешь,
я жду тебя, кантор…И вот оно – чудо! -
две флейты и скрипка
приходят на помощь.Когда уже некому больше молиться,
когда ожидать нет ни веры, ни силы,
когда никуда от себя не укрыться,
а где-то настойчиво плачут клавиры,
и небо закрыто, и листья, как люди,
врываются в душу, и ты их не гонишь,
я жду тебя, кантор…И вот оно – чудо! -
две флейты и скрипка
приходят на помощь.
Бранденбургский концерт № 3
Спит город Баха.
В темном старом доме
спят старые старушки, вещи, люстры,
все спит, все убаюкано дождем.Спит ратуша, размокшая афиша,
спит мокрый дуб, к стене прижавшись тесно,
и спит орган, как айсберг на мели.О, этот город замерших бульваров,
ночных, уснувших намертво базаров,
в листве опавшей, в сумерках дождя -
огромным неподвижным великаном,
уснувшим над наполненным стаканом,
он спит,
и разбудить его
нельзя.Но музыка… Но музыка… Но жизнь…
Вдруг свет в окне, то вскрикнет где-то скрипка,
то звук шагов раздастся, то улыбка,
как лист, проснется…
Лебеди
В. Астафьеву
Я видел, как утром,
над серым болотом,
кочкарником,
марью,
оставив исслеженный
красными лапами берег,
сентябрьскую тишь распугав
и привстав над водою,
одна за другой поднимались красивые птицы.Тяжелые птицы,
красивые птицы -
обрывками пены,
обломками льдов,
голубым опереньем,
счастливым и белым,
они восходили над марью, над темным болотом,
а мы оставались, лишенные крыльев и пенья.Когда-нибудь в поле,
а может, в машине,
а может, на водах
ударит по сердцу
то ль страх,
то ль провиденье смерти.
Так что же мы вспомним?
Любовь?
Удивленье?
Удачу?
Высокое небо? Иль птиц, рассекающих небо?Ах, кто это знает? И кто это может увидеть?
Пески осветились и канули в темную воду.
А лебеди машут,
и машут,
и машут крылами,
и их отраженья, сияя, плывут над болотом.
Доброе Начало
Есть бухта.
Это – Доброе Начало.
Высокое кольцо песчаных дюн,
вулкан Атсонупури – конус в небо,
базальтовый высокий перешеек,
аралией заросший, елью Глена
и можжевельником.Там жить бы я хотел. Встречать восход.
Ходить с ружьем на дальние озера
и жечь костры, давая знать судам,
что мир еще повсюду обитаем.А если бы касалась вдруг тоска
меня своими пальцами, я б молча
ходил туда, где брошенный поселок,
как черный иероглиф, распластался,
под небо вскинув сломанные балки.Мне было б странно находить траву
или обрывки рыжих фотографий
среди руин, и в поисках живого
я б сотни километров проходил,
но снова
возвращался
к морю.И, прост как звезды, трогал валуны,
похожие на нерп. Касался пены.
И знал, что я из тех, кто прочно верен
теченью рек, звезде над головой,
и просто миру, вечному, как время.
* * *
С. Гольдину
Печаль полей. Высокие слова.
Три дерева. Неясная тревога.
Далекий оклик. Пыльная дорога.
Осенняя кипящая трава.
Пустынные пустые острова.
Неясный свет неясного пролога.На отмелях крутые валуны.
Три водопада падают с обрыва.
Вода наката холодно игрива.
Не боль, а ощущение вины.
Рассветный пляж. Обрывки тишины.
И отмелей оранжевая грива.За годом год. Даровано весло.
Но кем? Когда? Лежат сугробы снега.
След мамонта. А там и человека.
А там уже и Слово, и Число.
Откуда и куда меня несло?
Мой возраст превышает возраст века.И все-таки, полкниги Бытия
перелистав, представ перед Порогом,
отдав своё сомненьям и тревогам,
я с горечью вдруг вижу: жизнь моя,
как и тогда, в начале бытия,
спор с Дьяволом,
а не беседа с Богом.
Прощание с Ригой
Перепевает жизнь мою простудный дождик серой Риги,
пронизывает ветром тьму, закат мутнеет неурочно,
тоска вгрызается в мозги, как будто мне читают книгу,
в которой вся моя судьба давно расписана построчно.На Даугаве битый лед, лепешки медленного снега,
течет декабрьская река, терзая душу изумленьем:
я столько отыскать хотел в руинах вычурного века,
а все кончается одним отчаянным стихотвореньем.Шипит, сползая по стене, поток сырой туманной пены,
все тает в бледной полумгле, как в утомительном дурмане -
мосты, фронтоны, дерева, как бы оплавленные стены,
и чей-то смутный силуэт, почти растаявший в тумане.Пытаюсь протереть стекло, но нет стекла, течет на плечи
все та же серая тоска, к утру, боюсь, весь мир растает.
Три католических звезды мерцают сквозь туман, как свечи,
а впереди сплошной туман…
Темнеет там или светает?…
* * *
С. Гольдину
Сезон иллюзий завершен,
леса сырые опустели.
а песни, если их допели,
допели губы чьих-то жен.Сезон иллюзий завершен,
сгустилась в яблоко туманность.
Легка печаль. Светла багряность.
