Герцог, пораженный резкостью ее слов, огнем ее метавших молнии глаз, лихорадочной энергией ее жестов, попятился, бледнея.
- Правда! Правда! - закричал он, ударив себя по лбу. - Бедный Каноль! Я совсем забыл о нем.
- Бедный брат мой! Несчастный брат! - вскричала Нанон, радуясь, что может излить душу, и называя любовника своего тем именем, под которым герцог д’Эпернон знал его.
- Черт возьми, вы совершенно правы, а я просто дурак, - сказал герцог. - Как мог я забыть бедного нашего друга? Но время еще не потеряно, сейчас в Бордо вряд ли уже не знают про смерть Ришона, надобно собрать суд, вынести приговор… Кроме того, наши враги на это не решатся.
- А разве королева не решилась? - спросила Нанон.
- Но королева все-таки королева, она имеет право казнить и миловать. А бордосцы только бунтовщики.
- Увы! Поэтому они будут щадить еще менее, - возразила Нанон, - но говорите, что вы будете делать?
- Еще сам не знаю, но положитесь на меня.
- О, - сказала Нанон, стараясь приподняться, - он не умрет, я даже отдам себя жителям Бордо, если это будет нужно.
- Успокойтесь, дорогой друг, это дело мое. Я виноват, я и поправлю дело, клянусь честью дворянина! В Бордо у королевы есть еще друзья, стало быть, вам нечего беспокоиться.
Обещание герцога вырвалось прямо из души.
Нанон прочла в глазах его, что он убежден в своих словах, откровенен и хочет сдержать обещание. Она так обрадовалась, что схватила герцога за руку и, с жаром поцеловав ее, закричала:
- О, монсеньер! Если вы успеете спасти его, как я буду любить вас!
Герцог был тронут до слез: в первый раз Нанон говорила с таким чувством и подавала ему такую надежду.
Он тотчас вышел, еще раз уверив Нанон, что ей нечего бояться, потом позвал самого верного и ловкого своего слугу, приказал ему отправиться в Бордо, пробраться в город, если б даже для этого пришлось ему перелезть через стену, и передать адвокату Лави следующее послание, написанное рукой герцога:
"Всячески постараться, чтобы ничего дурного не случилось с господином де Канолем, комендантом крепости, находящимся на службе его величества.
Если этот офицер арестован, как мы предполагаем, освободить его всеми возможными средствами, подкупить тюремщиков и дать им столько золота, сколько они попросят, даже миллион, если нужно, и, кроме того, дать слово от имени герцога д’Эпернона, что их непременно назначат на службу в один из королевских замков.
Если подкуп не удастся, применить силу и не останавливаться ни перед чем: насилие, поджог, убийство - все будет прощено.
Приметы его: рост высокий, глаза карие, нос с горбинкой. В случае сомнения спросить: "Вы ли брат Нанон?"
Действуйте как можно скорее: нельзя терять даже минуты".
Посланный отправился. Через три часа он был уже около Бордо. Там он пошел на некую ферму, обменял свою одежду на холщовую крестьянскую блузу и въехал в город с кулями муки.
Лави получил письмо через четверть часа после окончания военного суда. Он проник в крепость, переговорил с главным тюремщиком, предложил ему двадцать тысяч ливров - тот отказался, предложил ему тридцать - тот опять отказался, наконец предложил сорок тысяч - тот согласился.
Мы знаем, как, введенный в заблуждение словами, которые, по мнению герцога д’Эпернона, должны были исключить любую ошибку: "Вы - брат Нанон?". Ковиньяк, движимый - может быть, первый раз в жизни - великодушием, ответил: "Да", и, заняв таким образом место Каноля, получил, к великому своему удивлению, свободу.
Ковиньяка повезли на лихом коне в селение Сен-Лубес, которое принадлежало сторонникам д’Эпернона. Там нашли нового посланного, который прискакал за новостями о беглеце на лошади самого герцога, испанской кобыле несметной стоимости.
- Спасен ли он? - спросил посланный у начальника конвоя, провожавшего Ковиньяка.
