- От Нанон! - вскричала принцесса, прочитав письмо. - Нанон здесь! Нанон предается в наши руки! Где Ленэ? Где герцог? Эй, кто-нибудь!
- Я готов исполнить всякое поручение вашего высочества, - сказал Барраба.
- Спешите на эспланаду, туда, где совершается казнь: скажите, чтоб они остановились! Но нет, вам не поверят!
Принцесса схватила перо, написала на письме: "Остановить казнь!" и отдала Барраба. Он бросился из комнаты.
- О, - прошептала виконтесса, - она любит его больше, чем я, и к несчастью для меня, ей будет он обязан жизнью.
Сраженная этой мыслью, она упала в кресло, - она, которая мужественно встречала все удары этого ужасного дня.
Между тем Барраба не терял ни секунды; он не сошел, а слетел с лестницы, вскочил на лошадь и во всю прыть поскакал на эспланаду.
Пока Барраба был во дворце, Ковиньяк поехал прямо в замок Тромпет. Тут под прикрытием ночи, надвинув широкую шляпу до самых глаз, что сделало его неузнаваемым, он расспросил сторожей, узнал о подробностях собственного своего побега и о той цене, которую Каноль заплатит за него. Затем инстинктивно, сам не зная, что делает, он поскакал на эспланаду, в бешенстве шпорил лошадь, гнал ее сквозь толпу, убивая и давя встречных.
Доскакав до эспланады, он увидел виселицу и закричал, но голос его был заглушен криками толпы, которую нарочно взбесил Каноль, чтобы она его растерзала.
В эту-то минуту Каноль заметил Ковиньяка, угадал его намерение и показал кивком головы, что рад видеть его.
Ковиньяк приподнялся на стременах, посмотрел кругом, не идет ли Барраба или посланный от принцессы с приказанием остановить казнь… Но увидел только Каноля, которого палач силился оторвать от лестницы и повесить.
Каноль рукою показал Ковиньяку на сердце.
Тут-то Ковиньяк взялся за мушкет, прицелился и выстрелил.
- Благодарю, - сказал Каноль, простирая к нему руки. - По крайней мере, я умираю смертью солдата!
Пуля пробила ему грудь.
Палач приподнял тело, оставшееся на позорной веревке; но это был только труп.
Выстрел Ковиньяка раздался как сигнал, в ту же минуту раздалась еще тысяча мушкетных выстрелов. Чей-то голос закричал:
- Постойте! Постойте! Отрежьте веревку!
Но его нельзя было услышать в реве толпы; притом же пуля перерезала веревку, пытавшийся сопротивляться конвой был опрокинут чернью; виселица была вырвана из земли, ниспровергнута, разбита, разрушена; палачи бежали, толпа налетела как туча, схватила труп, разорвала его и потащила куски по городу.
Толпа, неразумная в своей ненависти, думала ужесточить мучения дворянина, но, напротив, спасла его от гнусной казни, которой он так боялся.
Во время этого столпотворения Барраба пробрался к герцогу и, хотя сам видел, что опоздал, однако вручил ему письмо.
Герцог, оказавшись среди ружейных выстрелов, ограничился тем, что отошел немного в сторону: в своей храбрости он был так же холоден и спокоен, как во всем, что делал.
Он распечатал и прочел письмо.
- Жаль, - сказал он, повертываясь к своим офицерам, - предложение этой Нанон было бы лучше, но что сделано, то сделано.
Потом, подумав с минуту, прибавил:
- Кстати… она ждет нашего ответа за рекой; попробуем устроить и это дельце.
И, не заботясь более о посланном, он пришпорил лошадь и отправился вместе со своей свитой ко дворцу принцессы.
В ту же минуту гроза, с некоторого времени нависшая над Бордо, разразилась и сильный дождь с громом пал на эспланаду, чтобы смыть с нее кровь невинного.
V
Пока в Бордо происходили описанные выше события, пока чернь волочила по улицам останки несчастного Каноля, пока герцог де Ларошфуко льстил гордости принцессы, уверяя ее, что она обладает властью сделать столько же зла, сколько и королева, пока Ковиньяк с Барраба скакали к городским воротам, понимая, что миссия их закончилась, - пока все это происходило, карета, запряженная четверкой лошадей, выбившихся из сил и покрытых пеной, остановилась на берегу Жиронды, напротив Бордо, между селениями Белькруа и Бастид.
Только что пробило одиннадцать часов.
Слуга, скакавший за каретой на лошади, соскочил с нее тотчас, как только увидел, что карета остановилась, и отворил дверцу.
Из кареты поспешно вышла дама, посмотрела на небо, освещенное кровавым отблеском, и прислушалась к отдаленным крикам и шуму.
- Ты уверена, что нас никто не преследовал? - спросила она у своей горничной, которая вышла из кареты вслед за нею.
