В письме содержалась изложенная в надлежащей форме просьба об отставке и выражалась уверенность, что честь Инженю будет отомщена той оглаской, какой будет предана столь подлая западня.
После этого Кристиану больше ничего не оставалось делать, так как все его надежды и вся его любовь оказались разбиты одним ударом, и он снова лег в постель, чтобы дать немного отдохнуть раненой ноге, которая от усталости и треволнений вчерашнего дня разболелась так, что это внушало ему беспокойство.
Как ни спешил гонец, добраться до Версаля он смог лишь в девять утра. Так как послание пришло от пажа его королевского высочества, оно было передано графу д'Артуа сразу после его пробуждения.
Лежа в постели, он вскрыл письмо, прочел и принялся его обдумывать не без определенного беспокойства, потому что прошло то время, когда лишенный надежды народ стонал под гнетом дворянства, - уже повеяло свежим ветром, предвещавшим революцию; на горизонте сверкали молнии 14 июля; вдалеке раздавались раскаты грома 10 августа.
Людовик XVI, этот добрый и достойный уважения король, который отменил предварительный допрос с пристрастием и которому предстояло освободить или, вернее, позволить освободить французский народ, уже отучил собственную семью злоупотреблять властью.
Поэтому молодой принц, уставший от ночной гонки, так как он вернулся в Версаль, пустив лошадей в галоп, чтобы получить алиби на случай скандала, задумался над опасными последствиями этого дела и искал способы их предотвратить, когда Оже, имевший к нему доступ в любое время, вошел в спальню и застыл у изножья кровати.
Оже считал, что он сдержал все - и даже больше - обещания, данные принцу; вследствие этого он, сияя от радости, изобразил на лице выражение напыщенной горделивости и самодовольной угодливости: лицо его было раздуто от привычки получать пощечины.
- А-а! - воскликнул принц. - Вот и метр Оже!
Оже, истолковавший возглас своего господина весьма опрометчивым образом, ответил:
- И метр Оже надеется, что доказал вашему королевскому высочеству, что, если слуги, подобные Зопиру, встречаются редко, тем не менее их еще можно найти; да соблаговолит ваша светлость вспомнить, что царь Дарий осыпал Зопира благодеяниями, тогда как я…
- Господин Оже, по-моему, вы слишком сведущи в древней истории, - перебил его принц, - но, поверьте мне, для вас же было бы лучше, если бы вы надлежащим образом изучили историю нашего дома.
- Я говорю об этом вашей светлости потому, - продолжал Оже, улыбаясь самой привлекательной улыбкой и говоря самым обворожительным голосом, - что все сделанное мной для вашего королевского высочества, имеет некоторое и даже очень большое отношение к тому, что сатрап Зопир сделал для Дария.
Граф молчал, пристально глядя на Оже.
- Чтобы проникнуть в Вавилон, сатрап Зопир отрезал себе нос и уши и, пробравшись в город, открыл ворота Дарию… Но что с вами, ваша светлость? По-моему, вы на меня сердитесь.
Очень искреннее и очень открытое лицо графа д'Артуа действительно сильно помрачнело, пока г-н Оже проводил это выдержанное в духе описаний Плутарха сравнение самого себя с персидским сатрапом.
- А чем, по-вашему, господин Оже, я должен быть доволен? - спросил граф.
- Как! Ваша светлость недовольны? - воскликнул Оже, даже не подозревавший, что у принца могут быть еще какие-то желания.
- Но извольте ответить, чем я могу быть доволен?
- Да, понимаю… Ваша светлость недовольны, потому что вас узнали. Но разве это столь важно? Одним удовольствием больше!
- Это уже слишком! Вы смеетесь надо мной, господин Оже! - вскричал принц, резко садясь на постели.
Оже отпрянул назад так, словно его обожгло пламя гнева, которое метали глаза принца.
- Ох, ваша светлость, вы меня пугаете, - сказал он. - Чем я обязан таким отношением ко мне? Разве я не сдержал своего обещания самым точным образом?
- Вы продали товар, господин Оже, но вы его не поставили, в этом все дело.