- Да, - отвечал тот, - мы везем его.
Только этого и хотел посланный, он повернул лошадь и исчез как метеор по дороге в Либурн. Через полтора часа измученная лошадь упала у городских ворот, предоставив своему всаднику свалиться к ногам герцога д’Эпернона, который, дрожа от нетерпения, ждал слова "да".
Посланец, измученный и весь в ушибах от падения, имел еще силы произнести это "да", стоившее так дорого. Герцог тотчас же, не теряя ни секунды, бросился к дому Нанон, которая по-прежнему лежала на постели, почти теряя разум, и остановившимся взглядом бессмысленно смотрела на дверь, охраняемую лакеями.
- Да, - вскричал герцог д’Эпернон, - да, он спасен, дорогая! Он сейчас приедет, и вы обнимете его!
Нанон от радости вскочила на постели: эти несколько слов сняли с ее груди целую гору. Она подняла обе руки к небу, от неожиданного счастья слезы снова полились из ее глаз, которые ранее осушило горе, и вскричала с выражением, которого нельзя описать:
- О Боже мой, Боже мой! Благодарю тебя!
Потом, опустив глаза к земле, она увидела рядом с собой герцога д’Эпернона, который радовался ее счастью и, судя по всему, не менее ее принимал участие в дорогом пленнике. Тут только пришла Нанон в голову беспокойная мысль о новом затруднительном положении:
"Каким образом будет награжден герцог за свою доброту, за свою заботу, когда увидит постороннего человека под именем ее брата? Что будет, когда он узнает о том, как она обманывала его, выдавая любовь, граничащую с прелюбодеянием, за чистое братское чувство?"
Ответ Нанон на эту мысль был кратким и твердым:
"Ничего, - подумала эта женщина, готовая на самопожертвование и преданность, - я не стану далее обманывать его, расскажу ему все. Он прогонит меня, станет проклинать меня, тогда я брошусь к его ногам и поблагодарю за все, что он сделал для меня в последние три года. Потом уйду от него, бедная, униженная, но счастливая и богатая - богатая моею любовью и счастливая в будущей моей жизни".
В то время как Нанон мечтала об этом самопожертвовании, в котором честолюбие исчезало перед любовью, слуги расступились, и какой-то мужчина вбежал в комнату, где она лежала, с возгласом:
- Сестра моя! Милая сестра моя!
Нанон приподнялась, открыла испуганные глаза, стала бледнее подушки, лежавшей под ее головой, упала на постель как пораженная громом и прошептала:
- Ковиньяк! Боже мой! Ковиньяк!
- Ковиньяк! - повторил изумленный герцог, глаза которого тщетно искали того, к кому относится это имя. - Ковиньяк! Кто здесь называется Ковиньяком?
Ковиньяк не имел желания отвечать: он еще не чувствовал себя в полной безопасности и не мог позволить себе полной откровенности, которая даже в обычных обстоятельствах не была ему свойственна. Он понял, что своим ответом может погубить сестру, а погубя сестру, он непременно погибнет и сам. Несмотря на всю свою изобретательность, он смутился и предоставил говорить Нанон, решившись только поправлять ее слова.
- А господин де Каноль? - вскричала она с бешеным упреком, пронзая Ковиньяка взглядом горящих глаз.
Герцог хмурил брови и начинал грызть усы. Присутствовавшие, кроме Франсинетты, которая была очень бледна, и Ковиньяка, который всячески старался не побледнеть, не понимали, что значит этот неожиданный гнев, и с изумлением смотрели друг на друга.
- Бедная сестра моя, - прошептал Ковиньяк на ухо герцогу, - она так испугалась за меня, что теперь бредит и не узнает меня.
- Мне ты должен отвечать, несчастный! - вскричала Нанон. - Мне! Где господин де Каноль? Что с ним? Да отвечай же, отвечай скорее!