- Совершенно уверена, сударыня, - отвечала горничная, - оба верховых, остававшиеся позади по вашему приказанию, уже приехали; они никого не видели, ничего не слышали.
- А ты, ты ничего не слышишь с этой стороны, от города?
- Кажется, слышу вдалеке крики.
- А ничего не видишь?
- Вижу какое-то зарево, похожее на пожар.
- Это факелы.
- Точно так, сударыня, они мелькают, передвигаются, точно блуждающие огоньки. Изволите слышать, сударыня? Крики усиливаются, почти можно расслышать их.
- Боже мой, - вскричала молодая женщина, падая на колени прямо в дорожную грязь. - Боже мой! Боже мой!
То была единственная ее молитва. Одно это слово было у нее на уме, уста ее могли произносить только одно это слово: имя того, кто мог совершить чудо, мог спасти ее.
Горничная не ошиблась: факелы мелькали, крики, казалось, приближались. Послышался ружейный выстрел, за ним тотчас началась стрельба, потом страшный шум, потом факелы погасли, крики как бы отдалились. Пошел дождь, разразилась гроза, но молодая женщина не обращала на это внимания. Она боялась не грозы…
Она не могла отвести глаз от того места, где раньше видела столько факелов, где слышала такой шум. Теперь она ничего не видела, ничего не слышала и при свете молний ей казалось, что все там опустело.
- О, - вскричала она, - у меня нет сил ждать долее! В Бордо! Везите меня в Бордо!
Вдруг послышался конский топот. Он быстро приближался.
- Наконец-то они едут! - вскричала она. - Вот они! Прощай, Франсинетта, уйди, я одна должна встретить их. Посади ее к себе на лошадь, Ломбар, и оставь в карете все, что я привезла с собой.
- Но что хотите вы делать, сударыня? - спросила испуганная горничная.
- Прощай, Франсинетта, прощай!
- Но куда вы изволите идти, сударыня? Почему мы должны проститься?
- Я иду в Бордо.
- Во имя Неба, не ходите туда, сударыня! Они убьют вас!
- Для того-то я и иду туда.
- О, сударыня!.. Ломбар, скорее сюда! Помогите мне, Ломбар, остановить ее!
- Тише. Уйди, Франсинетта. Я не забыла тебя в завещании, успокойся. Прошу тебя, уйди, я не хочу, чтобы с тобой случилось несчастье. Ступай! Они уже близко… Смотри, вот они!
Действительно, показался всадник, за которым на некотором расстоянии скакал другой. Лошади тяжело дышали.
- Сестра! Сестра! - закричал тот, кто приблизился первым. - А, я приехал вовремя!
- Ковиньяк! - сказала Нанон. - Что? Условились ли вы? Ждут ли меня? Едем ли мы?
Но Ковиньяк вместо ответа соскочил с лошади. Он схватил в объятия Нанон, которая не противилась, неподвижная, как могут быть неподвижны призраки или сумасшедшие. Ковиньяк положил ее в карету, посадил к ней Франсинетту и Ломбара, запер дверцу и вскочил на лошадь.
Бедная Нанон пришла в этот момент в себя, но напрасно старалась освободиться.
- Не выпускайте ее, - кричал тем временем Ковиньяк, - ни за что в мире не выпускайте ее! Барраба, стереги другую дверцу, а тебе, кучер, если ты хоть секунду поедешь не галопом, я размозжу голову!
Он раздавал приказания так быстро, что ему не сразу повиновались. Карета не спешила двигаться, лакеи тряслись от страха, лошади дрожали и не шли.
- Да поторопитесь же, тысяча чертей! - заревел Ковиньяк. - Вот они уже скачут! Скачут!
Действительно, вдали послышался конский топот, который приближался, как отдаленный гром, быстро и грозно.
Страх заразителен. Кучер по голосу Ковиньяка понял, что грозит какая-то страшная опасность, схватил вожжи и спросил:
- Куда ехать?
- В Бордо, в Бордо! - кричала Нанон из карсты.
- В Либурн, гром и молния! - закричал Ковиньяк.
- Сударь, лошади падут прежде, чем мы успеем проехать два льё.
- Да мне и не нужно, чтобы они проехали так много! - закричал Ковиньяк и принялся погонять коней шпагой. - Только бы дотащили они нас до отряда Фергюзона; вот все, что требуется.
Тяжелая карета двинулась с места и покатилась со страшной быстротой. Люди и лошади, потные, задыхающиеся, окровавленные, подбадривали друг друга: одни криками, другие ржанием.
Нанон пробовала противиться, выпрыгнуть из кареты, но борьба истощила ее силы, она упала, истомленная, почти без чувств, ока уже ничего не слышала, ничего не видела. Когда она силилась отыскать Ковиньяка в этом хаосе быстро двигавшихся теней, голова у нее закружилась, она закрыла глаза, вскрикнула и упала, похолодевшая, на руки Франсинетты.
