- Прекрасно! - воскликнул Ретиф, счастливый тем, что его слушают, как бывают счастливы все отцы, верящие, будто они управляют своими дочерьми, хотя те вертят ими, как хотят.
Потом, повернувшись к хозяину, он сказал:
- Прелестное дитя, не правда ли, господин Ревельон? Оно - утешение моих старческих лет, опора моих последних дней, - дарует мне чистые радости отцовства!
И Ретиф де ла Бретон блаженно воздел глаза к небу.
- Вы должны быть чертовски рады! - воскликнул Ревельон с лукавым добродушием, свойственным нашим буржуа.
- Но почему же, друг мой? - спросил Ретиф де ла Бретон.
- Да потому, господин Фоблас, что, если верить тем, кто за вами шпионит, вам приписывают, по меньшей мере, сотню детей! - ответил Ревельон.
Роман Луве де Кувре, который недавно появился и был тогда в большой моде, стал для Ревельона отправной точкой шутливого сравнения.
- Руссо в своей "Исповеди" поведал о себе всю правду, - сказал Ретиф, явно смущенный тем уколом, что нанес ему торговец обоями. - Почему бы мне не подражать ему, если и не талантом, то хотя бы мужеством?
Четыре слова "если и не талантом" были произнесены с такой интонацией, что сама музыка, эта великая лгунья, претендующая на выражение всех чувств, не смогла бы передать ее.
- Хорошо, - сказал Ревельон, - если у вас, в самом деле, сто таких детей, как Инженю, то это милое семейство, и я предлагаю вам марать как можно больше бумаги, чтобы их прокормить.
Ревельон несколько следовал тому предрассудку - кстати, он еще довольно распространен в газетах наших дней, предпочитающих г-на Леклера г-ну Эжену Сю, - будто чистая бумага ценнее бумаги исписанной.
Этот вопрос решать не нам, несмотря на наше глубокое восхищение листами чистой бумаги.
- В конце концов, поскольку нельзя вечно рожать детей, - заметил Ревельон, - и, кстати, между нами говоря, вы уже не в том возрасте, чтобы пренебрегать другими занятиями, что вы сейчас поделываете, мой дорогой "Ночной наблюдатель"?
Под этим названием Ретиф тогда публиковал некое подобие дневника, дополняющего "Картины Парижа" Мерсье; два друга поделили между собой часовой циферблат: Мерсье выбрал себе день, а Ретиф де ла Бретон - ночь.
- Что поделываю? - переспросил Ретиф, откинувшись на спинку стула.
- Да.
- Составляю план книги, способной просто-напросто взбудоражить Париж.
- Ха-ха! - громко рассмеялся Ревельон. - Взбудоражить Париж?! Это дело нелегкое!
- А вот и нет, мой дорогой друг, - возразил Ретиф де ла Бретон с тем провидческим даром, что присущ только поэтам, - может быть, это легче, нежели вы думаете…
- Но как быть с солдатами французской гвардии? С городской стражей? С немецкими полками? С гвардейцами короля? С господином де Бироном и господином де Безанвалем? Послушайте, мой дорогой Ретиф, послушайте меня: не будоражьте Париж.
То ли из осторожности, то ли из презрения автор "Порнографа" ничего не ответил на этот призыв, но, давая ответ на ранее заданный Ревельоном вопрос, продолжал:
- Только что вы спрашивали меня, почему мы во Франции с каждым днем утрачиваем наш патриотизм?
- Ну, конечно! - воскликнул Ревельон. - Пожалуйста, объясните мне.
- Дело в том, что француз всегда гордился своими правителями, - ответил Ретиф, - в них он вкладывал свою гордость и свою веру. Так было с того дня, когда француз поднял на щит Фарамонда. Француз был велик с Карлом Великим, с Гуго Капетом, с Людовиком Святым, он был велик с Филиппом Августом, Франциском Первым, Генрихом Четвертым, Людовиком Четырнадцатым! Правда, от Фарамонда до Людовика Шестнадцатого большая дистанция, господин Ревельон.
- Однако этот бедный Людовик Шестнадцатый - порядочный человек, - с улыбкой заметил торговец обоями.