Ковиньяк принял отчаянное решение. Надобно было играть беспроигрышно и не изменять своему бесстыдству. Искать спасения в откровенности, рассказать господину д’Эпернону о фальшивом Каноле, которому герцог покровительствовал и который одновременно был Ковиньяком, вербовал солдат против королевы и потом ей же самой продал их, означало желать быть повешенным на рынке на одной перекладине с Ришоном. Поэтому он подошел к герцогу д’Эпернону и со слезами на глазах сказал:
- Это уже не бред, монсеньер, а сумасшествие. Горе, как вы изволите видеть, довело ее до того, что она не узнает даже своих близких родных. Один только я могу вернуть ей рассудок, понимаете? Сделайте милость, прикажите удалиться всем слугам, кроме Франсинетты, которая останется здесь, чтобы ухаживать за сестрой, если будет нужно. Наверно, вам, как и мне, будет прискорбно видеть, как посторонние будут смеяться над бедной моей сестрой?
Может быть, герцог не согласился бы так легко на эту просьбу, потому что при всей своей доверчивости он начинал подозревать Ковиньяка, но в это время явился посланный от королевы и доложил, что герцога ждут во дворце: кардинал Мазарини назначил чрезвычайное заседание совета.
Пока посланный докладывал, Ковиньяк наклонился к Нанон и поспешно сказал ей:
- Ради Неба, успокойтесь, сестра, переговорим наедине и все поправим.
Нанон опустилась на постель и если не совершенно успокоилась, то, по крайней мере, овладела собою, потому что надежда, даже в самых малых дозах, всегда служит бальзамом для сердечных страданий.
Что же касается герцога, то он решился до конца разыгрывать роль Оргона или Жеронта, подошел к Нанон, поцеловал ей руку и сказал:
- Припадок прошел, милая моя, надеюсь; придите в себя. Оставляю вас с любимым вашим братом, потому что королева призывает меня. Верьте, что только приказание ее величества могло заставить меня расстаться с вами в такую минуту.
Нанон чувствовала, что сердце ее сейчас не выдержит. Она не имела силы отвечать герцогу, только взглянула на Ковиньяка и пожала ему руку, как бы желая сказать:
- Не обманули ль вы меня, брат? Точно ли могу я надеяться?
Ковиньяк отвечал ей тоже пожатием руки и, повернувшись к д’Эпернону, сказал:
- Да, господин герцог, самый сильный припадок прошел, и сестра моя скоро убедится, что возле нее верный и преданный друг, готовый отважиться на все, чтобы возвратить ей свободу и счастье.
Нанон не могла дольше сохранять присутствие духа, и, несмотря на свою твердость, она зарыдала - она, когда-то не умевшая плакать и неизменно сохранявшая ясный, насмешливый ум. Но теперь так много обрушилось на нее, что она стала всего лишь обыкновенной женщиной, то есть слабой, нуждающейся в слезах.
Герцог д’Эпернон вышел, покачивая головой, и взглядом поручил Ковиньяку его сестру. Когда он вышел, Нанон вскричала:
- О, сколько страданий доставляет мне этот человек! Если б он остался здесь еще минуту, думаю, я бы умерла.
Ковиньяк сделал в знак, что надобно молчать, потом подошел к двери и прислушался, точно ли герцог ушел.
- О! Какое мне дело, слушает он или не слушает, - сказала Нанон. - Вы шепнули два слова, чтобы меня успокоить… Скажите, что вы думаете делать? На что надеетесь?
- Сестра, - отвечал Ковиньяк с серьезным видом, вовсе ему не свойственным, - не смею утверждать, что уверен в удаче, но повторяю вам то, что уже сказал: употреблю все усилия, чтобы добиться успеха.
- Какого успеха? - спросила Нанон. - На этот раз объяснимся подробнее, чтобы опять не было между нами какого-нибудь страшного недоразумения.
- Постараюсь спасти несчастного Каноля…
Нанон впилась в него глазами; взгляд ее был страшен.
- Он погиб! Не так ли?
- Увы! - отвечал Ковиньяк, - если вы требуете от меня полной откровенности, то признаюсь, что положение его кажется мне очень плохим.
- И как он говорит это! - вскричала Нанон. - Да знаешь ли, несчастный, что значит этот человек для меня?
