- Если бы вы даже произнесли это, матушка, я бы не обиделся, потому что это неправда. Я скажу, чтобы вам было спокойнее на душе, что маленький высохший старичок, похожий на скопидома, действительно купил поместье Жювиньи и приезжал сюда, но я выкупил у него имение, дав двадцать тысяч франков сверху, и теперь тоже приехал взглянуть на свои владения. В любом случае, любезная, если вам неприятно меня сопровождать, я осмотрю все сам, ведь метр Деброс передал мне ключи.
- Неприятно вас сопровождать, сударь? Напротив, я рада, что имение моей бедной крошки досталось вам, а не тому старому скряге.
- Простите, голубушка, кого вы называете бедной крошкой?
- Мою бедную маленькую Эдмею, кого же еще!
- А вы, случайно, не кормилица госпожи де Шамбле?
- Да, сударь, и не только кормилица, но и воспитательница.
- Значит, вы мать Зои?
- Вы сказали "мать Зои"? - удивилась женщина.
- Нет, я ничего не сказал.
- Ну да, сударь… Хотите, я угадаю, кто вы такой?
- О! Я ручаюсь, что вам это не удастся, голубушка.
- Я не угадаю? - воскликнула она, приближаясь ко мне. - Я не угадаю?
- Нет.
- Так вот, вы господин Максимильен де Вилье, слышите?
Признаться, я был просто ошеломлен.
- Право, любезная, - произнес я, - не вижу смысла от вас таиться; к тому же, если я попрошу не говорить об этом никому, вы это сделаете, не так ли?
- О! Все, что вам будет угодно, сударь.
- Вы правы: я Максимильен де Вилье, но откуда вам это известно? Женщина достала из-за своего шейного платка письмо.
- Вам знаком этот почерк? - спросила она.
- Почерк госпожи де Шамбле!
- Да, он самый.
- Ну, и о чем же говорится в этом письме?
- О! Читайте, сударь, читайте! Я развернул письмо и прочел:
"Дорогая Жозефина!
Я хочу сообщить тебе хорошую новость. Грасьену купили замену, и они с Зоей поженятся, как только будут улажены все формальности. Постараюсь прислать за тобой экипаж, чтобы ты могла приехать на свадьбу, - я буду очень рада снова тебя увидеть.
Если ты спросишь, как это получилось, я отвечу: "Чудом" - и добавлю: "Молись за доброго и благородного молодого человека по имени Максимильен де Вилье".
Твоя бедная Э."
Я посмотрел на старушку.
- Это правда? - сказала она.
- Да, это так, матушка, - ответил я со слезами на глазах.
Затем, после недолгого колебания, я спросил:
- Не могли бы вы продать мне это письмо?
- Нет, ни за какие деньги, - ответила Жозефина, - но я хочу вам его отдать.
- Спасибо, спасибо, матушка! - вскричал я.
Не раздумывая, я живо поднес письмо к своим губам и поцеловал его.
- Ах! - воскликнула Жозефина. - Так вы ее любите!
- Я? Вы с ума сошли, голубушка! Я встречался с госпожой де Шамбле только раз в жизни.
- Эх, сударь, - промолвила старушка, - разве этого недостаточно для человека, у которого есть глаза и сердце?
И она дополнила свои слова жестом, не поддающимся описанию.
Я задумался. Эта простая добрая женщина инстинктивно прочла в моей душе то, о чем я сам еще не подозревал.
- А теперь, - сказал я, - не покажете ли вы мне поместье?
- О! С большим удовольствием, - ответила Жозефина, - пойдемте.
- Сударь, надо ли распрягать лошадей? - спросил кучер, который меня привез.
- Ну, конечно, я даже не уверен, что уеду сегодня вечером.
Затем я обратился к Жозефине:
- Можно ли будет переночевать здесь, если мне захочется остаться?
- Разумеется, сударь, я приготовлю вам постель. О! Вы увидите, что в доме все в полном порядке, в том же виде, как его оставили господин с госпожой.
- Но ведь господа давно покинули имение, не так ли?
- Четыре года тому назад.