Ретиф так сильно пожал плечами, что его сюртук едва не лопнул по швам.
- Порядочный человек! Порядочный человек! - проворчал он. - Вы прекрасно понимаете, что сами ответили на вопрос, который поставили передо мной. Если французы говорят о своем правителе, что он великий человек, они проявляют патриотизм; если они называют его порядочным человеком, они уже не патриоты.
- Чертов Ретиф! - воскликнул обойщик, хохоча во все горло. - Вечно он найдет словечко, чтобы пошутить!
Ревельон ошибался: Ретиф вовсе не шутил и говорил он это вовсе не для того, чтобы развеселить кого-либо.
Поэтому он, помрачнев и нахмурив брови, продолжал:
- Но если я не стану говорить о том, кого называют королем, и перейду к второстепенным правителям, скажите-ка мне, неужели вы будете относиться к ним с уважением?
- Ну, если уж вы заговорили об этом, дорогой господин Ретиф, то вы чертовски правы! - согласился Ревельон.
- Ответьте мне, кем был д'Эгийон?
- О, с д'Эгийоном покончило правосудие.
- А Мопу?
- Ха-ха-ха!
- Вы смеетесь?
- Право же, да.
- Отлично! Эти смехотворные министры - орлы по сравнению с бриенами и ламуаньонами.
- Ха-ха! Вы правы! Но вы знаете, что их отправляют в отставку и господин Неккер возвращается к делам.
- Мы очутились между Сциллой и Харибдой, господин Ревельон! Между Сциллой и Харибдой.
- Да, верно, между двумя ненасытными утробами с песьими головами, - согласился почтенный фабрикант, показав на одно из живописных панно, где были изображены вместе со всеми украшавшими их атрибутами Харибда, похититель быков, и Сцилла, соперница Цирцеи.
Потом, вернувшись к высказанной Ретифом мысли, он, потянувшись, сказал:
- Все-таки верно, что во Франции больше не существует патриотизма с тех пор, как мы имеем нынешних правителей… Скажите на милость, ведь я никогда раньше над этим не задумывался.
- Вас это удивляет? - спросил Ретиф, довольный и собой, и понятливостью Ревельона.
- Конечно! Даже очень!
- Но, мой дорогой друг, это произведенное на вас впечатление…
- Оно велико, - перебил его обойщик, - поистине, очень велико.
- Пусть так… Оно ведь не только историческое или нравственное?
- Нет! Нет!
- Значит, оно личное?
- Да, признаться, это так!
- В чем же оно касается вас? Объясните.
- В том, что меня предполагают сделать выборщиком от Парижа. Если меня назначат…
Ревельон почесал ухо.
- И что будет, если вас назначат? - поинтересовался Ретиф.
- Так вот, если меня назначат, мне придется говорить, написать речь, изложить свое кредо; гибель национального духа во Франции - прекрасная тема для выступления, и ваши соображения о том, как его восстановить, мне бесконечно понравились, так что я ими воспользуюсь.
- Ох, черт! - вздохнул Ретиф.
- Что с вами, дорогой мой друг?
- Ничего, ничего.
- Но нет, вы вздохнули.
- Ничего, повторяю; ну разве что одна мелочь.
- И все-таки?
- Мне придется отказаться от этих соображений и найти новую тему.
- Тему чего? - спросил Ревельон.
- Брошюры.
- Вот как!
- Да, я обдумал брошюру по этому поводу, и, как я уже вам говорил, вынашиваю доводы, способные взбудоражить Париж; но раз вы берете именно эту тему…
- То что?
- Ничего, буду искать другую.
- Не надо, - запротестовал Ревельон, - я вовсе не намерен причинять вам вред!
- Полноте! Это пустяки! - воскликнул Ретиф, запахивая полу сюртука. - Я и написал-то всего пару листков.
- Постойте! Постойте! Черт возьми, может быть, найдется возможность… - почесывая в затылке, воскликнул обойщик.
- Какая возможность, дорогой господин Ревельон?
- Если бы вы пожелали…
Ревельон замолчал, многозначительно глядя на Ретифа де ла Бретона.
- Если бы я пожелал? - повторил Ретиф.
