Тем не менее Ретиф был очень удивлен, когда он, предварительно приложив ухо к двери Инженю и не услышав никаких звуков, вошел в девять утра к дочери и застал ее в одиночестве, на ногах и одетой.
Сначала он как насмешливый отец, так и фривольный историк нравов, пытался искать следы той любовной усталости, которые надеялся найти на лице Инженю, и посчитал, что нашел искомое, когда заметил ее перламутровую бледность, темные круги под глазами и цвет фиалок, соединенных с шиповником, на губах молодой женщины.
По крайней мере к такому выражению он прибегнул позднее и признался, как добросовестный романист, что оно было навеяно обстоятельствами времени и места.
Увидев отца, Инженю подбежала к нему и припала к его груди.
В объятиях Ретифа она расплакалась.
- Ну полно, полно, дитя мое! - сказал Ретиф, продолжая думать о своем. - Почему мы плачем?
- О отец, отец мой! - воскликнула Инженю.
- Ладно, все закончилось! - успокаивал ее Ретиф. - И после мужа пришел отец.
Инженю вытерла слезы и строго посмотрела на Ретифа; за сказанными им словами она почувствовала желание пошутить, но ничто не казалось ей более невыносимым, нежели шутка по поводу ее глубокого горя.
Тут отец, повнимательнее приглядевшись к дочери, заметил на ее прелестном личике следы грусти, на счет происхождения которой ошибиться было невозможно; грусть эта указывала на жестокое страдание и ужасную бессонную ночь.
Но непристойный автор "Совращенной поселянки" искал следов иных страданий и иной бессонницы.
- Бог мой! - воскликнул он. - Да ты совсем осунулась, бедное мое дитя!
- Да, наверное, отец, - согласилась Инженю.
- А где Оже?
И Ретиф огляделся, удивляясь, что наутро после свадьбы муж покинул жену так рано.
- Господин Оже ушел, - объяснила Инженю.
- Ушел! И куда?
- Полагаю, на работу.
- О страстный труженик! - воскликнул Ретиф, начиная успокаиваться. - Путь он отдохнет хотя бы днем!
Инженю не поняла эту игривую мысль, вернее, пропустила мимо ушей, не удостоив внимания.
- Как! Он не будет завтракать с женой? - спросил Ретиф. - Ну и ну!
- Может быть, и будет.
Эти слова Инженю произнесла ледяным тоном, который обнаруживал ее мрачные мысли. Ретиф испугался еще больше.
- Ну, хорошо, дитя мое, признайся во всем твоему отцу, - сказал он, усаживая к себе на колени эту прелестную статую и согревая ее объятиями и поцелуями. - Кажется, ты разочарована? Только не лги!
- Да, я разочарована, отец, - ответила Инженю. Ретиф все еще пытался думать о чем угодно, лишь не о том, что случилось на самом деле.
- Хорошо, хорошо, - продолжал он, по-прежнему придерживаясь той путеводной нити, которая все больше заводила его в лабиринт собственных мыслей, вместо того чтобы вывести на верную дорогу. - Влюбленный мужчина легко теряет голову, и к тому же…
И Ретиф рассмеялся дребезжащим и похотливым смешком.
- … к тому же он твой муж! А муж… - хе-хе-хе! - всегда пользуется некими правами, которые удивляют девушек!
Инженю оставалась равнодушной, неподвижной, молчаливой.
- Пойми же, милая моя Инженю! - продолжал Ретиф. - Давай договоримся, что девочки здесь больше нет; надо набраться мыслей и терпения женщины. Черт возьми! Я сам не знаю, как тебе об этом сказать! О, будь еще жива твоя несчастная мать, ты облегчила бы свое сердце! И ты прекрасно поняла бы, что рано или поздно каждая женщина должна через это пройти! Поэтому успокойся, окрепни духом и улыбнись мне.
Но Инженю, вместо того чтобы успокоиться, окрепнуть духом и улыбнуться отцу, подняла к небу прекрасные, полные слез глаза.
- Как она благородна! - воскликнул Ретиф. - Какое целомудрие! И, Боже мой, как прекрасна эта чистота! И как этот плут Оже должен гордиться такой женой!