- Как вы сказали, ваша светлость? - удивился Оже.
- Я сказал, что вы, как глупец или как предатель, оставили гореть ночник, при свете которого меня и узнали; начались крики, угрозы, слезы. Но, поскольку не в моих правилах насиловать женщин, мне пришлось отступить.
- Как же так, ваша светлость?..
- Но будьте спокойны, господин Оже, при этом мне заявили, что именно вы ввели меня в дом.
На лице Оже изобразилось совершенно неописуемое изумление.
- Как!? Неужели вас отвергли, ваша светлость?
- Да! И вам это прекрасно известно, лицемер! Разве вы не встречались с мадемуазель, вашей супругой?
Граф д'Артуа со значением произнес слово "мадемуазель".
- Хорошо, - сказал Оже, надеясь, что принц все обратит в шутку, - хорошо, вы правы: да, ваша светлость, моя жена - мадемуазель! Ибо моя жена так невинна, что ей и в голову не могло прийти, я уверен в этом, будто вы хотели что-то совершить, а не просто нанести визит; правда, она упрекнула меня за то, что я помог вашему королевскому высочеству проникнуть к ней в спальню. Поистине, при крещении ей дали верное имя, и Инженю - настоящее чудо простодушия.
- Да, и вы находите это очаровательным.
- Ваша светлость…
- Пусть будет так! Но вы позволите мне быть другого мнения, ибо это чудо простодушия вышвырнуло меня за дверь, и ночь я провел на улице.
- Но, ваша светлость…
- Молчите! Вы глупец, вы меня оскорбили, вы скомпрометировали мою честь.
- Но неужели, ваша светлость, вы будете принимать это всерьез? - весь трепеща, спросил Оже.
- Буду ли я принимать всерьез? Полагаю, черт побери, что буду!.. А как же иначе! Вы обрушиваете мне на голову дело, которое, наверное, смогло бы завести меня слишком далеко, если бы, к счастью, я не имел под руками вас в качестве моего алиби, а вы, олух набитый, еще спрашиваете меня, принимаю ли я всерьез это дело?
- Правильно ли я вас понял? - воскликнул Оже. - Ваша светлость хочет свалить на меня…
- Ну, разумеется, сударь!
- Но в связи с чем, ваша светлость?
- В связи с тем, что на улице я встретил одного из моих пажей, господина Кристиана Обиньского; этот паладин искал со мной ссоры, и мне едва не пришлось скрестить с ним шпаги.
- Значит, ваша светлость, это он, без сомнения, поднимался к Инженю.
- Вот видите! Поднимался к Инженю! Чудо невинности имеет любовника!
- Неужели ваша светлость так думает?
- Эта непорочная добродетель велела вашему заместителю охранять себя! Правда, у заместителя был номер первый, тогда как мне вы предложили стать номером вторым. Благодарю, господин Оже!
- Почему, ваша светлость, вы так полагаете?
- Трогательная забота, и за нее я в свое время и в своем месте вас отблагодарю, господин Оже, можете быть в этом уверены.
- Но, ваша светлость, я ничего не знал о паже! Я даже не слышал о Кристиане! Как он проведал?..
- Хватит, сударь! Если вы скромно сравниваете себя с Зопиром, вам следует быть лучше осведомленным. Вы не сможете, подобно Зопиру, отрезать себе нос: он у вас не такой длинный; а вот отрезать уши - дело другое, и, если вы сию же минуту не уберетесь отсюда, я сам это сделаю!
- Умоляю, ваша светлость, пощадите!
- Пощадить вас! Почему? Нет, черт возьми, я, наоборот, раздавлю вас… Вот, смотрите!
И граф показал Оже письмо, которое держал в руке:
- Молодой человек номер один, мой паж, пишет мне всякие прелести, например угрожает мне! Пусть так, но огласка падет на вас, господин Оже, и я заранее объявляю вам: мне она не страшна.
Оже вытаращил одуревшие от страха глаза - как он ни старался, он не мог угадать, к чему клонит принц.