- Если бы вы захотели, ваш труд не был бы потерян, и это тем лучше, что он будет выгоден для меня.
- Вот что! - воскликнул Ретиф, который все прекрасно понимал, но прикидывался недогадливым. - Объясните же мне вашу мысль, дорогой друг.
- Так вот, вы сделаете эту брошюру, - сказал Ревельон, опустив рукав своего прекрасного костюма на грязный рукав сюртука Ретифа, - и она будет столь же замечательной, как все, что вы пишете…
- Благодарю, - склонил голову Ретиф.
- К тому же она несколько пополнит ваш скудный кошелек, - хихикнув, продолжил фабрикант.
Ретиф поднял голову.
- Конечно, она ничего не прибавит к вашей славе - это невозможно! Ретиф снова поклонился и сказал:
- Вы правы. Но брошюра доставит удовольствие моему другу Мерсье, а я очень хочу ему понравиться, ведь он пишет такие прелестные статьи обо мне в своих "Картинах Парижа".
- В конце концов, дорогой господин Ретиф, - продолжал свои уговоры Ревельон, становясь все более ласковым, - вы наверстаете упущенное, тогда как я…
- Что вы?
- Не смогу легко найти такую тему, чтобы обратиться к моим избирателям.
- О да, это верно, - согласился Ретиф.
- Поэтому я предлагаю вам… - продолжал Ревельон. Ретиф насторожился.
- … подготовить брошюру так, словно вы писали бы ее от своего имени, то есть сделать набросок, и, когда он будет готов, уступить его мне; я просто заменю публику, которая будет ее читать, и - право слово! - скуплю весь тираж, избавляя вас от типографских расходов! Подходит ли вам это? - прибавил Ревельон, улыбаясь своей самой очаровательной улыбкой.
- Есть одна трудность, - сказал Ретиф.
- Неужели?
- Вы не знаете, как я творю.
- Не знаю. Разве вы, дорогой господин Ретиф, творите иначе, чем другие писатели? Творите совсем по-другому, нежели творили господин Руссо, господин Вольтер, и не так, как творят господин д'Аламбер или господин Дидро?
- Боже мой, конечно!
- Так как же вы творите?
- Я творю вручную, то есть я одновременно и поэт, и наборщик, и печатник; вместо пера я беру верстатку, вместо того чтобы писать буквы, образующие слова, и строчки рукописи, я сразу же пользуюсь типографскими литерами - короче говоря, я сочиняю, печатая, и поэтому печать мне ничего не стоит, поскольку я сам печатник; таким образом моя мысль сразу же отливается в свинец… Это как в притче о Минерве, вышедшей в полном облачении из головы Юпитера.
- В шлеме и с копьем? - спросил торговец обоями. - Ее на моем потолке нарисовал Сенар, милый парень.
- Не считайте, что я отказываю вам из-за этого, - сказал Ретиф.
- Значит, вы согласны?
- Я с удовольствием сделаю вам этот маленький подарок, дорогой мой Ревельон; но, учтите, брошюра будет составлена прямо на наборных досках…
- Прекрасно, - перебил его Ревельон, который в желании присвоить себе мысли Ретифа де ла Бретона больше не видел в этом препятствия, - отлично, мы напечатаем один экземпляр здесь: у меня стоят станки для печатания обоев, а в чистой бумаге у вас недостатка не будет.
- Однако… - снова пытался возражать Ретиф.
- Скажите, наконец, что вы согласны, - прервал его обойщик, - это все, что мне нужно. Я получу мою речь… Надеюсь, дорогой друг, она будет не слишком длинной?.. И побольше фраз о греческих республиках: в предместье это производит сильное впечатление. Теперь поговорим о делах: скажите, дорогой друг, положа руку на сердце, сколько, по-вашему, я буду вам должен?
- О нет, нет! - воскликнул Ретиф. - Не будем об этом говорить.
- Разумеется, мы будем об этом говорить, ведь дела есть дела.
- Никогда, умоляю вас.
- Вы ставите меня в страшно неловкое положение, друг мой.
- Почему я не могу сделать это ради вас, с кем знаком двадцать лет?
