- Позвольте, - сказал Ковиньяк Канолю, - можно мне задать мальчику один вопрос?
- Извольте.
- Друг мой, - сказал Ковиньяк самым вкрадчивым голосом, - с кем разговаривает твой отец?
- С высоким мужчиной.
- Мальчик очень мил, - сказал Ковиньяк Канолю. - Погодите, сейчас мы что-нибудь узнаем. А как одет этот господин?
- Весь в черном.
- Черт возьми! Весь в черном, слышите! А как зовут этого высокого господина в черном? Не знаешь ли случайно его имени, миленький друг наш?
- Его зовут господином Лави.
- Ага, это королевский адвокат, - сказал Ковиньяк, - кажется, от него мы не можем ожидать ничего дурного. Пусть они разговаривают, мы тоже потолкуем.
Ковиньяк подсунул под дверь монету и сказал мальчику:
- Вот тебе, дружок, купи себе шариков… Надо везде находить себе друзей! - прибавил он, распрямляясь.
Мальчик с радостью взял монету и поблагодарил арестантов.
- Что же? - сказал Каноль. - вы говорили мне, сударь…
- Ах да, - ответил Ковиньяк, - я говорил… мне кажется, вы очень ошибаетесь насчет участи, которая ожидает нас при выходе из тюрьмы. Вы говорите об эспланаде, о наказании солдат, о порке каких-то посторонних нам людей. А у меня сильное искушение думать, что дело идет именно о нас и о чем-нибудь поважнее обыкновенного солдатского наказания.
- Полноте!
- Ха! - возразил Ковиньяк. - Вы смотрите на дело не так мрачно, как я. Это, может быть, потому, что вы не столько должны бояться, сколько я. Впрочем, не слишком обольщайтесь своим положением: оно тоже далеко не блестящее, подумайте сами. Но оно не имеет никакого влияния на мое, а мое - я должен признаться, потому что убежден в этом, - мое-то чертовски плохо. Знаете ли, сударь, кто я?
- Вот странный вопрос! Вы капитан Ковиньяк, комендант Брона, не так ли?
- Да, в эту минуту так; но я не всегда носил это имя, не всегда занимал эту должность. Я часто менял имена, пробовал различные должности, например, один раз я называл себя бароном де Канолем, ни дать ни взять, как вы…
Каноль пристально посмотрел на Ковиньяка.
- Да, - продолжал Ковиньяк, - я понимаю вас: вы думаете, что я сумасшедший, не так ли? Успокойтесь, я в полном рассудке, и никогда еще не было во мне столько здравого смысла.
- Так объяснитесь, - сказал Каноль.
- Это очень легко. Герцог д’Эпернон… Вы знаете герцога д’Эпернона, не так ли?
- Только по имени, я никогда не видел его.
- И это мое счастье. Герцог д’Эпернон встретил меня один раз у одной дамы, которая принимала вас особенно милостиво - я это знал, - и я решился занять у вас ваше имя.
- Что хотите вы сказать, сударь?
- Потише, потише! Разве вы такой эгоист, что ревнуете одну женщину в ту минуту, как женитесь на другой? Впрочем, если б вы даже вздумали ревновать, что в натуре человека, который решительно прескверное животное, вы сейчас простите меня. Я слишком близкий ваш родственник, чтобы мы могли ссориться.
- Я ни слова не понимаю из всего, что вы говорите мне, сударь.
- Говорю, что имею право, чтобы вы обращались со мною как с братом, по крайней мере, как с шурином.
- Вы говорите загадками, и я все-таки не понимаю.
- Одно слово, и вы все поймете. Мое настоящее имя Ролан де Лартиг. Нанон - сестра мне.
Каноль тотчас перешел от недоверчивости к самой дружеской откровенности.
- Вы брат Нанон! - вскричал он. - Ах, бедняга!
- Да, да, именно бедняга! - продолжал Ковиньяк. - Вы произнесли именно настоящее слово, вложили палец в рану. Кроме тысячи неприятных вещей, которые непременно откроются из следствия во время моего процесса, я имею еще несчастье называться Роланом де Лартигом и быть братом Нанон. Вы знаете, что господа бордосцы не очень жалуют мою прелестную сестрицу. Если узнают, что я брат Нанон, так я втройне погиб, а ведь здесь есть Ларошфуко и Ленэ, которые все знают.