- Возвращались ли они сюда с тех пор?
- Госпожа приезжала дважды, а господин - ни разу.
- Госпожа ночевала здесь во время своих приездов?
- Да, она проводила в имении ночь.
- И госпожа не боялась оставаться одна в доме?
- Чего же ей бояться? Бедная крошка! Она никогда никому не желала зла, и Господу не за что ее наказывать.
- И где же она спала?
- В своей девичьей комнате, я вам ее покажу.
- Ну что ж, пойдемте туда. Мы направились к дому.
Это было одно из тех небольших красивых зданий из камня и кирпича, с крышей из кровельного сланца, какие возводили в царствование Людовика XIII.
Лестница из десяти - двенадцати ступеней вела на округлую веранду, огороженную прелестными перилами.
На веранду выходила передняя, из которой можно было попасть в обеденную залу и гостиную.
За гостиной располагалась библиотека.
Большая каменная лестница с железными перилами вела на второй этаж: именно туда мне и не терпелось подняться.
Парадная дверь вела в ухоженную гостиную, украшенную стенными коврами эпохи Людовика XV; ее окна выходили на самую красивую часть парка, через который струилась река Майен; с одного ее берега на другой был перекинут мост.
Затем мы прошли в спальню, стены которой были обиты зеленой камкой.
Здесь Жозефина остановилась и, положив мне руку на плечо, проговорила:
- Смотрите, сударь, в этой комнате бедная малышка появилась на свет. Пятнадцатого сентября будет ровно двадцать два года, как это случилось. Кровать, на которой она родилась, с тех пор стоит на том же самом месте. Роженица протянула мне ребенка со словами: "Жозефина, вот твоя дочь - я боюсь, что мне не доведется быть ее матерью!" И правда, через день эта несчастная, милое и святое создание, преставилась. Два года спустя отец Эдмеи снова женился и затем умер, оставив второй жене пятьсот тысяч франков наличными, а дочери - примерно в три раза больше. Но он завещал Эдмее не деньги, а прекрасные земли и дома вроде этого. Почему только господин де Шамбле их распродает? Я не знаю точно, - продолжала Жозефина, качая головой, - но подозреваю, что он хочет купить на эти деньги другие земли и дома, красивее и лучше прежних. Ах, бедная моя родная малышка! Когда пятнадцать лет спустя Эдмея лежала в первую брачную ночь на этой самой кровати с разбитой окровавленной головой, я вспоминала о ее несчастной матери, доверившей мне свою дочь, и думала, что мое сердце разорвется от горя….
- Простите, - перебил я, - мне не совсем понятно… Вы сказали: "пятнадцать лет спустя, в первую брачную ночь" - а ведь только что сами говорили, что госпоже де Шамбле скоро исполнится двадцать два года и она вышла замуж четыре года тому назад. Когда же она вышла замуж - в пятнадцать или в восемнадцать лет?
- Дело в том, что моя дорогая крошка была замужем дважды, если только ее первое замужество можно назвать браком… Я до сих пор слышу крики Зои! Когда я прибежала, было уже поздно. Сударь, Эдмея лежала здесь, истекая кровью, белая как воск, а на ее голове зияла страшная рана.
- Что же все-таки случилось?
- О! Все это осталось тайной, мы так ничего и не узнали. Только Зоя и сама госпожа могли бы рассказать, как было дело, но ни та ни другая до сих пор не желают говорить на эту тему. Мне-то кажется, что этот изверг, господин де Монтиньи, хотел убить Эдмею.
- Кто такой господин де Монтиньи?
- Ее первый муж: протестант, еретик и безбожник. Мачеха Эдмеи, англичанка, выдала ее за этого негодяя. К счастью, священник…
- О-о! - воскликнул я. - Вот и опять появился священник.
- О да! К счастью, как я говорила… Я снова перебил ее:
- Мужчина небольшого роста, не так ли? Лет пятидесяти пяти-пятидесяти шести, зеленоглазый, остроносый и тонкогубый, с темными редкими волосами, зачесанными на виски?
- А! Так вы знакомы с аббатом Мореном?
