- Какая глупая вещь война! - прошептал он. - Вот бедный Ришон, с которым я обедал месяц тому назад, он погиб! Неустрашимый, он, верно, убит у своих пушек, и я должен бы был погибнуть так же! Да я и погиб бы, если б меня осаждал кто-нибудь другой, а не виконтесса. Женская война эта в самом деле страшнее всех возможных войн. По крайней мере, я ничем не способствовал смерти друга. Слава Богу! Мне не пришлось обнажать шпагу против брата, это утешает меня. И этим обязан я все-таки моему ангелу-хранителю, моей даме… Если хорошенько подумать, очень многим обязан я ей!
В этот момент вошел офицер и перебил монолог Каноля.
- Не угодно ли вам поужинать, сударь? - спросил он. - Извольте приказать, тюремщику велено давать вам все, чего вы захотите.
"Это хорошо, - подумал Каноль, - они, кажется, намерены хорошо обходиться со мной все время, пока я буду сидеть здесь. Я было подумал совсем противное, судя по злому лицу принцессы и по дрянным рожам ее асессоров…"
- Я жду, - повторил офицер, кланяясь.
- Ах, верно, простите меня! Ваша необыкновенная учтивость навела меня на некоторые размышления… Вернемся к делу: да, сударь, я буду ужинать, потому что очень голоден. Впрочем, я обыкновенно умерен, и солдатского ужина мне довольно.
- Теперь, - сказал офицер, подходя к нему с участием, - не хотите ли дать мне какое-нибудь поручение… к кому-нибудь в городе… Разве вы ничего не ожидаете?.. Вы сказали, что вы солдат. Но я ведь тоже солдат, стало быть, считайте меня вашим товарищем.
Каноль посмотрел на него с удивлением.
- Нет, сударь, у меня нет вам никакого поручения, я никого не жду, кроме одной особы, которую не смею назвать. Покорнейше благодарю за предложение считать вас товарищем. Вот моя рука, сударь, и, если мне впоследствии понадобится что-нибудь, я не забуду о вас.
В этот раз офицер с удивлением взглянул на него.
- Хорошо, сударь, - сказал он. - Вам сейчас подадут ужин.
Он вышел.
Через минуту два солдата принесли ужин, гораздо более изысканный, чем желал Каноль. Он сел за стол и с удовольствием принялся за еду.
Солдаты тоже удивленно смотрели на него. Каноль принял их удивление за зависть, так как ему подали превосходное бордоское вино, и он сказал:
- Друзья мои, принесите еще два стакана.
Один солдат вышел и скоро вернулся со стаканами.
Каноль наполнил их, потом налил немного в свой стакан.
- За ваше здоровье, друзья! - сказал он.
Солдаты взяли стаканы, машинально чокнулись с Канолем и выпили, не отвечая на его тост.
"Они не очень учтивы, - подумал Каноль, - но пьют хорошо. Нельзя же требовать от них всего".
И он продолжил ужин, победоносно доведя его до конца.
Когда он кончил и встал, солдаты вынесли стол.
Офицер опять вошел.
- Ах, Боже мой, - сказал ему Каноль, - сударь, отчего вы не ужинали со мной? Ужин был бесподобный.
- Я не мог иметь этой чести, сударь, потому что сейчас только встал из-за стола. Я пришел…
- Посидеть со мной? - спросил Каноль. - Если так, позвольте поблагодарить вас, вы чрезвычайно любезны.
- О нет, сударь, моя обязанность гораздо неприятнее. Я пришел сказать вам, что у нас в тюрьме нет пастора, а есть только католический капеллан. Мы знаем, что вы протестант, и потому различие религий может затруднить вас…
- Меня, сударь? В чем? - спросил Каноль простодушно.
- Но, - отвечал офицер в смущении, - может быть, вы захотите помолиться.
- Помолиться? Что ж! - отвечал Каноль с улыбкой. - Об этом я подумаю завтра, я молюсь только по утрам.
Офицер посмотрел на Каноля с изумлением, которое скоро перешло в глубокое сострадание. Он поклонился и вышел.
- Черт возьми, - прошептал Каноль, - видно, весь свет глупеет! С тех пор как бедный Ришон умер, все люди, которых я встречаю, кажутся или дураками, или дикими зверями. Черт возьми! Неужели я не увижу лица, хотя бы немного сносного!