- Ах, - сказал Каноль, возвращенный этими словами к воспоминаниям о прошедшем, - теперь понимаю, почему бедная Нанон в одном письме называла меня братом… Она - изумительный друг!
- Да, вы правы, - отвечал Ковиньяк, - она весьма достойная женщина, я жалею, что не всегда следовал ее наставлениям, но что делать? Если бы могли угадывать будущее, то не нуждались бы в Боге.
- А что с нею теперь? - спросил Каноль.
- Кто это знает? Бедняжка! Она, верно, в отчаянии не из-за меня, она даже не знает, что я в плену, а из-за вас. Она знает вашу участь, может быть!
- Успокойтесь, - сказал Каноль, - Ленэ не скажет, что вы брат Нанон; с другой стороны, герцогу де Ларошфуко нет причины выдавать вас. Стало быть, никто ничего не узнает.
- Если не узнают этого, так, верьте мне, узнают что-нибудь другое. Узнают, например, что я дал чистый бланк с подписью и что этот бланк… Ну да что уж там, постараемся забыть все это, если можно! Как жаль, что не несут вина! - продолжал он, оборачиваясь к двери. - Вино лучше всех других средств заставляет забывать…
- Крепитесь! Мужайтесь! - сказал ему Каноль.
- Неужели вы думаете, черт возьми, что я боюсь? Вы увидите меня в роковую минуту, когда мы пойдем гулять по эспланаде. Одно только беспокоит меня: что с нами сделают - расстреляют, или обезглавят, или повесят?
- Повесят! - вскричал Каноль. - Слава Создателю, мы дворяне! Нет, они не нанесут такого оскорбления дворянству.
- Увидите, что они найдут повод придраться к моему происхождению… А потом еще…
- Что такое?
- Кого из нас казнят прежде?
- Но, любезный друг, - сказал Каноль, - ради Бога, не думайте же о таких вещах!.. Смерть эта, которая так занимает вас, - дело еще не решенное. Нельзя судить, вынести приговор и казнить в одну и ту же ночь.
- Послушайте, - возразил Ковиньяк, - я был там, когда судили бедного Ришона, прими Господь его душу! И что же? Допрос, суд, казнь - все это продолжалось часа три или четыре. Положим, что здесь не так деятельны, потому что мадам Анна Австрийская - королева Франции, а мадам де Конде только принцесса крови, но все-таки нам достанется не более четырех или пяти часов. Вот уже прошло часа три, как нас арестовали, уже прошло часа два, как мы предстали перед судьями. По этому счету нам остается жить еще час или два. Немного!
- Во всяком случае, - заметил Каноль, - подождут зари для нашей казни.
- О, на это нельзя надеяться. Казнь при свете факелов - прекрасное зрелище; она стоит несколько дороже, правда, но принцесса Конде очень нуждается теперь в жителях Бордо и потому, может быть, решится на эту издержку.
- Тише, - сказал Каноль, - я слышу шаги.
- Черт возьми! - прошептал Ковиньяк, немного побледнев.
- Это, вероятно, несут нам вино, - сказал Каноль.
- Правда, - отвечал Ковиньяк, бросив на дверь взгляд более чем пристальный, - если тюремщик войдете бутылками, так дело идет хорошо; а если нет…
Дверь отворилась. Тюремщик вошел без бутылок.
Ковиньяк и Каноль обменялись многозначительными взглядами, но тюремщик и не заметил их… Он, казалось, очень спешил, времени было так мало, в камере было так темно…
Он вошел и затворил за собою дверь.
Потом подошел к арестантам, вынул из кармана бумагу и спросил:
- Который из вас барон де Каноль?
- Черт возьми! - прошептали одновременно оба арестанта и опять обменялись взглядами.
Однако ж Каноль не решался отвечать, да и Ковиньяк тоже: первый слишком долго носил это имя и не мог сомневаться, что дело касается его; другой носил его недолго, но боялся, что ему напомнят об этом имени. Наконец Каноль понял, что надобно отвечать.