Лес просто лес. Он тайн лишен.Дожди дождями. Сон как сон.
Легки и радость и тревога.
Убита ливнями дорога.
Сезон иллюзий завершен.
Вечный рефрен
И. Цаневу
Над лесом весенние ветры играют,
все полнится шумом и гамом его,
и даже деревья, как люди, вздыхают:
где музыка?
Музыки прежде всего!Где музыка? Ей бы пора проявиться.
Туман? Но она не боится его.
Пора бы ей высветить радостью лица:
где музыка?
Музыки прежде всего!Прозрачной и легкой, в сиянии света,
встающей над лесом, над шумом его,
чтоб всем нам служило смятенье поэта:
где музыка?
Музыки прежде всего!
Андрею Германову
А меньше всего
было женщин в море.
Дела Афродиты его не касались.
И женские руки
мужчин не касались,
когда корабли расходились на створе.Но именно море
кричало о суше,
о брошенном острове,
сломанном кедре,
о ветре, взрывающем юные души,
и парусе,
нежно
беременном
ветром.
* * *
Я провидец.
в юности, в начале
долгих рек, из коих воду пил,
угадал: в Пиринах, на развале,
кто-то город белый заложил.Угадал: когда-нибудь под осень
вспыхнет медью темная Луна -
над откосом, выпасом, покосом,
там, где стынет только тишина.Угадал: когда-нибудь под вечер
над рекой, над дымкой голубой,
колокол ударит: всем на вече!
Ветер.Вечер.
Вечность.
Боже мой!
* * *
Тайной вечери глаз
знает много Нева.
В. Х.
Все утро небо плакало,
лишь к вечеру устало.
О, как в саду Елагином
тебя мне не хватало!Аукнулось на Прачечном,
откликнулось у Летнего,
в котором нами начато
неконченое лето.Опять вдали аукнулось,
а я не откликался.
По темным переулкам
К тебе, как ветер, мчался.Темные решетки
в золотых обводах.
И лодки,
лодки,
лодки
на потемневших водах.И небо вправду плакало,
и был мне ведом страх.
Ведь дело не в Елагином.Еже писах -
писах.
Воспоминания о Нью-Йорке
Полдень. Небо распахнуто, как окно.
Зной ужасен, как долгострой, в котором уже не живут и совы.
Ветер, будто трубу, пронизывает давно
вечный город, и дальше летит, расшатывая основы.Эта злая туманность и есть Нью-Йорк.
Шифер медленных крыш. Рябь на Гудзоне.
Кто поет о любви, а кто об озоне.
А в общем -
торг.Жар чужого огня.
Ухожу из тоски, как из чеченского плена.
Я не вижу Бога в пределах своей Вселенной,
но и он, конечно, не видит меня.Сохо. Полдень. Полотна у серой стены.
Два еврея, француз, и русская Нина.
Душный воздух стоит над городом, как плотина,
ничто не стоит своей цены.Я спокоен. Толпа не пугает меня. Идиот,
я считаю, что время мое еще не совсем упущено.
Что цитировать? Бродского? Или все-таки Пушкина?
Мы не в Сотби, но все поставлены в лот.Оттого и щемит мое сердце. Гвоздь
жесткой боли торчит, постанывает изгублено,
как сладкие колокольца на доме Любина,
названье которых запомнить не удалось.
Заметки на полях
И все-таки судьба угомонилась,
пусть ненароком, будто невзначай,
она сменила божий гнев на милость,
а горечь соли – на крепчайший чай.И за тоску потерь и одиночеств
я награжден, как и хотелось мне,
признаньем женщин, ласковых пророчиц,
что втайне славу предрекали мне.Теперь я знаю, мне хватило силы,
никто не скажет, как не о бойце.
Бессилие, что так вчера бесило,
оставило лишь тени на лице.И задыхаясь, зная, так бывает,
я повторяю давнюю строфу:
"От радостных вестей не умирают,
а горестные я переживу".
Художник
Художник, написавший дивный лик
своей жены, давно с женой развелся.
Он странствовал,
искал,
любил,
боролся.
Ему под сорок,
он уже старик.Всего достигнув, он живет в глуши.
Забыты надоевшие тирады
о вечном нетерпении души.
Он просто добр, и этому все рады.Он бродит по дорожкам.
Дрогнет лист -
он восхищен.
Он слушает, как птица
поет и плачет.
Хочется молиться
тому, что мир и трепетен, и чист.И все-таки бывает, что рука
вдруг ноет, ноет, тянется то к листьям,
то к лужам (в них проходят облака),
то, обречено, к выброшенным кистям.
И сердце начинает замирать:
взять кисть, вернуть любовь и наслажденье,
вернуть давно ушедшее виденье,
воскреснуть! -
и блаженно умирать.Но он молчит.
Он все узнал давно.
Не пламя в нем, а только трепетанье.
И все-таки томит его желанье -
Вновь женщину вернуть на полотно.Как жаль, он написал ее давно.
Большие снега
Мир покрывают снег и тишина.
Мы как на дне огромного колодца.
Столь ясен свет, что можно уколоться
о луч звезды.Высокая Луна
давным-давно стянула кольца луж
резным стеклом. Застыла меж деревьев.Забито небо сонмом темных перьев.
Свет фонарей – как отсвет райских кущ.