Едва он договорил эти слова, как дверь комнаты растворилась и кто-то бросился к нему на шею, прежде чем он мог узнать гостя. Тот обнял его обеими руками и зарыдал.
- Господи Боже мой! - сказал Каноль, высвобождаясь из объятий. - Вот еще сумасшедший. Что такое? Не попал ли я в желтый дом?
Но, отступая назад, он нечаянным движением сбросил шляпу с головы незнакомца, и прекрасные белокурые волосы госпожи де Канб упали на ее плечи.
- Вы здесь? - вскричал Каноль, бросившись к ней и заключая ее в объятия. - О, простите, что я не узнал вас или не угадал, что это вы…
- Тише, - сказала она, поспешно поднимая шляпу и надевая ее. - Тише! Если узнают, что я здесь, так, может быть, отнимут у меня мое счастье. Наконец-то мне разрешили увидеть вас еще раз. О, Боже мой, Боже мой! Как я счастлива!
И Клер, чувствуя, что грудь ее сейчас разорвется, зарыдала.
- Еще раз! - повторил Каноль. - Вам разрешили увидеть меня еще раз? И вы говорите это со слезами? Стало быть, вы уж не должны были видеть меня? - спросил он с улыбкой.
- О, не смейтесь, друг мой, - отвечала Клер, - ваша веселость терзает меня. Не смейтесь, умоляю вас! О, если б вы знали, каких трудов стоило мне пробраться к вам, и это было почти невозможно… без помощи Ленэ, этого добрейшего человека… Но поговорим о вас, бедный друг. Боже мой! Вы ли это? Вас ли я вижу? Вас ли могу прижать к груди?
- Меня, меня, точно меня, - отвечал Каноль, смеясь.
- Ах, зачем притворяться веселым? Это бесполезно, я все знаю. Никто не знал, что я люблю вас, и потому ничего не скрывали от меня.
- Так что же вы знаете?
- Ведь вы ждали меня, - продолжала виконтесса, - не так ли? Вы были недовольны моим молчанием, не правда ли? Вы, верно, уже бранили меня?
- Я беспокоился, был недоволен, правда, но я не думал бранить вас. Я знал, что какое-нибудь важное обстоятельство, которое сильней вашей воли, удаляет вас от меня, и во всем этом я вижу одно несчастье: свадьба наша должна быть отсрочена на неделю, может быть, на две.
Клер, в свою очередь, посмотрела на Каноля с тем же изумлением, с каким смотрел офицер несколькими минутами раньше.
- Как! Вы не шутите? - спросила она. - И вы действительно не боитесь, не испуганы?
- Боюсь ли я? - отвечал Каноль. - Да чего же мне бояться? Уж не подвергаюсь ли я какой-нибудь опасности, которая мне неизвестна?
- Ах, несчастный, он ничего не знает!
И в естественном опасении внезапно сказать правду тому, для кого это сообщение таило столь страшную угрозу, она, сделав над собой невероятное усилие, удержала слова, которые, вырвавшись из сердца, были уже у нее на устах.
- Нет, я ничего не знаю, - сказал серьезно Каноль. - Но вы скажете мне все, не так ли? Ведь я мужчина. Говорите, Клер, говорите.
- Вы знаете: Ришон погиб.
- Да, знаю, - отвечал Каноль.
- Но знаете ли, как он умер?
- Нет, но догадываюсь… Он, верно, убит в бою, на стенах Вера?
Клер помолчала с минуту, потом голосом звучным, как медь, звенящая по убитому, медленно сказала:
- Его повесили в Либурне на рыночной площади!
Каноль отскочил.
- Повесили! - вскричал он. - Повесили Ришона, военного!
Потом он побледнел, провел дрожащей рукой по лбу и сказал:
- А, теперь все понимаю!.. Понимаю, почему арестовали меня, почему допрашивали, понимаю слова офицера, молчание солдат; понимаю причину вашего посещения, ваши слезы, когда вы увидели меня веселым; понимаю, наконец, почему собралась эта толпа, ее крики, ее угрозы! Ришона повесили, за него отомстят мне!