Ковиньяк обогнал карету, он скакал впереди лошадей. Из-под копыт его коня дождь искр летел на камни дороги.
- Ко мне, Фергюзон, ко мне! - кричал он.
В отдалении послышалось что-то вроде "ура!"
- Ад! - заорал Ковиньяк. - Ад, ты опять против меня, но думаю, что сегодня ты опять проиграешь! Эй, Фергюзон, сюда, сюда!
Два или три выстрела раздались за каретой. Впереди нее ответили целым залпом.
Карета остановилась. Две лошади пали от усталости, одна - от пули.
Фергюзон со своим отрядом напал в это время на людей герцога де Ларошфуко. Так как солдаты Фергюзона были втрое многочисленнее неприятеля, то бордосцы не смогли выдержать нападения. Они повернули лошадей, и все, победители и побежденные, преследующие и преследуемые, как облако, уносимое ветром, исчезли во мраке.
Один Ковиньяк с лакеями и Франсинеттой остался около Нанон, лежавшей без чувств.
К счастью, оставалось только шагов сто до селения Карбонблан. Ковиньяк донес Нанон на руках до первого дома в предместье. Тут, приказав приготовить экипаж, он положил сестру на постель и, вынув из одежды на своей груди какую-то вещь, которую Франсинетта не могла рассмотреть, вложил ее в судорожно сжатую руку несчастной женщины.
На другой день, выйдя из тяжкого своего состояния, которое она считала страшным сном, Нанон поднесла руку к лицу, и что-то мягкое и благовонное коснулось ее бледных губ.
То был локон Каноля.
Ковиньяк с опасностью для жизни геройски вырвал его у кровожадных бордосцев.
VI
Восемь дней и восемь ночей без памяти и без чувств лежала виконтесса де Канб в постели, куда ее перенесли, когда она узнала страшную новость.
Служанки ее ухаживали за нею, а Помпей сторожил дверь. Только он, старый слуга Клер, становясь на колени перед кроватью несчастной своей хозяйки, мог пробуждать в ней искру разума.
Многочисленные посетители осаждали эту дверь; но верный конюший, строгий в исполнении приказа, как старый солдат, храбро защищал вход, во-первых, по убеждению, что всякий гость, кто бы он ни был, будет неприятен его госпоже, а во-вторых, по приказанию доктора, который боялся всякого сильного волнения для виконтессы.
Каждое утро в дом несчастной молодой женщины являлся Ленэ, но и ему точно так же отказывали, как и всем прочим посетителям. Сама принцесса приехала туда один раз с большою свитой после посещения матери несчастного Ришона, которая жила в одном из предместий города. Кроме желания выразить виконтессе свое участие, принцесса хотела афишировать свое полное беспристрастие.
Поэтому она приехала к больной, собираясь сыграть роль милостивой повелительницы. Но Помпей почтительно доложил ее высочеству, что ему дано приказание, от которого он не может отступить, что все мужчины, даже герцоги и генералы, что все дамы, даже принцессы, должны покоряться этому приказанию, а принцесса Конде более всех прочих: после несчастья, недавно случившегося, ее посещение могло страшно изменить состояние больной.
Принцесса, исполнявшая или думавшая, что исполняет свой долг, и желавшая лишь одного - уехать поскорее, не заставила Помпея дважды повторить отказ и ретировалась со всей своею свитой.
На девятый день Клер пришла в себя. Заметили, что во время бреда, который продолжался все восемь дней двадцать четыре часа в сутки, она ни на минуту не переставала плакать. Хотя обыкновенно лихорадка сушит слезы, виконтесса так плакала, что возле ее глаз появились красные и светло-синие круги, как у величественной Святой девы Рубенса.
На девятый день, как мы уже сказали, в ту минуту, как уже отчаивались и не ожидали улучшения, виконтесса вдруг, как по волшебству, пришла в себя: слезы ее иссякли, глаза ее осмотрели комнату и с печальной улыбкой остановились на служанках, которые так усердно ухаживали за ней, и на Помпее, который так ревностно охранял ее.
Несколько часов просидела она безмолвно, опершись на локоть, упорно обдумывая одну и ту же мысль, которая беспрестанно восставала с новой силой в ее возвратившемся сознании.
Потом, не задумываясь, достанет ли у нее сил на исполнение созревшего решения, она сказала:
- Оденьте меня!
Изумленные служанки подошли к ней и хотели возражать. Помпей сделал три шага в комнату и молитвенно сложил руки.
Между тем виконтесса повторила ласково, но с твердостью:
- Я велела одеть себя… Одевайте меня!