- Его зовут аббат Морен?
- Да, это очень порядочный человек, он повел нашу бедную малышку к первому причастию. Аббат подал в суд от имени Эдмеи и добился от присяжных развода и раздела имущества. Это было нетрудно. Сами посудите: муж разбивает голову жене в первую брачную ночь!
- Что стало с господином де Монтиньи?
- Он умер два года спустя, словно в безумии проклиная аббата Морена!
- Значит, Эдмея стала вдовой, хотя даже не была женой?
- О Боже! Это так. Затем она вышла за господина де Шамбле. На сей раз ее сосватал священник, и Господь благословил их союз.
- Стало быть, вы полагаете, что госпожа де Шамбле счастлива? - спросил я старушку.
- Несомненно; в те свои два приезда она говорила мне, что не может нахвалиться своим мужем, и всякий раз, когда малышка мне писала, она непременно упоминала в своем письме, что очень счастлива. К тому же у нее есть добрый аббат Морен, который заботится о бедняжке, а с ним ей обеспечен рай и в этой жизни, и на том свете!
- И когда госпожа де Шамбле приезжала сюда, она, вы сказали, спала в своей девичьей комнате?
- Да.
- Вы обещали мне ее показать.
- Конечно, теперь она принадлежит вам, как и все остальное.
- Хорошо, пойдемте туда.
Женщина открыла небольшую дверь, которая соединяла спальню, украшенную зеленой камкой, с комнатой поменьше, обитой голубым атласом, поверх которого был натянут белый муслин.
У одной из стен стояла узкая кровать воспитанницы пансиона времен Людовика XVI, с двумя спинками, обтянутыми голубым атласом. На камине, покрытом голубым бархатом, виднелись маленькие часы, две вазы севрского фарфора и два изумительной работы канделябра, скорее всего саксонского фарфора, с чудесной росписью в виде цветов.
Небольшой письменный стол розового дерева стоял у окна; кресла и стулья были обиты голубым атласом, вышитым яркими цветами.
Наконец, в углу, в неглубокой нише, находился маленький алтарь или, точнее, налой для моления, на котором возвышалась мраморная Богоматерь. Судя по ее изящным формам и безупречным линиям, она могла принадлежать резцу самого Жана Гужона.
На мраморной Богоматери не было других украшений, кроме легкой золотой нити на краю ее покрова и на голове.
Но особенно меня поразило то, что на шею ей был надет венок, а рядом лежал букет флёрдоранжа.
Видя, что эти два предмета более всего завладели моим вниманием, старушка сказала:
- Милая девочка принесла свой венок и свой букет в дар Богоматери.
Я вздохнул.
Эта комната, хранившая воспоминания о бесхитростных радостях и утехах юной девушки, навевала на меня тихую грусть. Здесь покоились ее девичье платье и ее белый венок, а рядом с ними витали безоблачные мечты и лучезарные грезы юной жизни. Покинув комнату, где она выросла под оком прекрасной Мадонны, девушка попала в жестокий и продажный мир, именуемый обществом. Оказавшись там, она утратила свою ангельскую улыбку и свежесть, поблекла, как осенние цветы, трепещущие от приближения зимних ветров. Ее уделом стали слезы - горькая роса, что выпадает на рассвете перед грозой. Она дважды возвращалась сюда, видимо надеясь почерпнуть в своем незапятнанном прошлом силу духа, чтобы вынести мучительное настоящее и смириться с неведомым будущим.
Не обращая внимания на стоявшую рядом старушку, я упал на колени перед налоем и стал целовать ноги Богоматери, так же как, вероятно, не раз целовала их она…
На следующее утро я уехал, наказав Жозефине Готье никому не рассказывать о моем визите и о том, что я приобрел имение. Я оставил ей все ключи, за исключением ключа от девичьей комнаты г-жи де Шамбле.
Его я увез с собой.
VIII
Я вернулся в Эврё, точнее, в усадьбу Рёйи, примерно после недельного отсутствия и столкнулся с Альфредом де Сеноншем, которого я даже не известил о своем отъезде.