Однако Инженю встала и, утерев глаза, сказала отцу:
- Отец, займемся лучше вашим завтраком!
- Почему моим завтраком? Хорошо, а твой завтрак? Твоего мужа? Разве вы, вернее, мы, не будем завтракать все вместе?
- Я не голодна, а если господин Оже хочет есть, то он знает, что надо приходить вовремя.
- Черт возьми! Как ты с ним сурова!
- Послушайте, отец, не будем больше говорить об этом, умоляю вас.
- Почему же не будем? Мы больше не будем говорить о твоем муже?
- Нет, отец, не будем! Поверьте мне, так будет лучше.
- Напротив, мы будем говорить! Осторожнее, Инженю! Ты замужняя женщина и обязана уважать мужа, заботиться о нем…
- Я не женщина, я не замужем и уважать господина Оже не обязана. Пусть он довольствуется тем, что ему дадут, - для него и это слишком много.
- Почему?
- Вы меня знаете, отец, и вам известно, что, если я говорю нечто подобное, значит, имею на это право, и даже больше чем право.
Эта суровость, доходящая почти до жестокости, удивила Ретифа, но он знал, что женщины иногда безжалостны и к тем, кто бывает чересчур смел, и к тем, кто бывает недостаточно смел.
Мы видим, что мысли Ретифа по-прежнему вертелись в том же кругу.
Он хорошо знал свою непорочную воспитанницу, чтобы понимать, что ее суровость объясняется не второй из двух претензий: Ретиф улыбнулся при мысли, что позднее Инженю смягчится.
Отсутствие Оже он приписывал той обиде, какую испытал молодой супруг, когда его, наверное, излишне грубо выпроводили с брачного ложа.
Но про себя подумал: "Глупец не сумел приручить эту дикую козочку! Ах, окажись я на его месте, сегодня утром Инженю не проливала бы слез!"
Перед Ретифом во всей его прелести и во всей славе всплыло время собственной юности, и он улыбкой приветствовал грезы прошлого. Ах, эти счастливые времена уличных воздыханий, воздушных поцелуев из одного окна в другое! Ах, эти блаженные времена встреч, комплиментов, сказанных об изящной ножке, улыбок, подаренных вам в благодарность за уместную галантность! Дивное время свиданий под вечер, загородных прогулок в обществе робких девственниц: они отправлялись в путь, краснея и хихикая, а возвращались бледные и нежные, опираясь на вашу руку, которой едва смели коснуться всего за два часа до того!
Все эти видения, что опять вспомнились Ретифу, отчетливо проплыли перед ним, озаренные светом юности и согретые тем солнцем, под каким они расцветали.
Эта вереница прелестных лиц, ласковых и вызывающих улыбок, шаловливых ножек, отталкивающих, царапающих или гладящих вас ручек промелькнула перед Ретифом в одну секунду - счастливое мгновение, подобное всем тем блаженным мгновениям, что отражались в стеклах его очков!
И Ретиф с тяжелым вздохом, который не был настолько печален, чтобы полностью лишить старика аппетита, проследовал с Инженю в новую столовую на завтрак, приготовленный им кухаркой.
L. ЧТО ПРОИСХОДИЛО В СПАЛЬНЕ ИНЖЕНЮ В ТО ВРЕМЯ, КОГДА КРИСТИАН ПРИТАИЛСЯ ПОД ЕЕ ОКНАМИ
Завтрак прошел молча; Инженю, грустная и задумчивая, ничего нового не сказала. Ретиф ел, погрузившись в раздумья.
Так же прошел и день. Инженю села за работу, как она это делала, будучи девушкой; по мнению Ретифа, дочь продолжала жить прежней жизнью, но, на взгляд любого другого человека, могло бы показаться, что она начинает новую жизнь, так много было в ней покорности и тихой мечтательности.
Нас удивила бы сдержанность Ретифа, если бы его не вынуждала молчать мысль о том, что Оже несколько злоупотребил правами супруга. Ретиф твердо решил сделать зятю отеческое внушение, как только его увидит.
