О, а потом еще мимолетное пребывание в розовой комнате, золотистая кровать с кружевным покрывалом в затянутом атласом алькове, розовые блики на всем, сладострастные ароматы - все, что Баньер увидел, он впитал в себя за пять секунд; а потом еще Олимпия в простом пеньюаре, с распущенными по плечам не напудренными волосами, - все это в голове несчастного Баньера смешалось с тирадами Ирода, с восторженными возгласами публики, с остатками настороженного страха, время от времени покусывавшего его в сердце, - все склубилось, порождая в мозгу такой неумолкаемый гул, от которого и мудрец потерял бы рассудок.
Он слышал, как Олимпия отослала своих прислужниц, как по золоченому карнизу алькова скользнули кольца занавеси, как скрипнуло изящное ложе под весом, хоть и почти неощутимым, доверившегося ему обворожительного тела.
И только теперь он огляделся вокруг.
Алебастровая лампа, свисавшая с потолка на серебряной цепи, освещала очаровательный туалетный кабинет, который Саксония снабдила не только чашами и раковинами, но и консолями и зеркалами и который обладал в глазах юноши после сделанного им беглого осмотра лишь одним недостатком: непрозрачностью стен.
Ему пришло в голову, что поскольку здесь имеется дверь, а в двери замок, то должна быть и замочная скважина. Мы ведь уже говорили, что его подталкивал какой-то бес, надо думать бес любопытства.
Он согнулся перед дверью и приник глазом к замочной скважине, но бедняге и здесь роковым образом не повезло:
сквозь отверстие было видно только кресло, на котором, правда, были раскиданы какие-то белоснежные одежды из почти воздушной, как тончайший батист, ткани, теперь скомканные и измятые недавно покинувшим их телом.
Кресло заслоняло весь видимый горизонт, словно тот же бес давал Баньеру понять: "Вот и смотри, большего не получишь".
Но ему этого было мало. Он вскочил и начал поиски еще какого-нибудь отверстия и обнаружил над дверью, совершенно глухой, ромбовидное окошко, задернутое муслиновой занавеской.
Заметив его, он издал что-то вроде победного рыка.
Нашего героя обуревал не только бес любопытства.
"Вперед! - нашептывал ему еще и злой дух. - Вперед, Баньер, действуй!"
Он заметил в одном уголке кабинета обитую тканью скамеечку, в другом - ножную грелку и примостил ее на скамейку. Составив из них довольно шаткий пьедестал, он взгромоздился на него.
Однако до окошка было десять или одиннадцать футов, а все сооружение Баньера вместе с ним самим не превышало и девяти.
Вспомнив окно залы размышлений, послушник попробовал было подтянуться на руках до благословенного стекла.
Но стоило ему оторваться от своего постамента, как тот зашатался и с грохотом рухнул на пол.
Баньер же повис, впившись кончиками пальцев в оконный выступ, причем его ноги, лишившись опоры, невольно стали выбивать барабанную дробь на двери.
Это неимоверно испугало его и привело в бешенство, ибо звук получился чрезвычайно нелепый.
Однако худшее ожидало впереди - он услышал голос Олимпии:
- Что это вы там делаете, господин Баньер? Решили разнести перегородку в щепки?
- Ах, мадемуазель! - отозвался несчастный измученным голосом, которому постарался придать всю выразительность тяжкого вздоха.
- Так что там? Вам, случайно, не худо?
- Ах, мадемуазель! - продолжал он так же жалостно. - Это несказанная пытка.
- Бедный мой господин Баньер, - с чуть издевательской сердобольностью вздохнула Олимпия. - Так что же с вами стряслось?
- Мне трудно выговорить, мадемуазель.
- Ба!
- Единственное, что не подлежит сомнению, - это то, что я проклят.
- Почему же? Оттого только, что сыграли в трагедии? Я переиграла их более сотни, однако, надеюсь, это не помешает моему спасению.
- О мадемуазель, с вами совсем другое дело. Вы не были послушником у иезуитов.