- И прежде всего я вас выгоняю во второй раз, - продолжал граф д'Артуа. - Между нами говоря, мне очень хочется объяснить вам, почему я это делаю, - так вот, потому что вы столь же неумелы, сколь и злы; но в глазах светских людей, буржуа, газетчиков, публицистов, философов я изгоняю вас потому, что вы совершили гнусность: продали мужчине женщину, взятую вами в супруги.
- Ваша светлость!
- Я ведь не знал - если я об этом скажу, люди мне поверят, - да, не знал, что Инженю ваша жена; вы меня одурачили; всем известно, что вы очень хитры, и никого это не удивит; этой ролью я и ограничусь. Вы были моим камердинером; желая мне угодить, вы дали мне ключ от двери; я взял его, это верно; но, черт побери, я же не знал, что это ключ от спальни вашей жены, этого ангела чистоты! Ах, метр Оже, вы просто дурак: вы у меня в руках и, будьте уверены, я вас не выпущу!
- Но вы меня губите, ваша светлость!
- Конечно! Уж не считаете ли вы, что я буду колебаться в выборе между вами и собой? Это, право, слишком!
- Ваша светлость, клянусь, что это не моя вина.
- Было бы действительно забавно, если бы вы сумели убедить меня, что во всем виноват я.
- Я спрашиваю у вашего высочества, какой бес мог предвидеть этого Кристиана?
- Какой? Вы сто раз правы, господин мерзавец! Предвидеть это должны были вы.
- Я?!
- Это ваша обязанность хорошего слуги; ибо паж в конце концов мог бы оказаться не просто кавалером, а одним из тех гнусных мошенников, что вымогают деньги, или одним из тех бандитов, что грабят; сначала он мог бы отнять у меня кошелек, потом - жизнь, приставив к горлу шпагу; он мог бы меня и убить, господин Оже! Что вы на это скажете? Отвечайте!
Дрожь пробежала по жилам негодяя; он представил себе не графа д'Артуа, лежавшего убитым на мостовой, а Гревскую площадь, колесо для казни и рядом с колесом - палача с ломом в руках.
- Боже мой! Боже! - восклицал он, заламывая руки. - Что будет со мной, если вы, ваше высочество, покинете меня?
- Что будет? По-моему, я не сообщу вам ничего нового, если скажу, что мне на это наплевать. Письмо пажа требует от меня справедливости, я и буду справедлив: во всем признаюсь королю, попрошу королеву защитить женщину, которую хотят обесчестить, и пойду просить прощения у самой Инженю. Да, черт возьми, метр Оже, не один вы сумеете разыграть свою роль! Потом, сделав все, чтобы совесть моя была спокойна, я вспомню и о вас. Мне угрожают оглаской! Пусть, я согласен; я устрою такую огласку, что никогда еще ее свет не был для меня столь выгодным. Для вас же, господин Оже, останется лишь тень, и вы, если вам так будет угодно, в ней и скроетесь.
- Значит, вы бросаете меня, ваша светлость? - спросил негодяй, сгибаясь в поклоне.
- Я не только вас бросаю, но и отрекаюсь от вас.
- Но если бы я все-таки добился успеха?
- Если бы вы добились успеха?
- Да.
- Хорошо, господин Оже, должен вам признаться, что меня это сильно рассердило бы. Я люблю наслаждения, спору нет, но я считаю, что, честно говоря, заставить проливать слезы такую целомудренную, такую чистую, такую привлекательную женщину, как госпожа Инженю Оже, урожденная Ретиф де ла Бретон, означает платить за наслаждение слишком дорогую цену. Если бы я добился успеха, то думаю, господин Оже, приказал бы прикончить вас как собаку, да простит меня Бог; если бы я добился успеха, то терзался бы угрызениями совести, тогда как сегодня я, слава Богу, потерпел неудачу и мне только стыдно.
- Ваша светлость! Ваша светлость! Неужели вы останетесь непреклонны? - вскричал Оже.
- Господин Оже, я действительно поступил бы слишком глупо, если бы не воспользовался этой возможностью, для того чтобы реабилитировать себя в общественном мнении, - прогнать вас из моего дома.
- Значит, надежды больше нет?
