Дантон искал глазами Марата, который вскрикнул, увидев эту женщину и услышав ее первые слова, и поспешно отступил в самый темный угол комнаты.
XXXV. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ДАНТОН НАЧИНАЕТ ДУМАТЬ, ЧТО КНИГА О МОЛОДОМ ПОТОЦКОМ НЕ СТОЛЬКО РОМАН, СКОЛЬКО ПРАВДИВАЯ ПОВЕСТЬ
Раненый, устремившийся телом и душой к матери, понадеялся на силы, каких у него не было, поэтому он почти без чувств опять упал на подушку.
Мать вскрикнула, прося о помощи, но к ней подошел один Дантон и успокоил ее, показав на сына, снова открывшего глаза, и женщина почувствовала, как ее обхватили за шею вновь ожившие руки сына.
Марат застыл на месте и из темного угла, где он укрывался, казалось, пожирал глазами картину, которую являли ему мать и ее сын.
Мать была еще красивая, хотя уже и не молодая женщина. Черты ее лица, искаженные пережитым волнением, отличались ярко выраженным благородством и надменностью, тогда как светло-голубые глаза и белокурые волосы выдавали в ней северную женщину, явно происходившую из очень родовитой аристократии.
Поза женщины, склонившейся над сыном и припавшей губами к его лбу, подчеркивала ее прекрасно сохранившуюся фигуру и очень красивые ноги.
Молодой человек снова раскрыл глаза, и мать с сыном обменялись одним из тех взглядов, что таят в себе бесчисленное количество молитв Провидению за его милость и бесконечную благодарность Богу.
Потом Кристиан, утаив, откуда он шел и почему попал на площадь Дофина, коротко рассказал матери о том, как его ранили и как он, будучи пажом его светлости графа д'Артуа, просил перенести его в конюшни принца; рассказал, как по настоянию Дантона (Кристиан показал на него пальцем, поскольку не знал даже имени этого человека), его положили на носилки и доставили в предместье Сент-Оноре; поведал о том, как разыскали хирурга конюшен, а тот спас его от двух своих коллег, которые непременно хотели ампутировать ему ногу, и как, в конце концов, забота и внимательность врача облегчили, насколько это возможно, боли, какие всегда вызывает огнестрельная рана.
Продолжая свой рассказ, молодой человек искал глазами Марата, все глубже забивавшегося в тень.
После того как мать Кристиана изъявила свою любовь к сыну, она обязана была поблагодарить его спасителя.
- Но где же искусный и великодушный доктор? - спросила она, оглядывая комнату и устремляя взгляд на
Дантона, словно просила помочь в поисках хирурга так же, как он помог ей отыскать этот дом.
Дантон взял подсвечник и, пройдя в угол комнаты, откуда Марат наблюдал всю сцену, с улыбкой объявил:
- Вот он, сударыня! Судите его не по костюму или внешности, а по оказанной вам услуге.
И Дантон одновременно осветил лица Марата и матери Кристиана, смотревших друг на друга: женщина взглядом признательным, Марат - почти испуганным.
Как только их взгляды встретились, Дантон сразу сообразил, что в сердцах этих людей происходит нечто такое, чего неспособны понять непосвященные зрители.
Марат, стоявший в двух шагах от стены, при виде этой женщины отшатнулся, словно перед ним появился призрак, и лишь стена, в которую он уперся, помешала ему исчезнуть из комнаты.
Незнакомка же несколько мгновений сохраняла хладнокровие, но вскоре изумление, бледность, приглушенный вскрик Марата, вероятно, напомнили ей обо всем, что время и страдания стерли с некогда знакомого лица, и она, тоже потеряв самообладание, сжала на груди руки и попятилась к изголовью кровати, словно пытаясь найти убежище у сына или, наоборот, взять его под свою защиту, прошептала:
- О Боже, возможно ли это?
Свидетелями этой немой сцены, едва заметной даже для самых проницательных наблюдателей, были только Дантон и Альбертина, обеспокоенно расхаживавшая взад и вперед по комнате.