- Это я, - сказал он.
Тюремщик подошел к нему.
- Вы были комендантом крепости?
- Да.
- Но и я тоже был комендантом крепости, и я тоже назывался Канолем, - сказал Ковиньяк. - Надо объясниться как следует, чтобы не вышло ошибки. Довольно уже и того, что из-за меня умер бедный Ришон; не хочу быть причиной смерти другого.
- Так вы называетесь теперь Канолем? - спросил тюремщик у Каноля.
- Да.
- Так вы назывались прежде Канолем? - спросил тюремщик у Ковиньяка.
- Да, - отвечал он, - давно, один только день, и начинаю думать, что сделал тогда страшную глупость.
- Вы оба коменданты?
- Да, - отвечали узники одновременно.
- Теперь последний вопрос. Он все объяснит.
Оба арестанта слушали с величайшим вниманием.
- Который из вас двоих, - спросил тюремщик, - брат госпожи Нанон де Лартиг?
Тут Ковиньяк сделал гримасу, которая не в такую торжественную минуту показалась бы смешною.
- А что я говорил вам? - сказал он Канолю. - А что я говорил вам, друг мой? Вот в чем они обвиняют меня!
Потом он повернулся к тюремщику и прибавил:
- А если б я был брат госпожи Нанон де Лартиг, что сказали бы вы мне, друг мой?
- Сказал бы, следуйте за мною сейчас же.
- Черт возьми! - прошептал Ковиньяк.
- Но она тоже называла меня своим братом, - вмешался Каноль, стараясь отвлечь бурю, которая столь явно собиралась над головой его несчастного товарища.
- Позвольте, позвольте, мой благородный друг, - сказал Ковиньяк, отводя Каноля в сторону, - позвольте, было бы несправедливо называть вас братом Нанон в таких обстоятельствах. До сих пор другие довольно поплатились из-за меня, пора и мне платить свои долги.
- Что хотите вы сказать? - спросил Каноль.
- О, объяснение было бы слишком длинно, притом вы видите, тюремщик наш начинает сердиться и топает ногой… Хорошо, хорошо, друг мой, будьте спокойны, я сейчас пойду за вами… Так прощайте же, добрый мой товарищ, - прибавил Ковиньяк, - вот, по крайней мере, одно из моих сомнений разрешено: меня уводят первого. Дай Бог, чтобы вы пошли за мной как можно позже! Теперь остается только узнать род смерти. Черт возьми! Только бы не виселица… Иду! Иду, черт побери! Как вы спешите, почтенный… Прощайте, мой добрый брат, мой добрый зять, мой добрый товарищ, мой дорогой друг! Прощайте навсегда!
Ковиньяк подошел к Канолю и протянул руку. Каноль взял ее и горячо сжал.
Ковиньяк смотрел на него со странным выражением.
- Что вам угодно? - спросил Каноль. - Не хотите ли попросить о чем-нибудь?
- Да.
- Так говорите смело.
- Молитесь ли вы иногда? - спросил Ковиньяк.
- Да, - отвечал Каноль.
- Так, когда будете молиться, произнесите пару слов и за меня.
Ковиньяк повернулся к тюремщику, который все более спешил и сердился, и сказал ему:
- Я брат госпожи Нанон де Лартиг, пойдемте, друг мой…
Тюремщик не заставил повторять и поспешно увел Ковиньяка, который из дверей еще раз кивнул своему товарищу.
Потом дверь затворилась, шаги их удалились по коридору, и воцарилось молчание, которое показалось оставшемуся пленнику молчанием смерти.
Каноль предался тоске, похожей на ужас. Это похищение человека ночью, без шума, без свидетелей, без стражи казалось страшнее всех приготовлений к казни, исполняемой при свете дня. Однако Каноль ужасался только за своего товарища; он так верил госпоже де Канб, что уже не боялся за себя после того, как она объявила ему страшную новость.
Одно занимало его в эту минуту: он думал только об участи своего уведенного товарища. Тут вспомнил он о последней просьбе Ковиньяка.