- Вы оказываете мне честь, дорогой господин Ретиф; но я не приму условий, какие вы мне предлагаете или, вернее, не предлагаете: священник живет с алтаря.
- Ну нет! - возразил Ретиф де ла Бретон. - В ремесле писателя есть свои бескорыстные стороны.
Он сопроводил эту сентенцию тяжелым вздохом, который испортил впечатление от его щедрости, и трагическим жестом, от которого затрещал по швам его сюртук.
Ревельон остановил своего друга.
- Послушайте, - сказал он, - я торгуюсь: такова моя профессия, и я богат именно потому, что усвоил эту славную привычку торговаться; но я никогда ничего не возьму даром. Если вы попросите у меня дать вам одну гравюру бесплатно, я вам откажу: услуга за услугу, дорогой мой друг. За вашу исписанную бумагу я сперва заплачу вам сто франков звонкой монетой, потом дам обои для вашей спальни или кабинета и, наконец, прелестное шелковое платье для Инженю.
Ревельон так свыкся с неприглядным видом Ретифа, что даже не предложил ему новый сюртук.
- По рукам! - восторженно воскликнул Ретиф. - Значит, сначала сто ливров, потом обои для моего кабинета и еще шелковое платье для Инженю… Надеюсь, обои с фигурами?
- Грации и Времена года вам подходят? Великолепные ню!
- Черт возьми! - ответил Ретиф де ла Бретон, сгоравший от желания иметь у себя в кабинете Граций и Времена года. - По-моему, обои, что вы мне предлагаете, для Инженю несколько откровенны!
- Полноте! - сказал Ревельон, обиженно вытянув губы. - Немножко непристоен у нас лишь этот плут, олицетворяющий Осень, очень красивый молодой мужчина; но мы прикроем его виноградными ветвями. Юноша, олицетворяющий Весну, благодаря гирлянде выглядит вполне пристойно, ну а фигура Лета со своим серпом тоже может смотреться.
- Гм! - хмыкнул Ретиф. - Серпом, говорите… Это надо посмотреть.
- К тому же, дорогой мой, не будешь же держать дочерей в табакерке, - продолжал Ревельон. - Разве в один прекрасный день вы не выдадите Инженю замуж?
- Хотелось бы как можно быстрее, мой дорогой господин Ревельон; у меня даже есть соображения насчет приданого.
- А-а! Поэтому мы и говорим о ста ливрах, что я вручу вам в обмен на брошюру…
Ретиф встрепенулся.
- Не спорьте, это сделка! За брошюру я вам дам сто ливров, прелестное шелковое платье для Инженю… Им займется госпожа Ревельон, она знает в этом толк. Наконец, обои с Грациями и Временами года я могу прислать вам, когда захотите; только я запамятовал ваш адрес, дорогой господин Ретиф.
- Улица Бернардинцев, близ Телячьей площади.
- Прекрасно… Но когда я получу рукопись?
- Через два дня.
- Вы гений! - воскликнул Ревельон, с восторгом глядя на Ретифа и потирая руки. - Всего через два дня! Эта речь сделает меня выборщиком, а может быть, депутатом!
- Значит, мы обо всем договорились, - сказал Ретиф. - Но, скажите, дорогой господин Ревельон, который час?
- Пробило восемь.
- Уже восемь! Надо спешить, пусть скорее позовут Инженю.
- Так рано… Что вас гонит?
- Время, черт возьми!
- Полноте! Позвольте ей полчасика поиграть в саду с моими дочерьми… Вот, вы слышите их?
И Ревельон с отеческой улыбкой распахнул дверь в сад, откуда слышался щебет чистых, веселых голосов: девушки, взявшись за руки, кружились в танце и пели.
Погода стояла теплая; гвоздики и розы наполняли благоуханием воздух в саду; Ретиф с грустью высунул поседевшую голову в открытую дверь и смотрел на беззаботных девушек: их белеющие тени кружились в легкой сумеречной дымке.
Эти очаровательные видения пробудили в Ретифе воспоминания о его юности, воспоминания тем более острые, что они, конечно, были совсем не целомудренные; ибо из-под шпалеры, увитой листьями и виноградными гроздьями, можно было бы заметить, что его глаза горят тем блеском, который испугал бы девушек даже более смелых, чем наша светлая и чистая Инженю.