Оже вернулся домой, как нам известно, в семь часов вечера; его отсутствие днем представлялось Ретифу результатом маленькой утренней ссоры; но бог брака, думал Ретиф, примиряет не хуже бога любви.
Оба божества, как бы они ни враждовали друг с другом, прибегают к одному и тому же средству; это средство уникальное, но верное.
Романист рассчитывал на наступление ночи, которая примирит супругов.
Оставшись наедине с Оже, Ретиф обратил внимание на понурую, покаянную и обеспокоенную физиономию зятя; по мнению романиста, Оже должен был бы предстать перед ним с жалобами на устах, горечью в сердце и поползновениями показать, кто в доме хозяин, на что французский закон давал ему право, если только супруг не совершил в отношении Инженю ошибок, которые, как ему было известно, простить трудно, а потому и не просил прощения.
Одним словом, Ретиф ожидал, что Оже набросится на него с упреками, но он, простак, не знал, какой тайной объясняется беспомощность Оже.
- И где же ты, бродяга, пропадал? - со смехом обратился к нему Ретиф. - Значит, вы блуждали вдали от супружеского крова?
- Вдали от супружеского крова? - громко повторил Оже. - Да, я занимался покупками, которые поручил мне сделать господин Ревельон.
"Неужели Инженю действительно ничего не сказала отцу? - подумал он. - Этого быть не может!" И он со страхом ждал новых расспросов Ретифа.
- Ну, ладно, признавайтесь во всем! Расскажите о ваших горестях и исповедуйтесь в ваших грехах, - настаивал старик.
"Если он все знает, то относится ко всему не так уж плохо, - размышлял негодяй. - Кстати, это возможно: эти памфлетисты, что беспрерывно проповедуют мораль, по сути, самые испорченные люди на земле!"
И Оже подошел к тестю, готовый расплыться в той подлой и гнусной улыбочке, которую он усвоил среди самой жалкой челяди графа д'Артуа.
- Итак, зять мой, вы уже пережили семейную ссору? - спросил Ретиф, задавая более откровенный вопрос.
- Как вам сказать…
- Не смущайтесь… Наверное, вы, несчастный, вспугнули граций!
"Ага! Он ничего не знает!" - подумал Оже.
Он радовался этому, но вместе с тем и огорчался. Подлец был вполне доволен, поняв, что его гнусности остались нераскрыты; но ему по-прежнему грозило разоблачение, и он хотел, чтобы эта чаша уже была бы испита им до дна. "Может, мне самому во всем признаться! - размышлял он. - Рассказать эту историю на свой лад!" Однако он задумался. "Нет, - решил Оже. - Раз уж Инженю промолчала, то она и будет молчать. Инженю не выдаст моего графа д'Артуа, чтобы я не выдал ее пажа: тем самым мы пойдем на взаимные уступки. Ну, что ж, отлично, попробуем заключить мир с девицей на этих условиях". И Оже, позволив отцу Инженю побранить его за неистовые порывы в любви, вспугнувшие граций, покорно выслушав все те цветы риторики и синонимики, все аллегории и аллюзии, которыми Ретиф соизволил разукрасить эту злосчастную брачную ночь, потупил голову и прошел к жене.
Инженю его ждала: она видела, как Оже входил в дом.
Оже сразу взял правильный тон; Инженю ответила ему гордым молчанием.
- Простите меня, - упав на колени, взмолился он. - Я не виноват. Неужели вы можете ненавидеть меня за то, что я уступил угрозам? Воспитанный в страхе перед сильными мира сего, я решил, что мы все пропадем, если один из самых могущественных вельмож королевства обратит на нас свой гнев; господин граф д'Артуа приказал мне действовать так, как я поступил; он грозил мне великим множеством наказаний, намеревался упрятать меня в Бастилию, казнить и заточить в тюрьму вас и вашего отца! Он оставил мне выбор между нашей нищенской жизнью или богатством на свободе.
Инженю поджала губы в гримасе глубочайшего презрения.
Это было ее единственным ответом.