- Нет, нет, любимый! Нет, бедный друг мой, сердце мое! - вскричала, вся светясь радостью, Клер, схватив руки Каноля и смотря прямо в глаза ему. - Нет, не тобою хотят они пожертвовать, милый пленник! Ты не ошибся: сначала назначили тебя; да, ты был осужден, тебе следовало умереть; ты был близок к смерти, милый жених мой! Но будь спокоен, теперь ты можешь говорить о счастье и будущности. Та, которая отдала тебе свою жизнь, спасла твою! Радуйся… Но тише, чтобы не разбудить твоего несчастного товарища, на которого обрушится гроза, который умрет вместо тебя!
- О, молчите! Молчите, дорогой друг, вы приводите меня в ужас, - шептал Каноль, еще не оправившись, несмотря на горячие ласки Клер, от страшного удара, который разразился над ним. - Я, спокойный, доверчивый, такой веселый и глупый, был близок к смерти! И когда же? В какую минуту? Праведное Небо! Когда готовился венчаться с вами! О, клянусь душою, это было бы двойное убийство!
- Они называют это мщением, - сказала Клер.
- Да, да… действительно, они правы.
- Ах, вот теперь вы мрачны и задумчивы.
- О, я боюсь не смерти! - вскричал Каноль. - Но смерть разлучит меня с вами…
- Если б вы умерли, мой любимый, так и я бы умерла. Но зачем так печалиться? Лучше радуйтесь вместе со мною. В эту ночь, может быть, через час, вы выйдете из тюрьмы. Или я сама приду за вами, или буду ждать вас у ворот. Тогда, не теряя минуты, не теряя секунды, мы убежим. Да, убежим тотчас, я не хочу ждать. Этот проклятый город пугает меня! Сегодня еще я успела спасти вас, но завтра, может быть, какое-то новое неожиданное несчастье вновь отнимет вас у меня…
- Знаете ли, дорогая, любимая Клер, вы принесли мне слишком много счастья разом! Да, да, действительно, слишком много счастья, я умру от радости…
- Так становитесь по-прежнему беспечным, по-прежнему веселым…
- Так и вы, Клер, будьте веселой.
- Вы видите, я смеюсь…
- А этот вздох?
- Я вздыхаю, мой друг, о том несчастном, который жизнью своею платит за нашу радость.
- Да, да, вы правы. О, почему не можем мы бежать теперь же? Ах, добрый мой ангел-хранитель, взмахни крыльями и улети вместе со мной.
- Потерпите, дорогой супруг, завтра мы улетим… Куда? Я и сама не знаю… в рай нашей любви. А до тех пор радуйтесь, что я здесь.
Каноль обнял ее и привлек к себе.
Она обвила шею молодого человека руками и с волнением приникла к его груди, в которой едва билось раздираемое противоречивыми чувствами сердце.
Вдруг во второй раз, несмотря на все счастье Клер, у нее вырвалось горестное рыдание и из глаз хлынули слезы.
- Так вот как вы веселы, бедный ангел? - спросил наклонившийся над ней Каноль.
- Это остаток прежнего горя, - отвечала она.
В это мгновение дверь отворилась и знакомый нам офицер объявил, что прошло полчаса, время, разрешенное в пропуске.
- Прощай, - прошептал Каноль, - или прикрой меня плащом и уведи отсюда.
- Бедный друг, - отвечала она вполголоса, - молчи, потому что слова твои рвут мне сердце! Разве ты не видишь, что и я желаю того же? Имей терпение за себя, имей терпение особенно за меня! Через несколько часов мы соединимся и уж никогда не расстанемся.
- У меня есть терпение, - сказал весело Каноль, вполне успокоенный ее обещаниями. - Но надобно расстаться… мужайся!.. Надобно сказать прости… Прости же, Клер!
- Прости, - сказала она, стараясь улыбнуться. - Прос…
Но она не могла выговорить рокового слова, в третий раз она зарыдала.
- Прости! Прости! - вскричал Каноль, вновь обнимая виконтессу и покрывая ее лоб страстными поцелуями. - Еще раз прости!
- Черт возьми! - сказал офицер. - Хорошо, я знаю, что бедному малому нечего больше бояться, а то эта сцена разорвала бы мне сердце!