Что касается Кристиана, то он, устав от сильных болей и переживаний, закрыл глаза и забылся легким сном.
Среди других людей, кто оказывал помощь раненым, находилось несколько слуг из дома принца; одни из них от усталости, другие - из деликатности постепенно разошлись: одни отправились спать, другие - обсуждать ночные события.
Но - удивительное дело! - после ухода этих свидетелей изображенная нами сцена не получила продолжения.
Марат, чувствовавший себя сраженным столь внезапным появлением этой женщины, вновь обрел силы и совладал с волнением.
Мать Кристиана, проведя холодной рукой по лицу, отогнала прочь воспоминания и стряхнула с себя оцепенение.
Дантон, не сводя с них глаз и пятясь, снова поставил на каминную полку подсвечник, оттуда им снятый.
- Сударыня… - пролепетал Марат, неспособный, несмотря на всю свою силу воли, больше выговорить ни слова.
- Сударь, - произнесла мать Кристиана с легким акцентом, выдававшим ее иностранное происхождение, - мы с сыном должны выразить вам глубокую признательность.
- Я исполнил свой долг по отношению к этому молодому человеку, - сказал Марат. - То же самое я сделал бы и для любого другого человека.
Вопреки его воле, голос Марата дрожал, когда он произносил слова: "Этому молодому человеку".
- Благодарю вас, сударь, - сказала она. - А теперь, могу ли я приказать перенести моего сына ко мне в дом?
В сердце Марата шла своеобразная внутренняя борьба. Он подошел к изголовью кровати, внимательно посмотрел на Кристиана, погруженного в глубокое тяжелое забытье, и, не глядя его матери в лицо, заметил:
- Вы же видите, он спит.
- Я спрашиваю вас о другом, сударь, - возразила мать Кристиана. - Я хочу узнать у вас, не опасно ли, если я прикажу перенести сына домой?
- По-моему, опасно, сударыня, - ответил Марат. - Кроме того, уверяю вас, молодому человеку здесь будет неплохо, - прибавил он дрожащим голосом.
- Но как быть мне, сударь? - спросила мать Кристиана, повернувшись и устремив на Марата сверкающие глаза.
Марат поклонился, но не столько из учтивости, сколько пытаясь спастись от пламени этих глаз, обжигавшего ему сердце.
Потом он, постепенно справившись с волнением, предложил:
- Для меня будет честь уступить вам мое бедное жилище. Полное выздоровление вашего сына зависит от первых перевязок и от неподвижности, которую ему надлежит сохранять. Я буду навещать его два раза в день; вы будете знать время моих визитов и сможете либо присутствовать на них, либо нет. Все остальное время вы будете проводить с ним наедине.
- Но где будете жить вы, сударь?
- О сударыня, обо мне не беспокойтесь, - ответил Марат тоном, в котором звучало смирение раскаявшегося грешника.
- Однако, сударь, после услуги, оказанной вами Кристиану, следовательно, и мне, я не могу выгнать вас из вашего собственного дома!
- О, это мне совершенно безразлично! Лишь бы молодому человеку было хорошо и он избежал бы опасности перемещения!
- Но куда пойдете вы?
- В Конюшнях найдется свободная мансарда для прислуги.
Мать раненого поморщилась.
- А лучше, - поспешил прибавить Марат, - если господин Дантон, он, по-моему, вас и привел… известный адвокат и мой друг…
Мать Кристиана кивнула в знак благодарности.
- … не откажет приютить меня на время, необходимое для выздоровления вашего сына, - закончил Марат.
- Разумеется, сударыня, - подтвердил Дантон, который, глядя на эти охваченные смятением лица, терялся во множестве догадок и неожиданностей и принимал участие в действии лишь время от времени.
- Хорошо, я согласна, - сказала дама, сбросив свою накидку на старое кресло, стоявшее поблизости от нее, и села у изголовья Кристиана.
- Что я должна делать, ухаживая за ребенком? - спросила она.