Олимпия расхохоталась, и он снова услышал, как ложе нежно застонало под тяжестью ее тела.
Этот скрип заставил Баньера разжать пальцы, и он спрыгнул на пол; теперь его умножившееся отчаяние вновь излилось вздохами, из грустных сделавшихся душераздирающими.
- Послушайте, дорогой мой собрат, всем нам пора спать! - уже не шутя сказала актриса. - Скоро пробьет четыре часа утра.
- Невозможно, мадемуазель, невозможно. Я пил шампанское, и у меня голова идет кругом. Я увидел вас, и мое сердце пожирает огонь.
- Ах, Боже мой! Да это же настоящее объяснение в любви.
- Мадемуазель! - взмолился Баньер, соединив ладони, словно его жест можно было разглядеть сквозь запертую дверь.
- Ох, - продолжала Олимпия, - теперь я вижу, что вы правы; остерегитесь, господин Баньер, не то вы действительно можете навлечь на себя проклятие.
- Мадемуазель! - в отчаянии воскликнул послушник. - Не надо насмехаться надо мной. Я весь дрожу, меня бросает то в жар, то в холод. О, наверное, это и называется быть влюбленным - влюбленным до безумия.
- А может, это именуется "опьянеть", бедный мой собрат?
- О нет! Если б вы знали! Мой разум сравнительно спокоен. Но вот мое сердце, мое сердце пылает все сильнее и сильнее. Когда я слышу ваш голос, слышу, как скользит ваша занавесь, слышу… Знаете, мне кажется, я готов умереть.
- Спите, нам надо спать, дорогой господин Баньер.
- Мадемуазель, с той минуты, как я вас увидел, я понял, что уже не принадлежу себе.
- Дорогой мой Баньер, все письма, что я получаю - а получаю я их немало, - начинаются именно подобными словами.
- Как счастливы те, мадемуазель, кому вы позволили доказать, что все написанное ими - правда.
- Бедный мальчик! Да есть ли в вас еще хоть капелька благоразумия, дорогой господин Баньер?
- Увы, не знаю, мадемуазель.
- Что ж, если все, что вы сказали, правда, сочувствую вам от всей души. Будем спать.
- О, вы мне сочувствуете! - воскликнул Баньер, только это и усвоив из ее последних слов и вновь пропустив мимо ушей уже три или четыре раза повторявшееся обидное для него повеление. - Вы мне сочувствуете! Но это доказывает, что у вас доброе сердце.
И в заключение речи он подергал дверь.
- А вы, дорогой друг, - все еще смеясь, отозвалась Олимпия, - вы мне в ответ доказываете, что у вас крепкие кулаки.
- О, вот вы снова принялись меня высмеивать, - промолвил Баньер. - Если б вы только знали, как мало мне надо, чтобы меня утешить. Всего одного слова, а оно мне так необходимо. Вы не можете даже вообразить, насколько я обезумел, если так дерзко обращаюсь к вам. Нет, я более себе не принадлежу. Я впал в умоисступление.
- Да оставьте в покое эту дверь, господин Баньер, или я позову прислугу.
Баньер прекратил трясти дверь и вместо этого привалился к ней всем телом.
- Я ведь сам признался, что вел себя как полоумный, - продолжал он. - Ах, сударыня, Господь уже наказывает меня за грех, в который я ввергнут дьяволом. Что до любви, то уж не для меня, увы, дано вам хранить свой пламень. Кто я? Червь земной, пылинка, менее чем ничто. О, по всему видно, я невозвратно погиб, можете мне поверить.
- Господин Баньер, - уже серьезнее заговорила Олимпия, видя, что при всем комизме сцены его страдания хотя бы отчасти подлинны, - вы напрасно так изводите себя. В вас есть кое-что привлекательное, и ума вы не лишены. Скажу даже больше: у вас доброе и благородное сердце.
- О-о! - простонал Баньер.