- Знаю, что вы предпочитаете этого человека вашему брату, потому что хотели спасти его, а не меня, и когда увидели меня, то встретили проклятиями.
Нанон нетерпеливо махнула рукой.
- Впрочем, вы совершенно правы, черт возьми, - продолжал Ковиньяк, - и я говорю вам это не в упрек, а так, только для сведения. Положив руку на сердце, смею сказать вам: если б мы оба сидели еще в камере замка Тромпет и если б я знал то, что теперь мне известно, я сказал бы господину де Канолю: "Сударь, вас Нанон назвала своим братом, а не меня; она призывает вас, а не меня". И он явился бы сюда вместо меня, а я умер бы вместо него.
- Так, стало быть, он умрет! - вскричала Нанон с горестью, которая показывала, что и самые сильные люди всегда думают о смерти со страхом и мысль о ней никогда не кажется им достоверною, ибо подтверждение ее несет в себе жестокий удар. - Стало быть, он умрет!
- Сестра, - отвечал Ковиньяк, - вот все, что я могу сказать вам и на чем надобно основывать наши намерения: теперь девять часов вечера; в продолжение двух часов, пока я ехал сюда, могло случиться многое. Черт возьми, не отчаивайтесь, может быть, не случилось ровно ничего! Вот какая мысль пришла мне в голову.
- Говорите скорее.
- В одном льё от Бордо у меня сто солдат и мой лейтенант.
- Человек верный?
- Фергюзон.
- Так что же?
- Вот, сестра, что ни говорил бы герцог Буйонский, что ни делал бы герцог де Ларошфуко, что ни думала бы принцесса, которая считает себя полководцем получше их обоих, я убежден: с сотней человек, пожертвовав из них половину, я доберусь до господина де Каноля.
- О нет! Вы ошибаетесь, брат! Вы не пробьетесь к нему! Не пробьетесь!
- Пробьюсь, черт возьми, или меня убьют!
- Ах, ваша смерть докажет мне ваше желание спасти его… но все-таки она не спасет его. Он погиб! Он погиб!
- А я говорю вам, что нет, если б даже пришлось мне отдать себя за него! - вскричал Ковиньяк в порыве некоего великодушия, которое удивило его самого.
- Вы пожертвуете собой?
- Да, разумеется, ни у кого нет причины ненавидеть этого доброго господина де Каноля, и все его любят; меня, напротив, все не терпят.
- Вас не терпят? За что?
- За что? Это очень просто: за то, что я имею честь быть связанным с вами кровными узами. Извините, дорогая сестра, но эти слова мои должны быть чрезвычайно лестны для доброй роялистки.
- Постойте, - сказала Нанон медленно, прикладывая палец к губам.
- Я слушаю.
- Вы говорите, что жители Бордо ненавидят меня?
- Как нельзя больше.
- В самом деле! - прошептала Нанон с полузадумчивой, полувеселой улыбкой.
- Я не думал, что эти слова будут вам так приятны.
- О да, о да; пусть они и не приятны, но, по крайней мере, весьма разумны. Да, это правда, - продолжала она, разговаривая сама с собой более, чем с братом, - ненавидят не господина де Каноля и не вас. Погодите! Погодите!
Она встала, закуталась в шелковую мантилью, села к столу и поспешно написала несколько строк. Ковиньяк, видя, как горел ее лоб и поднималась грудь, понял, что она пишет о чрезвычайно важных делах.
- Возьмите это письмо, - сказала она, запечатывая бумагу, - отправляйтесь в Бордо один, без солдат и без конвоя;
на конюшне есть берберийский конь, который довезет вас туда через час. Сделайте все, что в человеческих силах, только бы добраться побыстрее. Отдайте это письмо принцессе Конде, и Каноль будет спасен.
Ковиньяк с удивлением взглянул на сестру, но он знал всю ясность и силу ее ума и поэтому не терял времени на объяснения. Он побежал на конюшню, вскочил на указанную ему лошадь и через полчаса проскакал больше половины пути. В ту минуту, когда он уезжал, Нанон проводила его взглядом из окна, затем - она, безбожница! - опустилась на колени, прочла коротенькую молитву, заперла в ларчик свое золото, драгоценности и бриллианты, приказала заложить карету, а Франсинетте велела подать себе лучшие свои платья.