- Не держите на меня зла, - продолжал Оже, - ведь вас спас Бог! Я думал прийти сюда и убить подлеца-принца в ваших объятиях; но я не спас бы вашу честь и погубил бы вашу жизнь, мою, погубил бы всех, кто вам дорог. За это убийство меня приговорили бы к смертной казни, позор и эшафот погубили бы всех нас. Поймите меня, Инженю: по моим расчетам, подсказанным страхом, я признаю это, вы не должны были бы знать о преступлении, которое бы вас обесчестило; принц исчез бы, не узнанный вами; на другой день вы стали бы принадлежать мне, так что прошлое больше не огорчало бы вашу память…
- Замолчите! - вскричала она, трепеща от гнева. - Довольно! Вы мне противны! Вы думаете, что смягчите ваше преступление, ссылаясь в свое оправдание на страх?
- Но, по-моему…
- О, повторяю, молчите!
- Инженю!
- Значит, я вышла замуж за подлеца! Значит, перед Богом я взяла мужа, который, вместо того чтобы защищать меня, рискуя жизнью, как заповедует поступать мужьям Священное Писание, предает и бесчестит меня, спасая собственную шкуру! Вы подлец, и вы еще просите меня простить вас? Да, я выгоняю вас потому, что вы подлец! Именно потому, что вы подлец, я не прощаю вас и не прощу никогда!
Оже продолжал стоять на коленях.
Он, правда, поднял голову и молитвенно сложил на груди руки.
Но презрение Инженю к этому человеку, казалось, стало еще сильнее, если такое вообще было возможно.
- Встаньте, если хотите, - сказала она, - или упивайтесь вашим бесчестием, если вам так нравится: меня это не волнует.
- Но дайте мне хотя бы надежду!
- Надежду на что?
- На прощение.
- Никогда!
- В конце концов, как мы будем жить?
- Так, как жили до свадьбы.
- Отдельно?
- Абсолютно.
- Но что скажут люди?
- Мне это совершенно безразлично!
- Они станут подозревать…
- Я расскажу все.
- Инженю, вы хотите меня погубить?
- Да, если только вы приблизитесь ко мне.
- Короче, чего вы хотите?
- Жить раздельно!
- А ваш отец?
- Я добиваюсь от моего отца всего, чего хочу; я объясню отцу, что вы внушаете мне непреодолимое отвращение и не солгу, ибо это чистая правда.
- А я скажу ему, что вы завели любовника!
- Вполне может быть, что вы не ошибетесь.
- Я ваш муж и убью вашего любовника!
- А я постараюсь устроить так, чтобы он убил вас. Оже вздрогнул и испуганно отпрянул, видя глаза Инженю, в которых пылал огонь гнева и добродетели.
"Она на это способна", - подумал он.
- Значит, вы мне угрожаете убить или заказать убийство господина Кристиана?
- Он ваш любовник, так ведь?
- Не ваше дело… Вы угрожали, да или нет? Будьте мужественным хоть раз в жизни!
- Я не угрожаю - я прошу пощады!
- Встаньте; вы не стоите даже того, чтобы я на вас сердилась.
- Что я буду здесь делать?
- Все, что захотите.
- Где питаться?
- Будете столоваться вместе с нами.
- Где жить?
- Наверху, в мансардах прислуги, есть свободная комната; ее и займете.
- Но это невозможно!
- Если она вам не подходит, отправляйтесь в другое место.
- Я останусь здесь, у вас, ибо это мое право!
- Попробуйте! Я постучу в стену и позову отца. Оже заскрежетал зубами. Но Инженю, совершенно невозмутимая, продолжала:
- Вы расстались со мной навсегда. Не пытайтесь застать меня врасплох, чем-то опоить, не пытайтесь прибегнуть к какому-либо из ваших гнусных средств, ведь после любого сна бывает пробуждение, и я, очнувшись, прикончу вас как собаку.
- Как вы простодушны! - заметил Оже, злобно ухмыляясь.
- Не правда ли? Да, я простодушна и правдива, и вы сами в этом убедитесь.
- Значит, вы меня выгоняете?
- Вовсе нет; по закону на вашей стороне все права; жить здесь, под моей крышей, тоже ваше право.