- Да и лицом вы совсем не дурны, - добавила Олимпия, - вы будете нравиться женщинам, уж поверьте мне!
- Во всем мире я хочу нравиться только вам - вам одной.
- Но вы ведь послушник у иезуитов.
- Ах! Вы правы.
- Пока на вас ряса и вы не забросили ее в крапиву…
- О мадемуазель, она в крапиве уже до пояса и будет там целиком, если…
- … если?
- А впрочем, что толку? В рясе или без рясы - та, кому бы я хотел нравиться, на меня никогда не взглянет.
- Та, кому бы вы хотели нравиться, это, вероятно, я?
- О да, сударыня, это вы, вы, да, вы!
- Благодарю, ибо вы произнесли это так, что я не могу сомневаться, и, поверьте, женщина всегда благодарна тому, кто ее действительно любит. И женщина обязана ему ответить если не равным по силе чувством - она не всегда вольна распоряжаться своим сердцем, - то полной искренностью. Так вот, дорогой господин Баньер, я любовница, то есть собственность, некоего благородного человека по имени господин де Майи.
- Увы! - вздохнул Баньер, чувствуя, что подобное препятствие воистину непреодолимо.
- И поскольку я ни у кого ничего не краду, - продолжала Олимпия, - поскольку мое слово столь же крепко, как слово порядочного мужчины и порядочной женщины вместе взятых, прошу вас, ради вас самих, никогда больше не помышлять о том, что вас занимает сейчас.
- Занимает! - возопил оскорбленный, ошеломленный Баньер. - Занимает! И она называет эту пытку занятием!
- Вы меня выслушали, дорогой сосед, - самым решительным тоном произнесла Олимпия. - За десять минут вы узнали обо мне больше, чем кто бы то ни было за десяток лет. Я женщина и могу проявить слабость. Я еще понимаю этот девиз: "Одному или другому!" - по моему хотению или по моему праву. Но "Одному и другому!" - никогда. Поэтому, дорогой мой господин Баньер, сносите впредь ваши муки с терпением, а сейчас укладывайтесь на подушки и спите.
- Спокойной ночи, мадемуазель, - замогильным голосом отозвался Баньер. - Мне осталось только попросить у вас тысячу извинений за тот беспорядок, что я у вас устроил, за все глупости, что я вам здесь наговорил, и за все те достойные осмеяния неудобства, что я вам причинил. Только теперь, мадемуазель, я осознал всю беспредельность моего несчастья. А посему с этой минуты, будьте покойны, вам не за что будет меня упрекнуть. Спите, мадемуазель, спите, я ограничусь немым отчаянием, жесточайшим из всех для того, кто его испытывает, и наименее стеснительным для тех, кто служит его причиной.
На этот раз Олимпия ничего не ответила. Она вытянулась на постели, и шум задвигаемых занавесей заглушил иной звук, который Баньер, будь он хоть немного тщеславен, не преминул бы принять за вздох.
Что касается несчастного молодого человека, то он рухнул в кресло, зарылся в брошенные там Олимпией одежды, еще хранящие терпкий пьянящий запах, который распространяет вокруг себя молодая красивая женщина, и всеми порами дыша Олимпией, приговорил себя к пытке неподвижностью.
Едва лишь он погрузился если не в сон, то в собственную решимость, как внизу у входа застучал дверной молоток.
Баньер вздрогнул и насторожился, ибо каждый звук в этом доме становился для него настоящим событием.
Как ему показалось, и от постели Олимпии донеслось какое-то движение, свидетельствовавшее о том, что его прелестная соседка тоже стала прислушиваться.
Тут входная дверь распахнулась и захлопнулась, затем он услышал, как открылась дверь в соседней комнате, под чьими-то шагами заскрипели половицы, и занавесь полога раскрылась.
Для Баньера это был страшный удар.
Итак, Олимпия лгала; итак, она оказывала кому-то предпочтение, отрекаясь от этого вслух; итак, она не хранила скачущему по дороге в Лион г-ну де Майи верность, в которой лишь недавно клялась; итак, его, Баньера, собственная пытка, и без того нестерпимая, усугубится всем кошмаром новых звуков и их истолкования.