- Подливайте в сосуд холодную воду, которая капает ему на бедро, и каждый час давайте ароматизированное питье: его принесет Альбертина.
После этого Марат, неспособный больше поддерживать разговор, поклонился и прошел в соседнюю комнату, вернее, в кабинет, где сменил старый халат на почти чистый сюртук, взял шляпу и трость.
- Не забудьте вашу рукопись, - заметил Дантон, проследовавший за Маратом и наблюдавший, как тот готовится к уходу. - У меня вы сможете работать без помех.
Тот, совершенно растерянный, его не слышал и взял друга под руку.
Дантон почувствовал, как дрожала эта рука, когда Марат (чтобы выбраться из дома, он был вынужден пройти через комнату раненого) обменялся с незнакомкой прощальным поклоном.
Когда Марат вышел на лестницу, ему пришлось отвечать на вопросы слуг: невзирая на поздний ночной час, они ждали новостей о раненом юноше - он вызывал большой интерес, ибо многие узнали в нем пажа графа д'Артуа.
Но, едва они вышли на улицу, Дантон сказал:
- Ну, дорогой мой, давайте-ка поговорим немного об этой исповеди.
- Ох, друг мой! Какое приключение! - воскликнул Марат.
- Кого, Потоцкого? Подлинного Потоцкого? Это эпилог нашего польского романа?
- Да, но, ради Бога, не смейтесь.
- Хорошо! Неужели вы дошли до этого, бедный мой Марат? Я считал, что вы готовы смеяться над всем.
- Эта женщина, - продолжал Марат, - эта женщина с ее сарматской красотой, становящейся все более надменной, эта мать, столь нежная и столь пекущаяся о здоровье своего сына…
- Что?
- Вы знаете, кто она?
- Будет забавно, если она окажется вашей незнакомкой, мадемуазель Обиньской!
- Это она, друг мой!
- Вы сами-то уверены в этом? - спросил Дантон, снова попытавшись пошутить.
Марат напустил на себя суровый вид и сказал:
- Дантон, если вы хотите оставаться мне другом, не позволяйте себе шуток насчет той поры моей жизни. С ней связано слишком много страданий; слишком много моей крови, драгоценной крови юности, пролилось тогда, чтобы я мог равнодушно обращаться к этому тяжкому прошлому. Поэтому, если вы называете себя моим другом, постарайтесь хотя бы не терзать пустыми словами несчастного, который уже истерзан теми муками, что он претерпел, и слушайте меня серьезно, так, как вы слушали бы рассказ живого человека, а не чтение романа.
- Пусть будет по-вашему, - ответил Дантон с серьезностью, какой требовал от него друг. - Но прежде я вам должен кое в чем признаться.
- Признавайтесь.
- Вы не рассердитесь?
- Я ни на что не сержусь, - ответил Марат, улыбаясь своей улыбкой гиены. - Признавайтесь смело.
- Хорошо, я признаюсь, что не поверил ни единому слову в рассказе о тех похождениях, о которых вы соблаговолили поведать мне сегодня.
- Вот как! - усмехнулся Марат. - Понимаю…
- Что вы понимаете?
- Вы не пожелали поверить, что и я был молодой.
- Э!
- И красивый.
- Что поделаешь! По сравнению со мной святой Фома был доверчив!
- Вы не поверили, что я был мужественный, смелый, что меня все же можно было полюбить. Ну ладно! Да, вы правы; понимаю: вы не хотели поверить тому, что я рассказал о себе.
- Конечно, но теперь приношу повинную и утверждаю: я поверю во все, во что вам будет угодно заставить меня поверить.
- И это доказывает, - проворчал Марат, словно обращаясь к самому себе, - доказывает, как труслив и глуп, безрассуден и нелеп тот, кто распахивает плотины собственного сердца, позволяя потоку его жизненных воспоминаний напрасно, бесплодно утекать в ненасытный сухой песок, в жалкий и скудный песок. Я оказался трусом, ибо не сумел утаить свое горе; я глупец, ибо на миг счел вас великодушным человеком; я безумец и скотина, ибо выдал мою тайну из тщеславия, да, из тщеславия! Да, таков я, ведь моя смешная доверчивость не убеждает даже Дантона.