II
Ночь спускалась на Бордо, город казался пустыней, кроме эспланады, к которой все спешили. В отдаленных от этого места улицах слышались только шаги патрулей или голоса старух, которые, возвращаясь домой, со страхом запирали за собой двери.
Но около эспланады в вечернем тумане слышался гул, глухой и непрерывный, как шум моря во время отлива.
Принцесса только что кончила заниматься своей корреспонденцией и приказала сказать герцогу де Ларошфуко, что может принять его.
У ног ее, на ковре, смиренно сидела виконтесса де Канб и, смотря с сильным беспокойством ей в лицо, пытаясь угадать ее настроение, ждала времени, когда можно будет начать разговор, не помешав принцессе. Но терпение и спокойствие Клер были притворные, потому что она рвала и мяла свой платок.
- Семьдесят семь бумаг подписала! - сказала принцесса. - Вы видите, Клер, не всегда приятно играть роль королевы.
- Это так, ваше высочество, - отвечала виконтесса. - Но заняв место королевы, вы приняли на себя и лучшее ее право - миловать!
- И право наказывать, - гордо прибавила принцесса Конде, - потому что одна из этих семидесяти семи бумаг - смертный приговор.
- А семьдесят восьмая бумага будет акт помилования, не так ли, ваше высочество? - сказала Клер умоляющим голосом.
- Что ты говоришь, дитя мое?
- Я говорю, ваше высочество, что уже, кажется, пора мне освободить моего пленника, неужели вам не угодно, чтобы я избавила его от страшного мучения видеть, как поведут его товарища на казнь? Ах, ваше высочество, если вам угодно миловать, так прощайте вполне и безусловно!
- Честное слово! Ты совершенно права, дитя, - сказала принцесса. - Но уверяю тебя, я совсем забыла свое обещание, занявшись важными делами; ты прекрасно сделала, что напомнила мне о нем.
- Стало быть?.. - начала Клер в восторге.
- Стало быть, ты сделаешь то, что хочешь.
- Так напишите еще одну бумагу, ваше высочество, - сказала Клер с улыбкой, которая смягчила бы самое черствое сердце, с улыбкой, какой не может изобразить ни один живописец, потому что она свойственна только любящей женщине, то есть жизни в самой божественной ее сущности.
Клер придвинула лист к принцессе и указала пальцем, где надобно писать.
Принцесса написала:
"Приказываю господину коменданту замка Тромпет допустить виконтессу де Канб к барону де Канолю, которому мы возвращаем полную и безусловную свободу".
- Так ли? - спросила принцесса.
- Да, да, ваше высочество! - вскричала Клер.
- Надобно подписать?
- Непременно.
- Хорошо, дитя мое, - сказала принцесса с самой приветливой своей улыбкой, - надо сделать все, что ты хочешь.
Она подписала.
Клер бросилась на бумагу, как орел на добычу. Она едва поблагодарила ее высочество и, прижав бумагу к груди, выбежала из комнаты.
На лестнице она встретила герцога де Ларошфуко со свитой офицеров и бордосцев, которая всегда за ним следовала, когда он выходил на улицу.
Клер весело поклонилась ему. Удивленный герцог остановился на площадке и смотрел вслед виконтессе, пока она не сошла с лестницы.
Потом он вошел к принцессе и сказал:
- Ваше высочество, все готово.
- Где?
- Там!
Принцесса смотрела на него вопросительно.
- На эспланаде, - прибавил герцог.
- А, хорошо, - сказала принцесса, притворяясь спокойной, ибо чувствовала, что на нее смотрят. Как женщина она не могла не вздрогнуть, но положение главы партии не позволяло проявлять слабость. - Если все готово, так ступайте, герцог.
Герцог колебался.
- Не полагаете ли вы, что и я должна присутствовать там? - спросила принцесса. Несмотря на умение владеть собой, она не могла скрыть смущения. Голос ее дрожал.