Он стал на колени и начал молиться.
Через несколько минут он встал, чувствуя, что утешился и укрепился духом, и ждал только появления виконтессы де Канб или помощи, ею обещанной.
Между тем Ковиньяк шел за тюремщиком по темному коридору, не говорил ни слова и погрузился в тяжелые думы.
В конце коридора тюремщик запер дверь так же тщательно, как дверь камеры Каноля, и, прислушавшись к неясному шуму, вылетавшему из нижнего этажа, быстро повернулся к Ковиньяку и сказал:
- Поскорее, сударь мой, поскорее!
- Я готов, - отвечал Ковиньяк довольно величественно.
- Не кричите так громко, а идите скорее, - сказал тюремщик и начал спускаться по лестнице, которая вела в подземные темницы.
"Ого, не хотят ли задушить меня между двумя стенами или сбросить в тайник? - подумал Ковиньяк. - Я слышал, что иногда от казненных выставляют только руки и ноги: так сделал Чезаре Борджа с доном Рамиро д’Орко… Тюремщик здесь один, у него ключи за поясом. Ключами можно отпереть какую-нибудь дверь. Он мал, я высок; он тщедушен, я силен; он идет впереди, я сзади, очень легко удавить его, если захочется. Но надо ли?"
И Ковиньяк, ответив себе, что надо, протянул костлявые руки, чтобы исполнить только что возникшее намерение, как вдруг тюремщик повернулся в страхе и спросил:
- Тсс! Вы ничего не слышите?
"Решительно, - продолжал Ковиньяк, разговаривая сам с собой, - во всем этом есть что-то таинственное, и все эти предосторожности, если они не успокаивают меня, должны очень меня беспокоить".
И вдруг остановился.
- Послушайте! Куда вы меня ведете?
- Разве не видите? - отвечал тюремщик. - В подвал!
- Боже мой, неужели меня похоронят живого?
Тюремщик пожал плечами, затем провел пленника по лабиринту коридоров и, дойдя до низенькой сводчатой двери, разбухшей от сырости, отпер ее.
За ней слышался странный шум.
- Река! - вскричал Ковиньяк в испуге, увидев быстрый поток, мрачный и черный как Ахерон.
- Да, река. Умеете вы плавать?
- Умею… нет… немножко… Но черт возьми, зачем вы спрашиваете меня об этом?
- Если вы не умеете плавать, так нам придется ждать лодку, которая стоит вот там, значит, мы потеряем четверть часа, да притом могут услышать, когда я подам сигнал, и, пожалуй, поймают нас.
- Поймают нас! - вскричал Ковиньяк. - Стало быть, друг мой, мы бежим?
- Да, разумеется, мы бежим, черт побери!
- Куда?
- Куда вздумаем.
- Стало быть, я свободен?
- Как воздух.
- Ах, Боже мой! - вскричал Ковиньяк.
И, не прибавив ни слова к этому красноречивому восклицанию, не оглядываясь, не заботясь, следует ли за ним его проводник, он бросился в реку и нырнул быстрее, чем выдра, которую преследуют. Тюремщик последовал его примеру; оба они несколько минут в полном молчании боролись с течением реки и наконец увидели лодку. Тогда тюремщик, продолжая плыть, свистнул три раза; гребцы, услышав условленный сигнал, поспешили им навстречу, быстро втащили их в лодку, молча налегли на весла и через пять минут перевезли их на противоположный берег.
- Уф! - прошептал Ковиньяк, не сказавший еще ни слова с той минуты, как столь решительно бросился в воду. - Уф! Я, стало быть, спасен. Добрый мой тюремщик, сердечный друг мой, Господь Бог наградит вас!
- Ожидая награды Господа, - отвечал тюремщик, - я уже получил сорок тысяч ливров, они помогут мне ждать терпеливо.
- Сорок тысяч ливров! - вскричал Ковиньяк в изумлении. - Какой черт мог для меня истратить сорок тысяч ливров?
Часть четвертая
Аббатство Пезак
I
Скажем несколько слов в объяснение всего происшедшего, а затем будем продолжать рассказ.