Этого он уже вынести не смог; он соскользнул с кресла на ковер, завернулся в мантию Ирода и замер.
Никогда еще он не испытывал таких страданий.
Вдруг он услышал в соседней комнате возглас удивления.
Робкий, как все охваченные страстью влюбленные, он с удвоенным вниманием прислушался.
- Но кто же принес это письмо? - спросила Олимпия. "Прекрасно, тут всего лишь письмо!" - подумал он.
- Какой-то драгун, мадемуазель, примчался во весь опор, а чуть только конверт очутился у меня в руках, ускакал так же быстро, как появился.
"Голос мадемуазель Клер! - еще более возликовал Баньер. - Дела становятся все лучше и лучше".
- Вот уж странное, однако, послание, - дрожащим голосом произнесла Олимпия.
Затем наступило молчание, после чего актриса приказала:
- Идите, ложитесь спать, Клер.
- Слушаюсь, сударыня.
И Клер сделала несколько шагов к двери.
- Кстати… - остановила ее Олимпия. Клер замерла.
- Отодвиньте щеколды на двери кабинета.
- Кабинета, где находится иезуит? - тоном глубочайшего изумления переспросила служанка.
- Да.
Клер отодвинула щеколды, и Баньер, дрожа, приподнялся с пола.
- А что потом?
- А потом, - пояснила спокойным голосом Олимпия, - вы попросите господина Баньера, если он не спит, доставить мне удовольствие и зайти на минутку побеседовать со мной.
Она не успела еще закончить, как Баньер уже был на ногах.
Клер открыла дверь, за которой бедного послушника столько времени колотила дрожь и по которой он столько колотил сам.
Она увидела, что Баньер стоит посреди комнаты.
- Да он вовсе не спит, мадемуазель, - обернулась она к своей хозяйке.
- Тем лучше.
Голова актрисы показалась из-за занавеси алькова:
- Соблаговолите подойти поближе, господин Баньер, прошу вас.
- Мадемуазель!
- Если, конечно, это не покажется вам неуместным, - улыбнулась Олимпия. С сердцем, готовым выскочить из груди, бледный, Баньер вошел в ее спальню.
Сквозь занавесь из розовой камки, освещенная ярким ночником, фитиль которого купался в ароматическом масле, Олимпия блистала на белейшем ложе, словно Венера в морской пене.
Рядом с ней застыла камеристка в дезабилье, способном навсегда отвлечь от созерцаний самого благочестивого из послушников.
Щеки Олимпии раскраснелись, на лбу и меж бровей залегли морщинки, а глаза пылали мрачным огнем. Ее пальцы, розовые, словно у Авроры, сжимали письмо.
- Приблизьтесь, сударь, - промолвила она.
"Э, да сейчас она прикажет выставить меня за дверь! - подумал Баньер. - В письме содержится распоряжение господина де Майи. Сейчас я окажусь за порогом".
- Идите, мадемуазель, - обратилась актриса к служанке, - и погасите везде свечи перед тем, как лечь спать.
Какое-то мгновение Клер еще пребывала в молчаливом ошеломлении, но затем по знаку своей госпожи она отвесила поклон, как комедийная субретка, когда та пытается повиноваться, не вникая в приказ, и вышла.
У Баньера, оставшегося наедине с Олимпией, застывшего возле ее ложа, голова в буквальном смысле пошла кругом. Если бы его приговорили к смерти и он уже стоял перед роковой плахой, даже тогда бы он не так дрожал и был не столь бледен.
"Она отослала камеристку, чтобы не слишком меня перед ней унизить, - твердил он себе. - О, бедный я, бедный!"
Олимпия подняла на послушника еще сверкавшие от гнева глаза.
- Сударь, - обратилась она к нему, - прочтите это письмо.