Офицер проводил Клер до дверей и воротился.
- Теперь, сударь, - сказал он Канолю, который от волнения упал в кресло, - мало быть счастливым, надо еще быть сострадательным. Ваш сосед, ваш несчастный товарищ, который должен умереть, сидит один, никто не покровительствует ему, никто его не утешает. Он хочет видеть вас. Я решился исполнить его просьбу; но надобно, чтоб и вы согласились на нее.
- Конечно, я согласен! - отвечал Каноль. - Бедняга! Я жду его, готов принять его с распростертыми объятиями. Я вовсе не знаю его, но все равно.
- Однако он, кажется, знает вас.
- Он знает свою участь?
- Кажется, нет. Вы понимаете, не надо и говорить ему.
- О, будьте спокойны…
- Так слушайте же. Скоро пробьет одиннадцать часов, и я вернусь на пост. С одиннадцати часов одни тюремщики начальствуют здесь и распоряжаются как полные хозяева. Я предупредил вашего сторожа, он знает, что вас посетит ваш сосед, и придет за ним, когда надобно будет отвести его обратно. Если пленник ничего не знает, не говорите ему ничего. Если же он знает, то скажите ему, что мы, солдаты, от души жалеем о нем. Ведь в конце концов умереть-то ничего не значит, но, черт возьми, быть повешенным - все равно что умереть два раза.
- Так решено, что он умрет?
- Такою же смертью, как Ришон. Это достойная месть. Но мы толкуем, а он, вероятно, с трепетом ожидает вашего ответа.
- Так ступайте за ним, сударь, и будьте уверены, что я вам очень благодарен и за себя и за него.
Офицер вышел и отворил дверь соседней камеры, после чего Ковиньяк, несколько бледный, но твердым шагом и с высоко поднятой головой, вошел в камеру Каноля, который сделал несколько шагов ему навстречу.
Тут офицер в последний раз поклонился Канолю, с состраданием взглянул на Ковиньяка и, выходя, увел с собой своих солдат, тяжелые шаги которых долго раздавались под сводами.
Вскоре тюремщик начал обход. Слышно было, как ключи его звенели в коридоре.
Ковиньяк не казался подавленным, потому что в этом человеке была неизменная вера в самого себя, неистощимая надежда на будущее. Однако под наружным спокойствием и под его почти веселым выражением лица чувствовалось глубокое горе, которое, как змея, жалило ему сердце. Эта скептическая душа, всегда во всем сомневавшаяся, наконец начинала сомневаться в самом сомнении…
Со времени смерти Ришона Ковиньяк не ел, не спал.
Привыкнув смеяться над чужим горем, потому что свое он встречал весело, наш философ не смел, однако, шутить над событием, которое влекло за собой такие страшные результаты. Во всех таинственных обстоятельствах, которые заставляли его платить за смерть Ришона, он видел беспристрастную руку Провидения и начинал верить пусть не в то, что благодеяния вознаграждаются, но, по крайней мере, в то, что дурные поступки всегда наказываются.
Он покорился судьбе и размышлял о своей участи, но, покоряясь судьбе, он все-таки, как мы уже сказали, не мог ни есть ни спать.
И удивительная тайна этой себялюбивой души (хотя эгоистом он все-таки не был): его не столько поражала собственная судьба, сколько участь соседа, который в двух шагах от него ждал приговора или смерти без приговора. Все это опять наводило его на мысль о призраке-мстителе Ришоне и о двойной катастрофе, которая произошла от того, что сначала казалось ему приятной шуткой.
Прежде всего он решился бежать. Он сдался на честное слово, но так как враги не сдержали обещаний, посадив его в тюрьму, то он без лишней щепетильности думал, что имеет право тоже не сдержать своего слова. Но, несмотря на присутствие духа и свою изобретательность, он скоро понял, что бежать ему невозможно. Тут-то он еще более убедился, что попал в когти неумолимого рока. С этой минуты он просил только об одном: чтобы позволили ему переговорить с его товарищем, имя которого возбудило в нем неожиданное удивление. В его лице он хотел примириться с человечеством, которое так жестоко оскорблял.