Притом уже пора вернуться к Нанон де Лартиг, которая, увидев последние судороги несчастного Ришона на либурнской рыночной площади, вскрикнула и упала в обморок.
Однако, как мы уже видели, Нанон была женщина неслабая. Несмотря на то, что у нее были хрупкое тело, маленькие ручки и ножки, она сумела перенести продолжительные страдания, вынесла много трудов, преодолела много опасностей. Эта женщина с душой любящей и сильной, необыкновенно закаленной, умела покоряться обстоятельствам. Но каждый раз, когда судьба давала ей передышку, она возвращала потерянное и занимала еще более высокое положение, чем раньше.
Поэтому герцог д’Эпернон, знавший ее или, лучше сказать, воображавший, что знает ее, удивился, увидев, что она так сильно поражена при виде физического страдания, - она, которая во время пожара дворца ее в Ажене едва не сгорела живая, не вскрикнув ни разу, чтобы не доставить удовольствия врагам своим, с нетерпением ожидавшим огненной казни, которую один из них, самый озлобленный, приготовил фаворитке ненавистного губернатора; она, Нанон, которая во время этого пожара, не моргнув глазом, смотрела, как вместо нее убивают двух ее служанок…
Нанон пролежала без чувств почти два часа. Обморок кончился страшным нервным припадком, в продолжение которого она не могла говорить и издавала лишь нечленораздельные крики. Даже сама королева, то и дело посылавшая к ней гонцов узнать о ходе болезни, удостоила посетить ее лично, а кардинал Мазарини, только что приехавший, непременно хотел дежурить у изголовья ее постели, чтобы самому давать лекарства ее тяжко страдающему телу и донести слово Божие до ее находящейся в опасности души.
Нанон пришла в себя поздно ночью. Несколько времени старалась она собрать мысли и наконец, схватившись обеими руками за голову, закричала в отчаянии:
- Я погибла! Они убили меня вместе с ним!
К счастью, слова эти были так странны, что присутствовавшие могли приписать их горячке; они так и сделали.
Однако эти слова не были забыты, и когда утром герцог д’Эпернон вернулся из экспедиции, которая накануне заставила его покинуть Либурн, он узнал разом и про беспамятство Нанон, и про слова, которые она сказала, придя в себя. Герцог знал пылкость этой пламенной души; он понял, что тут не бред, а что-то поболее. Поэтому он поспешил к Нанон, воспользовался первой минутой, когда не было посетителей, и сказал:
- Милый друг, я знаю, как вы страдали из-за смерти Ришона. Неосторожные! Они повесили его перед вашими окнами.
- Да, - вскричала Нанон, - это ужасно, это гнусное злодейство!
- В другой раз будьте спокойны, - отвечал герцог. - Теперь я знаю, какое впечатление производят на вас казни, и прикажу вешать бунтовщиков на Площади суда, а не на рыночной площади. Но про кого же говорили вы, утверждая, что погибаете с его смертью? Верно, не о Ришоне, потому что он для вас ровно ничего не значил, вы даже не знали его.
- Ах, это вы, герцог? - спросила Нанон, приподнимаясь на локте и схватив руку герцога.
- Да, это я, и очень радуюсь, что вы узнали меня. Это доказывает, что вам гораздо лучше. Но о ком говорили вы?
- О нем, герцог, о нем! - сказала Нанон, рассудок которой еще не совсем прояснился. - Это вы убили его! О, несчастный!
- Дорогая Нанон, вы пугаете меня! Что вы такое говорите?
- Говорю, что вы убили его. Разве вы не понимаете, господин герцог?
- Нет, дорогой друг, я не убивал его, - отвечал герцог д’Эпернон, стараясь подделаться под ее бред и заставить ее говорить, - как мог я убить его, когда его не знаю?
- Да разве вы не знаете, что он в плену, что он офицер, что он комендант, что он совершенно в том же чине и должности, как и этот бедный Ришон, и что жители Бордо выместят на нем это совершенное по вашему приказу убийство? Как ни прикрывайтесь судом, герцог, а смерть Ришона все-таки настоящее убийство!