На моем лице были написаны такая радость и такой безмятежный покой, что друг взглянул на меня с удивлением, но ни о чем не спросил и только воскликнул:
- Посмотрите на этого счастливца!
Я ничего не ответил, не желая отрицать или признаваться в том, что я счастлив.
- Ручаюсь, - продолжал Альфред, - что сегодня ты не поедешь со мной в Эврё.
- Почему же? - спросил я.
- Потому что ты жаждешь одиночества, дорогой друг, тебе нужны шелест высоких деревьев, журчанье реки, солнечные лучи, проникающие сквозь листву, - все то, до чего мне больше нет дела и что я уступаю тебе с большим сожалением. Витай в облаках, блуждай в своем раю, счастливец! Я же отправлюсь приносить пользу родине, отдавать распоряжения и марать гербовую бумагу, а ты тем временем напиши что-нибудь на бумаге розового цвета.
Я молча обнял друга.
- Ах, - вскричал Альфред, - ты действительно на седьмом небе и даже в большей степени, чем я предполагал! Надо же, ведь и я когда-то не мог удержаться, чтобы не обнять друга в порыве чувств, называл всех людей своими братьями и хотел бросить все райские цветы к ногам любимой женщины! Он рассмеялся.
- К счастью, это время позади, и теперь я образумился, - добавил он. - Что ж, гуляй, мечтай, вздыхай! Я оставляю тебе Рёйи и спешу в префектуру.
С этими словами Альфред де Сенонш вскочил в тильбюри, выхватил поводья из рук слуги и стегнул лошадь хлыстом. Она подскочила, взвилась на дыбы и унесла своего хозяина с быстротой молнии.
Друг сдержал слово: он оставил меня наедине с шелестом деревьев и журчанием реки - подлинными друзьями всякого счастливого или несчастного человека, радующимися его счастью или сочувствующими его горю.
Итак, я поспешил углубиться в парк, отыскал там самый укромный уголок под самым раскидистым деревом и разлегся на траве, как школьник на каникулах.
Сколько времени я предавался мечтам? Трудно сказать; меня вывел из забытья голос Жоржа.
Я оглянулся.
- Простите, сударь, - сказал слуга, - пришел господ дин кюре из Рёйи. Пока графа нет, он желает переговорить с вами.
В самом деле, в нескольких шагах позади слуги скромно; стоял кюре, держа в руке шляпу.
Ничто не трогает меня больше, чем смирение священника, ибо эта добродетель полагается ему по чину, но! встречается крайне редко.
Я живо вскочил на ноги, снял шляпу и подошел к свя4 щеннику, внимательно глядя на него.
Это был мужчина лет сорока с кротким и печальным лицом, большими карими глазами и красивыми белыми зубами. Он выглядел довольно болезненным из-за бледного цвета кожи.
- Сударь, я прошу прощения за то, что не дал вам помечтать, - промолвил священник тихим голосом, - но ваш друг не раз говорил мне, что его можно смело побеспокоить ради доброго дела.
- О, я узнаю своего мизантропа, - ответил я со смехом и показал славному кюре жестом, что он может надеть шляпу.
Однако священник ответил с грустной улыбкой:
- Я пришел от имени бедняков, сударь, и должен быть смиренным, как те, кого я представляю.
И он тоже сделал мне знак, чтобы я надел шляпу.
- Вы пришли от имени Бога, сударь, - ответил я, - поэтому мне следует разговаривать с вами с непокрытой головой.
- Сударь, - продолжал кюре, - в полульё отсюда расположена одна деревушка, такая маленькая и бедная, что у нее даже нет названия. В ней случился пожар из-за детской шалости, и почти вся она сгорела. Мы начали сбор средств в помощь пострадавшим, и каждый жертвует сколько может, сударь, ведь Бог видит только благодеяние и не считает денег.
Он протянул мне бумагу, на которой уже стояло несколько подписей.
Я достал из кармана десять луидоров.
- Господин кюре, - сказал я, - вот мой взнос. Оставьте мне пожалуйста ваш подписной лист - я берусь внести сюда моего друга.