Не смеем утверждать, что эти мысли родились в нем от угрызений совести. Нет, Ковиньяк был настроен слишком философски, чтобы ее иметь; но это было что-то похожее на угрызение совести, то есть чрезвычайная досада, что он сделал злое дело без всякой пользы. Со временем и если б обстоятельства удержали Ковиньяка в таком расположении духа, это чувство, может быть, имело бы все результаты угрызений совести; но времени недоставало.
Ковиньяк, войдя в комнату Каноля, с обыкновенной своей осторожностью ждал, чтобы офицер вышел. Потом, увидев, что дверь плотно заперта и окошечко в ней наглухо закрыто, подошел к барону, двинувшемуся, как мы уже сказали, навстречу ему, и ласково пожал его руку.
Несмотря на тяжесть своего положения, Ковиньяк не мог не улыбнуться, узнав молодого, изящного и веселого красавца, искателя приключений, которого он заставал два раза в совершенно ином положении: в первый раз, когда отправил его с поручением в Мант, а во второй, когда увез его в Сен-Жорж. Кроме того, он помнил, как однажды присвоил имя барона и как славно удалось обмануть этим герцога д’Эпернона. И какую бы тоску ни нагоняла на него тюрьма, воспоминание показалось ему таким веселым, что прошедшее на секунду одержало верх над настоящим.
С другой стороны, Каноль тотчас вспомнил, что имел случай два раза видеть Ковиньяка и что в обоих этих случаях Ковиньяк приносил ему добрые вести. Потому барон почувствовал еще большее сострадание к несчастному, думая, что смерть Ковиньяка неизбежна только потому, что хотят обеспечить спасение Каноля. В его благородной душе такая мысль возбуждала более угрызений совести, чем настоящее преступление возбудило бы их в душе его товарища.
Поэтому барон принял его очень ласково.
- Что, барон, - спросил Ковиньяк, - что скажете вы о положении, в котором мы находимся? Оно кажется мне не очень-то надежным.
- Да, мы в тюрьме, и Бог знает, когда выйдем из нее, - отвечал Каноль, собрав все самообладание и стараясь, по крайней мере, усладить надеждой последние минуты товарища.
- Когда мы выйдем! - повторил Ковиньяк. - Хорошо бы Господь, которого вы призываете, явил это свое милосердие как можно позже. Но не думаю, что он расположен дать нам много времени. Я видел из своей камеры, как и вы могли видеть из вашей, что буйная толпа бежала в ту сторону, к эспланаде, или я сильно ошибаюсь. Вы знаете эспланаду, любезный барон, знаете, что там бывает?
- Вы видите все это в слишком темном свете, мне кажется. Да, толпа бежала на эспланаду, но там, верно, производилось какое-нибудь наказание солдат. Помилуйте! Не может быть, чтобы нас заставили расплачиваться за смерть Ришона! Это было бы ужасно: ведь мы оба неповинны в его смерти.
Ковиньяк вздрогнул и бросил на Каноля взгляд, в котором сначала выразился ужас, а потом непритворное сострадание.
"Вот, - подумал он, - вот еще один человек, который совсем не понимает своего положения. Надобно, однако ж, сказать ему, в чем дело, зачем обманывать его надеждой, ведь от этого удар покажется ему еще ужаснее. Если успеешь приготовиться, так падение не так уж страшно".
Потом, помолчав и немного подумав, он сказал Канолю, взяв его за обе руки и не спуская с него глаз:
- Сударь, потребуем-ка бутылку или две доброго бронского вина, знаете? Ах! Я попил бы его, если б подольше остался комендантом, признаюсь вам, страсть моя к этому чудесному вину заставила меня выпросить комендантское место в этой крепости. Бог наказывает меня за чревоугодие.
- Охотно, - отвечал Каноль.
- Да, я вам все расскажу за бутылкой, и если повесть будет неприятна, так вино будет хорошо, и одно прогонит другое.
Каноль постучал в дверь, но ему не отвечали, он принялся стучать еще сильнее, и через минуту ребенок, игравший в коридоре, подошел к заключенному:
- Что вам угодно?
- Вина, - отвечал Каноль, - скажи отцу твоему принести нам две бутылки.
Мальчик ушел и потом через несколько минут вернулся.
- Отец мой, - сказал он, - теперь занят и разговаривает с каким-то господином. Он сейчас придет.