- Я не согласен.
- Как вам угодно.
- Позднее я подумаю.
- Я тоже, но решения своего не изменю.
- Прощайте, сударыня.
- Прощайте, сударь.
Вот почему Оже вышел из дома, когда Кристиан увидел его из угла, где прятался; вот как обстояли дела, когда Кристиан отправился в Королевский сад, где Инженю назначила ему свидание.
LI. КОРОЛЕВСКИЙ САД
Королевский сад, переименованный в эпоху Революции в Ботанический, люди тогда посещали гораздо реже, чем теперь.
Ведь Париж тогда насчитывал на треть меньше жителей, и по одной этой причине в сад приходило на треть меньше гуляющих.
И животных в нем было не слишком много, а следовательно, они не привлекали такого внимания, какое вызывают в наши дни.
Наверное, там, как и сегодня, пребывал медведь по кличке Мартен, который забирался на дерево, пожирал пирожные и все, что ему давали; испокон веков медведей зовут Мартенами.
Но там не было богатой коллекции гиен и шакалов, которая обязана своим появлением в Париже покоренной нами Африке и которая угрожает заменить этими интересными животными не только все прочие породы, но и вообще все виды живых существ.
Там отсутствовал также поэтичный, томный и грустный жираф, чья смерть, хотя и случившаяся несколько лет назад, даже в наши дни воспринимается завсегдатаями Королевского сада как недавняя горестная утрата. Мало того, что жирафа не было в те времена в саду: ученые, эти великие ниспровергатели всего и вся, дошедшие даже до отрицания Бога, не признавали жирафа и относили камелеопарда к числу упомянутых у Геродота и Плиния сказочных животных, вроде грифона, единорога и василиска!
Итак, в ту далекую эпоху в Королевском саду было меньше посетителей и гуляющих, чем их приходит в Ботанический сад в наши дни.
Утром того блаженного дня, что должен был соединить влюбленных, начал накрапывать чудесный, мягкий и редкий дождик: он способен помешать праздношатающимся заполнять аллеи общественных садов, но, к счастью, не может помешать влюбленным беседовать, охотникам - бродить по лесам, а рыболовам - забрасывать удочки.
Весной, во время пробуждения природы, эта погода прелестна тем, что опьяняет все наши чувства запахами и навевает воспоминания; эта погода возвращает аромат листве и расстилает под легкими стопами прохожих зеленую траву. Осенью эта погода печальна и неприветлива, ибо ничем не напоминает о золотоволосой богине урожая и знойном июльском солнце, а наоборот, предвещает уныние будущей зимы; она печальна и неприветлива, ибо с ветвей облетают последние желтые листья и размокает земля, на которой шаги прохожих оставляют глубокие и грязные следы.
Инженю вышла в указанное время и в указанное время наняла фиакр; но сколь бы пунктуальна она ни была, все-таки пунктуальнее оказался Кристиан, ко времени ее приезда ждавший уже два часа.
Из дома он ушел в одиннадцать часов, не в силах выносить ожидание в четырех стенах до тех пор, пока стенные часы услужливо укажут ему час, когда следует отправляться на свидание; и, несмотря на то что его фиакру, по обыкновению этих почтенных средств передвижения, пришлось потратить более часа, чтобы добраться из предместья Сент-Антуан до Королевского сада, Кристиан, тем не менее, приехал на место в двенадцать минут первого, и до появления Инженю ему оставалось ждать один час сорок восемь минут.
Но это, если считать, что Инженю приедет ровно в два - предположение почти невозможное, так как она должна была выйти из дома г-на Ревельона только в два часа.
Добравшись до цели своей поездки и убедившись, что ему предстоит два часа ожидания, Кристиан укрылся в уединенной рощице деревьев, сквозь кроны которых не мог пробиться мелкий, почти невесомый дождь; дождик стучал по листве, что была гуще на каштанах, нежели на остальных деревьях, ибо каштаны, тесно прижавшиеся один к другому, служили как бы опорой друг другу и сдерживали весь свой аромат у самой земли, не позволяя проникнуть вниз ни капельке влаги.