- Как отрадно видеть, сударь, - сказал священник, - что Бог наделил богатством достойного человека. Еще десять - двенадцать таких же добрых душ, как вы, и мои бедняки получат больше, чем они потеряли.
- О сударь, не сомневайтесь, вы их найдете, - ответил я.
- Это меня очень обрадует, сударь. Священник поклонился, собираясь уйти.
- Если позволите, я провожу вас до замка, - сказал я.
- Мне не хотелось бы вас беспокоить.
- Я еду в город.
- Тогда другое дело, сударь.
Он так и не пожелал надеть шляпу на голову, и мы шли бок о бок - каждый со шляпой в руках.
Мы подошли к дверям дома, и священник спросил:
- Сударь, когда можно будет забрать у вас подписной лист? Я собираю пожертвования один; быть может, ваша щедрость и другим подаст мысль быть щедрым. Я очень рассчитываю на добрый пример.
- Вы не решаетесь сказать, что рассчитываете на людское тщеславие, господин кюре.
- Я вижу лишь то, что мне показывают, сударь, а читать в сердцах дано одному Богу.
- Я избавлю вас от необходимости возвращаться в замок и почту за честь самому занести вам подписной лист и собранные деньги еще до вечера. Тот, кто быстро приходит на помощь, помогает вдвойне, мне это известно.
Кюре попрощался со мной и удалился. Выйдя за ограду поместья, он сразу же надел свою шляпу.
Проситель держался просто, но с достоинством. Достаточно было лишь один раз взглянуть на него, чтобы убедиться: это священник милостью Божьей.
Я велел Жоржу подать двухместную карету и полчаса спустя был в префектуре.
Увидев меня, Альфред чрезвычайно удивился.
- Какой сюрприз! - воскликнул он. - Если бы меня спросили, кто стучится в дверь, я не стал бы держать пари, что это ты! Что случилось? Неужели в Рёйи пожар? Даже если это так, я надеюсь, что ты не стал бы утруждать себя из-за такого пустяка.
- Нет, - ответил я, - в Рёйи все в порядке, но в соседней деревушке действительно был пожар.
- Да, я слышал об этом - сгорело пять или шесть домов.
- Что за человек твой кюре?
- Как, мой кюре? Разве у меня есть кюре?
- Я имею в виду кюре из Рёйи.
- О! Это замечательный человек! По крайней мере, так мне кажется.
- Надо думать, раз ты разрешил ему свободно входить в твой дом.
- Это правда.
- Кюре воспользовался своим правом для сбора пожертвований.
- Ах, да, для погорельцев. Значит, ты видел этого славного человека?
- Кюре?
- Ну да. Знаешь, он болен, у него чахотка. Через два года он умрет - это так же верно, как то, что через два года я стану депутатом. Представляешь, священник пройдет пешком, возможно, тридцать-сорок льё, чтобы собрать тысячу франков для бедных погорельцев. Я восхищаюсь подобным мужеством, а не добродетелями наших суровых превосходительств.
- Я тоже этим восхищаюсь. Поэтому, дав кюре денег, я пообещал ему, что ты тоже сделаешь пожертвование.
- Сколько ты ему дал?
- Десять луидоров.
- Ты разоришь меня, несчастный!
- Каким образом?
- Я уверен, что твое пожертвование окажется самым большим во всем департаменте, а префект обязан сделать взнос в два раза больше, чем кто-либо другой. Держи, вот двадцать луидоров, но в другой раз, прежде чем великодушничать, подумай о моем кошельке!
Я поднялся.
- Уже уходишь? - спросил Альфред.
- Да, я действую от имени кюре и хочу собрать урожай в одном богатом доме. Встретимся вечером, за ужином. Хочешь, я приглашу священника отужинать с нами?
- Пригласи, но он откажется.
- Почему?
- Кюре соблюдает диету, я же сказал тебе, что он болен.
- Тем хуже! Я боюсь возненавидеть одного священника и буду не прочь в возмещение полюбить другого.
Попрощавшись с Альфредом, я снова сел в карету и приказал Жоржу отвезти меня к г-ну де Шамбле.