"Ну вот, все пропало", - подумал Баньер, все еще дрожа. Однако он взял бумагу и прочитал:
"Моя дорогая Олимпия, все в этом мире имеет конец, и любовь не исключение. Вы все еще храните ко мне чувства, продиктованные Вашей деликатностью, я же могу себя упрекнуть в том, что не питаю к Вам той пылкой страсти, какую Вы достойны внушать; между тем вся моя дружеская привязанность к Вам пережила мою любовь, и сейчас, когда государь пожелал меня видеть и я с сожалением вынужден Вас покинуть, Вы не поверите, сколь горячей и глубокой осталась моя привязанность к Вам.
Вы женщина, которая была бы способна ждать меня бесконечно, ибо являетесь воплощением верности. Потому я сам рву цепи, которые бы Вас стесняли. Расправьте же крылышки, прекрасная голубка.
Я оставил в Вашем секретере две тысячи луидоров - мой долг Вам, а также перстень - мой маленький подарок.
Не удивляйтесь, что я доверил это признание письму: никогда я бы не осмелился сказать Вам в лицо столько жестоких слов.
До свидания, и не храните на меня зла.
Граф де Майи".
- Боже мой! - в порыве сострадания вскричал, дочитав послание, Баньер. - Мадемуазель, о, как вы теперь, должно быть, несчастны!
- Я? - с улыбкой возразила ему Олимпия. - Вы заблуждаетесь. Теперь я свободна, вот и все.
И она одарила послушника, вернее царя Ирода, второй улыбкой, за которой, почудилось ему, таилось небесное блаженство.
Баньер продолжал наслаждаться им, когда вдруг кто-то снова постучал во входную дверь, на этот раз не в пример резче и решительнее, чем в первый.
XV. Иезуиты на спектакле
Перед тем как сообщить любезным читателям, что за новый незваный гость обеспокоил героя и героиню нашей истории именно в ту деликатную минуту, до которой мы довели повествование, необходимо (и в этом уверены, по крайней мере, мы сами) на какое-то время вновь обратиться к персонажам безусловно менее важным, но все же таким, кого не следует оставлять без внимания, ибо они представляют собой заинтересованных участников в этом своего рода романическом действии.
Мы хотим вернуться к Обществу Иисуса, несколько подзабытому нами на протяжении последних трех или четырех глав, вернуться вместе с нашими читателями к отцу Мордону и отцу де ла Санту, которые представляются нам персонажами слишком значительными, чтобы столь явно умалять их роли.
Мы уже упоминали, что иезуиты посещали театр, поскольку в то время аббатам и священникам позволялось слушать там пьесы и выносить им оценки с точки зрения нравственности. Считалось общепринятым, что проповедник вправе позаимствовать у гистриона некоторые из его жестов или приемов выразительной речи. Все, что содействует вящей славе Господней, почиталось богоугодной добычей, особенно в Обществе Иисуса.
Ведь изречение "Ad majorem Dei gloriam" было начертано на его гербе.
И не иначе как радея о вящей славе Господней, преподобные отцы Мордон и де ла Сант отправились выслушивать полустишия язычника Вольтера в исполнении вероотступников-лицедеев.
Нет сомнений, что отец Мордон в одной из своих проповедей и отец де ла Сант в очередной религиозной трагедии не преминули бы воспользоваться несколькими золотыми крупинками, найденными в этой навозной куче, - "Margaritas in sterquilinio".
Вот почему спрятавшийся за колонну Баньер мог наблюдать перед спектаклем двух почтенных иезуитов, благочинно восседающих в карете, которая доставила их к дверям театра.
Мы уже упоминали, что это видение повергло несчастного в ужас и вынудило его ретироваться в один из театральных коридоров.
Страх этот оказался так силен, что позволил Баньеру заметить лишь краешек рясы и уголок шляпы. Уже эти две части одеяния преподобных отцов обратили злополучного юношу в описанное нами поспешное бегство.
Будь он повнимательнее, он бы распознал, каких значимых персон облекали эти рясы и украшали эти шляпы.