Прекрасное дитя, внезапно оторванное от своих забав грубым голосом г-на Ревельона, позвавшего девушку, и более робким голосом Ретифа, стряхнувшего с себя греховные мечты, попрощалось с подружками, нежно их расцеловав.
Потом Инженю набросила на слегка приоткрытые, повлажневшие плечи короткую полотняную накидку под стать своему платью и, все еще возбужденная задорным танцем, поклонилась г-же Ревельон, улыбнувшейся ей в ответ, и г-ну Ревельону, отечески поцеловавшему ее в лоб; затем она положила круглую, все еще дрожавшую ручку на потертый рукав отцовского сюртука.
Старшие еще много раз обращались друг к другу со словами прощания, а девушки переглядывались; оба отца напомнили друг другу о своих взаимных обещаниях; после этого г-н Ревельон оказал Ретифу небывалую честь, лично проводив его до входных ворот.
Здесь почтенный негоциант был встречен поклонами группы рабочих с его собственной фабрики, которые о чем-то оживленно беседовали, но замолчали, расступившись, едва они увидели хозяина.
Ревельон с достоинством ответил на приветствие рабочих - оно было слишком униженным, а потому казалось притворным, - затем поднял глаза, чтобы взглянуть на небо, которое в южной стороне окрасилось каким-то странным цветом, похожим на зарево пожара, в последний раз дружески кивнул своему приятелю Ретифу и вернулся в дом.
XXI. ОТЕЦ И ДОЧЬ
По дороге писатель, обдумывающий те выгоды, какие принес ему проведенный у Ревельона вечер, идя под руку с Инженю, не переставал наблюдать за всем, что происходило вокруг.
Его удивили озабоченные, даже испуганные лица рабочих Ревельона.
Обычно после работы парижские рабочие беседуют или спят, если только не отправляются развлечься в театр или кабачок.
Если они беседуют, то с той неторопливой беспечностью, что свидетельствует о дневной усталости и всегда составляет отличительную черту парижанина, когда он со всеми своими способностями чувствовать и жить замыкается в себе, вместо того чтобы думать и действовать.
Эта инстинктивная животная способность составляет преимущество тех великолепных организмов, которые называют пролетариями Парижа, натур, столь же хорошо приспособленных для отдыха, сколь и для действия; парижские пролетарии издавна срывали все козни власти, считавшей их готовыми действовать, когда те желали отдыхать, и готовыми отдыхать, когда тем приходила охота действовать.
Для каждого истинного парижанина поведение прохожих или зевак говорит о столь многом, что он всегда безошибочно угадывает их намерения, стоит ему лишь увидеть, как, останавливаясь на перекрестках, они оглядываются по сторонам или как-то совершенно по-особому задерживаются в людных местах.
Поэтому Ретиф понял, увидев встревоженных и переполошившихся в своих муравейниках рабочих, что их занимает какое-то событие, и событие немаловажное.
Но его воображение было вынуждено смириться перед невероятным. Да и что, черт возьми, могло случиться в этом городе Париже! Взрыв недовольства? Пустяк! В течение ста лет ничего другого и не происходит!
Вот почему Ретиф быстро забыл о тех мыслях, что вызвало у него оживление среди рабочих, и он, чтобы как-то заинтересовать Инженю, стал говорить ей о морали и о назидательном примере своего друга.
- Какой прекрасный дом у господина Ревельона! - воскликнул он. - Не правда ли, Инженю?
- Конечно, папочка.
- Прекрасный дом, созданный благодаря честному труду!
- И удаче, - добавила Инженю. - Ведь многие трудятся, но им везет меньше.
- М-да, - хмыкнул Ретиф.
- Например, вы, - продолжала Инженю, - работаете по двенадцать часов в день, вы талантливы…
- Договаривай, договаривай…
- Но у вас, папочка, нет такого прекрасного дома, как у господина Ревельона.
- Верно, - закашлявшись, согласился Ретиф, - но у меня есть другое.
- Что же?
- Настоящее сокровище! - ответил Ретиф.