- Хватит, Марат, хватит, не будем ссориться, - сказал колосс, встряхнув своего спутника, которого держал под руку. - Я же приношу повинную, какого черта вам еще надо?
- Но если вы не смогли поверить, что когда-то я был красив, - возразил Марат, - то вы способны хотя бы поверить, что она была прекрасна?
- О да! - воскликнул Дантон. - Она, наверное, была поразительно красива! Я вам верю и сочувствую.
- Ах, благодарю, - иронически ответил карлик, вновь став злобным, - благодарю!
- Но, постойте-ка, - заметил Дантон: его вдруг осенила новая мысль.
- В чем дело?
- Я сопоставляю даты.
- Какие даты?
- Сравниваю возраст молодого человека с той страницей романа, на какой мы остановились.
- И что же? - с улыбкой спросил Марат.
- То, что этому парню не больше семнадцати.
- Вполне возможно.
- Значит, ничего невозможного нет…
- В чем?
- В том, чтобы он был…
И Дантон пристально посмотрел на Марата.
- Ах, оставьте! - с горечью воскликнул тот. - Разве вы не заметили, как он красив? Вы прекрасно понимаете, что он не может быть тем, за кого вы его принимаете.
И с этими словами они вошли в дом адвоката на Павлиньей улице.
Они прошли через весь Париж, не найдя других следов вечерних беспорядков, кроме расположенных почти напротив друг друга еще дымящихся остатков костра от чучела г-на де Бриена и догорающей кордегардии городской стражи.
Правда, если было бы светло, друзья смогли бы увидеть пятна крови на мостовой: они тянулись от Гревской площади до начала улицы Дофина.
XXXVI. У МАРАТА
Теперь, когда мы проводили Марата в дом его друга Дантона, вернемся к оставленному нами на его скорбном ложе Кристиану, гораздо сильнее страдающему от душевных мук, чем от телесной раны.
Его мать (как мы видели, она прибежала в Конюшни, получив известие о происшедшем с Кристианом несчастье) устроилась у изголовья кровати и старалась, ухаживая за сыном с величайшей нежностью, утешать его самыми ласковыми словами; но молодой человек, вместо того чтобы прислушиваться к материнским утешениям и дать убаюкать себя теми чудесными проявлениями доброты, тайна которых ведома только женщине, уносился мыслью в другое место и хмурился, вспоминая свою любовь, оборвавшуюся столь внезапно.
Матери Кристиана, женщине с суровым сердцем и бледным лицом, понадобилось несколько дней, чтобы понять, что в душе больного молодого человека живет тайна, кровоточит другая рана, более опасная, нежели огнестрельная; видя сына молчаливым и неожиданно вздрагивающим, она объясняла это молчание и эти тревоги Кристиана физической болью, с которой он боролся, но которую не мог сдерживать, несмотря на все свое мужество.
Вскоре боль молодого человека передалась матери; она страдала муками сына и, убеждаясь, что болезнь с каждым днем обостряется, а у нее нет возможности ее победить, впадала в отчаяние.
Это железное сердце (мы считаем, что обрисовали его достаточно правдиво, чтобы не вдаваться здесь в новые подробности), это, повторяем, железное сердце постепенно смягчилось; стоя на коленях перед кроватью, где лежал Кристиан, она целыми часами ждала, вымаливала улыбку, но та не появлялась, а если и возникала, то была скорбной, как рыдание, вымученной, как милостыня.
Теперь она с тревогой ждала Марата, столь ненавидимого человека, более того - столь презираемого ею всей душой; если его визиты задерживались, она осведомлялась у всех о возможном времени его прихода, ибо прекрасно понимала, что если кто-то и заботится о Кристиане с усердием, равным ее страстности, то именно Марат.
Поэтому она с нетерпением ждала прихода Марата, едва заслышав его шаги или его голос, открывала дверь, спеша навстречу, и, вопреки своему глубокому отвращению к разговору с ним, начинала его расспрашивать, засыпала вопросами, умоляла ускорить дело природы - выздоровление сына.