- Никакой, сударь! Ступайте прочь и помните, что каждый звук с улицы будет эхом отзываться в этой спальне; вы будете наковальней, я - молотом. Ведите себя тихо, господин Оже, ведите себя хорошо!
- О! Меня принуждают, принуждают! - вскричал Оже. - Я же не хотел идти на преступление.
- Вы можете идти куда захотите, - ответил принц. - Но поскольку вы, что вполне возможно, придете к виселице, я очень хочу, чтобы повесили вас не у меня в доме.
Оже приглушенно вскрикнул, растерянно огляделся и ушел, издавая какое-то злобное шипение.
Едва он вышел, принц резко дернул за шнурок звонка.
- Пошлите за господином Кристианом Обиньским, - приказал он, - я желаю видеть его немедленно.
XLVII. ПРИНЦ И ДВОРЯНИН
Отправив письмо, Кристиан, после того как в нем остыл первый порыв гнева и немного прошло нервное возбуждение, задумался над последствиями своего обращения с принцем, но, не впадая в панику, забеспокоился, когда в одиннадцать часов утра прибыл гонец от его королевского высочества.
Он очень спешил и добрался от Версаля до Парижа менее чем за час.
Известие о приезде гонца отнюдь не успокоило молодого человека.
В 1788 году от Рождества Христова еще слегка побаивались Бастилии, которая будет разрушена через год, и не совсем забыли традицию, что повелевала каждому французу уважать принца крови вопреки его прегрешениям.
Кристиан, лежавший в постели, велел впустить гонца, чтобы расспросить его обо всем.
Гонец ничего сказать не мог; ему только приказали выехать из Версаля, мчаться во весь опор и передать Кристиану, что тот должен отправиться в Версаль, не теряя ни минуты.
Это "не теряя ни минуты" мало что означало.
Сомневаться относительно намерений графа д'Артуа не приходилось: добрыми они быть не могли.
Поэтому Кристиан тяжело вздохнул, подумав об ожидавшей его судьбе; тем не менее решение он принял сразу.
Отправив курьера обратно в Версаль, он велел передать принцу, что вскоре сам прибудет туда.
Потом Кристиан пошел к матери.
Необходимо было предвидеть все, даже то, что из Версаля ему придется отправиться ночевать прямо в Бастилию.
- Матушка, его королевское высочество приказывает мне сию же минуту прибыть к нему, - сказал он. - Может случиться так, что теперь, когда я здоров, он пошлет меня в поездку, о которой шла речь до моей болезни.
- Ну, что ж, хорошо, - ответила графиня. - Мы же увидимся до вашего отъезда.
- Кто знает, матушка.
- Что значит, кто знает? - спросила графиня.
- Всякое бывает, матушка: иногда такие поездки совершаются внезапно.
- О сын мой!
- Да, матушка, курьер, получив инструкции, выезжает сразу же, и бывает невозможно попрощаться, так как присутствие курьера в Париже может подвергнуть опасности тайну.
- Я понимаю, понимаю, - с волнением ответила графиня. - Значит, вы уезжаете?
- Да, матушка.
- А как же ваше здоровье?
- Мне весьма необходимо развеяться, и предстоящая поездка, если, конечно, она состоится, пойдет мне на пользу.
- Мне больше нечего возразить, - заметила графиня.
Потом, глядя с невыразимой любовью на молодого человека, она спросила:
- Смогу ли я увидеть вас перед тем, как вы отправитесь в дорогу - либо на парижской заставе, либо там, где вы велите мне ждать вас?
- Не знаю, матушка, - нерешительно ответил Кристиан.
- В какую бы поездку вас ни послали, вам не могут отказать проститься с матерью; в противном случае я попрошу вас сказать, куда вас пошлют, чтобы я могла приехать к вам.
Кристиан промолчал; нежность его матери смотрела глазами Аргуса, и ни одна ложь в ее присутствии не могла продержаться больше часа.
Между тем Кристиан - он был еще слишком слаб, чтобы совершать долгие поездки верхом, - велел заложить карету.