Но Марат чувствовал, что ледяное сердце женщины никогда не растопит пламенная любовь матери; он понимал: если бы она могла убить его, но с условием, что каждая капля пролитой крови вернет сыну хотя бы толику здоровья, то сладострастно вонзила бы ему в сердце кинжал.
И он сам всегда приходил к Кристиану, испытывая большой страх, глубокое беспокойство. Легко догадаться, как Марат страдал в обществе этой женщины; но все-таки он, наверное, страдал гораздо меньше, чем тогда, когда не видел Кристиана. Он был скептиком во всех объективных фактах, даже в науке, не будучи твердо убежденным лишь в том, в чем избранные натуры и не желают быть убеждены.
Поэтому на вопросы безутешной матери он, подойдя к кровати и приподняв укрывавшее молодого человека одеяло, отвечал, указывая на аппарат, из которого на рану капала вода:
- Посмотрите, работа совершается медленно, но беспрерывно; излечение этой раны ни в чем не способны ускорить ни врачебное искусство, ни наука: природа шествует ровным и твердым шагом; там, где она действует активно и безоговорочно, как в данном случае, рука врача ни к чему… Кстати, видите, воспаление прошло, плоть пытается возродиться, сломанные кости сомкнулись и сами срастаются на соответствующих неровных поверхностях трещин.
- Но если Кристиан, как вы говорите и как я на то надеюсь, выздоравливает, тогда почему у него держится температура? - спрашивала встревоженная мать. - Воспаление прошло неделю назад; вместе с ним, по-моему, должен был пройти и жар.
Марат прослушивал пульс молодого человека, и тот иногда пытался со стоном выдернуть из его ладони свою руку.
- Не знаю, что вам ответить! - отвечал он, тоже обеспокоенный, наверно, даже больше, чем она. - За этим скрывается необъяснимое явление.
- Необъяснимое?
- Я хочу сказать, - продолжал с нерешительным видом Марат, - что мне не дозволено его объяснять…
- Скажите мне все, сударь: я не хочу страдать от неожиданности - моя душа способна заранее смириться с несчастьем.
Говоря о своей душе, стойкость которой так хорошо была знакома Марату, графиня всю свою страстную силу отдавала сыну.
Марат молчал.
- Прошу вас, сударь, подскажите мне решение! - воскликнула огорченная графиня.
- Так вот, сударыня, своими мыслями ваш сын подрывает здоровье собственного тела.
- Неужели это правда? - спросила графиня, взяв руку, которую Кристиан тщетно пытался у нее отнять. - Сын мой, это правда?
При этих словах яркий румянец выступил на лбу Кристиана; но, понимая, что отвечать необходимо, он повернул голову в ее сторону и сказал:
- Нет, мама, нет, уверяю вас, доктор ошибается. Марат грустно - мы чуть было не написали "гнусно" - улыбнулся и недоверчиво покачал головой.
- Уверяю вас, доктор! - повторил Кристиан.
- Но он, конечно, скажет мне об этом! - воскликнула графиня. - Ведь он любит свою мать!
- О да! - произнес Кристиан с таким чувством, которое не позволяло подвергнуть сомнению ни искренность, ни силу этой любви.
- Кстати, какое у него может быть горе? - спросила графиня, повернувшись к Марату.
Молодой человек молчал. Марат, окинув обоих своим непередаваемым взглядом, пожал плечами; потом он попрощался на свой лад, стремительно поклонившись и решительно нахлобучив на голову шляпу.
Но графиня остановила его, протянув к нему руку, и, словно под властью магнетической силы, Марат застыл на месте.
- Сударь, мы отняли у вас ваше жилище, что доставляет вам огромные неудобства… Где вы живете? Как вы живете? - осведомилась она.
- О! Пусть это вас не волнует, сударыня, - ответил Марат, улыбаясь своей самой язвительной улыбкой. - Где и как я живу, не имеет значения!