Он попрощался с графиней, так и не сумевшей добиться от него ничего другого, кроме того, о чем он уже сказал, и поехал к его королевскому высочеству.
Он застал принца весьма изысканно одетым, очень величественным; когда объявили о приходе Кристиана, он с почти задумчивым видом - это бывало редко - расхаживал по кабинету.
Потупив глаза, паж, робкий с виду, но решительно настроенный, появился на пороге.
- Заходите, сударь, заходите! - предложил принц. - Вы, конечно, предупреждены, что я жду вас.
- Да, принц, - ответил Кристиан, - я знаю, что ваше королевское высочество желает оказать мне эту честь.
Принц подал знак выездному лакею, приведшему Кристиана, удалиться и закрыть дверь.
Слуга ушел; принц и молодой человек остались наедине.
Не говоря ни слова, принц сделал еще несколько шагов по кабинету, тогда как Кристиан молчал, неподвижно застыв.
- Сударь, между нами происходит нечто странное! - обратился к нему принц, внезапно остановившись. - Но прежде всего, если говорить только о письме, полученном мною от вас сегодня утром, вы должны признать, что оно никак не похоже на те письма, какие обычно пишут принцам.
- Простите, ваша светлость, это объясняется лишь одним обстоятельством, - ответил Кристиан. - Случившееся со мной вовсе не походит на то, что происходит с другими людьми.
- Я прошу вас помолчать, сударь, и не желаю выслушивать никаких объяснений, пока не сообщу вам о своем решении.
Кристиан счел, что все для него кончено, и уже отстегнул шпагу, чтобы отдать ее принцу.
- Сударь, я самым жалким образом был введен в заблуждение моим слугой! - продолжал граф д'Артуа (он, разумеется, прекрасно понимал, что творится в душе молодого человека). - Эта ошибка вынудила меня совершить поступок, о котором я весьма сожалею, ибо он обидел женщину. Но, в конце концов, любая ошибка поправима…
- О нет, ваша светлость, нет! - воскликнул Кристиан, закрыв лицо руками. - К сожалению, ту ошибку, что совершили вы, ваше высочество, поправить невозможно!
- Невозможно?! Но почему, скажите на милость?
- Честь женщины, ваша светлость, как вам известно, гораздо более хрупка, нежели честь мужчины; потерянное целомудрие вернуть нельзя.
- Полно! Но извольте сказать, сударь, когда госпожа Оже успела потерять невинность? - спросил принц, сверля Кристиана испытующим взглядом. - Не тогда ли, когда осталась с вами?
- Как, ваша светлость! - возмущенно воскликнул Кристиан. - Женщина, которую муж отдал вам…
- Лучше скажите продал, сударь.
- Ах, ваша светлость, Инженю обесчещена!
- Ни в коей мере, сударь, здесь, по-моему, вы глубоко заблуждаетесь.
- Простите, я не понимаю.
- Сейчас поймете… В день мятежа, в тот самый вечер, когда вас ранили, я имел счастье встретить мадемуазель Инженю одну, без отца; хотя она и не могла знать, кто я, мне пришлось проводить ее домой; следовательно, она видела меня и была со мной знакома. Сегодня ночью, вновь меня увидев, она вполне естественно обнаружила между моим лицом и лицом своего мужа ту счастливую разницу, какую было угодно создать Небесам. Это обстоятельство могло бы ее смягчить, не правда ли? Так вот, нет, все произошло совсем иначе: она закричала, испугалась, стала на коленях умолять меня не трогать ее. Я высказал все те банальности, какие подсказала мне учтивость, но Инженю была непреклонна; я взял свои шляпу и шпагу, сделал ей комплимент, сопроводив его глубоким поклоном, и, радуясь тому, что ошибся или, вернее, тому, что меня обманули, вышел на улицу, как вам, сударь, известно, поскольку там вы меня и встретили.
- Неужели все это правда? - пробормотал Кристиан, потрясенный до глубины души. - Неужели все это правда, ваша светлость?
- Что вы сказали? - спросил принц со всей надменностью своего гордого характера, возмутившись тем, что его слова смеют подвергать сомнению.