Служанки повиновались. Помпей поклонился и, пятясь, вышел.
Увы! На розовых и пухлых щеках госпожи де Канб появились мертвенная бледность и худоба. Рука ее, все еще прелестная и изящной формы, казалась прозрачною. Грудь ее матовой белизной слоновой кости соперничала с батистом, которым ее прикрыли. Под кожей виднелись синеватые жилки, признак истощения от долгих страданий. Платья, которые она надевала так недавно и которые обрисовывали ее стан так изящно, теперь ниспадали длинными и широкими складками. Ее одели, как она желала, но туалет занял много времени, потому что она была очень слаба и три раза чуть не упала в обморок.
Когда ее одели, она подошла к окну, но вдруг отпрянула, как будто вид неба и города испугал ее, села к столу, спросила перо и бумагу и написала принцессе Конде письмо, в котором просила аудиенции.
Через десять минут после того, как Помпей отвез письмо к принцессе, послышался стук кареты. Она остановилась перед домом. Тотчас доложили о приезде маркизы де Турвиль.
- Правда, - спросила она виконтессу де Канб, - что вы изволили писать к принцессе Конде и просить у нее аудиенции?
- Да, сударыня, - отвечала Клер. - Неужели мне отказывают?
- О нет, напротив, дорогое дитя. Принцесса прислала меня сказать вам, что вы же хорошо знаете: вам не нужно просить об аудиенции, ее высочество готова принять вас всегда, во всякое время дня и ночи.
- Благодарю вас, сударыня, я сейчас воспользуюсь этим позволением.
- Что такое? - вскричала маркиза де Турвиль. - Как! Вы хотите выехать из дома в таком состоянии?
- Успокойтесь, сударыня, - отвечала Клер, - я чувствую себя совсем хорошо.
- И вы приедете?
- Через минуту.
- Так я поеду предупредить ее высочество о скором вашем приезде.
И маркиза де Турвиль вышла, сделав, как и при своем появлении, церемонный реверанс виконтессе.
Известие о таком неожиданном посещении, само собою разумеется, произвело сильное волнение среди немногочисленных придворных принцессы. Положение виконтессы внушало им живейшее участие, потому что далеко не все одобряли действия принцессы при последних событиях.
Любопытство было возбуждено в высшей степени; офицеры, придворные дамы и кавалеры заполнили кабинет принцессы Конде, они почти не могли поверить, что Клер приедет: еще накануне все думали, что она находится в отчаянном положении.
Вдруг доложили:
- Госпожа виконтесса де Канб!
Клер вошла в кабинет.
При виде этого лица, бледного как воск, холодного и неподвижного как мрамор, этих обведенных темными кругами глаз, где мерцала одна-единственная искорка - последний остаток горьких слез, со всех сторон вокруг принцессы раздался горестный шепот.
Клер, по-видимому, не услышала его.
Смущенный Ленэ пошел к ней навстречу и робко протянул ей руку.
Но Клер не ответила ему на приветствие. В поклоне, полном благородства, она склонилась перед принцессой Конде и подошла к ней через всю залу твердым шагом, хотя была очень бледна и на каждом шагу казалось, что она непременно упадет.
Принцесса, тоже бледная и чрезвычайно встревоженная, встретила ее с чувством, похожим на ужас. Она хотела скрыть это чувство, но оно против воли выразилось на ее лице.
Виконтесса сказала торжественным голосом:
- Ваше высочество, я просила у вас аудиенции, которую вы изволили назначить мне, чтобы спросить у вас при всех: с тех пор как я имею честь служить вам, довольны ли вы моею верностью и усердием?
Принцесса поднесла платок к губам и пробормотала:
- Разумеется, дорогая виконтесса, всегда, во всех случаях я была вами довольна и не один раз благодарила вас.
- Свидетельство вашего высочества для меня драгоценно, - отвечала виконтесса, - потому что оно дозволяет просить у вас милости дать мне отставку.
- Как! - вскричала принцесса… - Вы покидаете меня, Клер?
Виконтесса почтительно поклонилась и молчала.
На всех лицах видны были стыд, раскаяние или грусть. Зловещая тишина повисла над собранием.
- Но почему же вы оставляете меня? - спросила принцесса.
- Мне остается жить недолго, ваше высочество, - отвечала виконтесса, - и эти немногие дни мои я желала бы употребить на спасение души.
- Клер, дорогая Клер! - вскричала принцесса. - Но подумайте же…
- Ваше высочество, - перебила виконтесса, - я должна испросить у вас две милости; могу ли я надеяться, что вы мне их окажете?
- О, говорите, говорите! - вскричала принцесса Конде. - Я буду так счастлива, если сумею сделать для вас что-нибудь.
- Вы это можете, ваше высочество.
- Так скажите, что?
- Во-первых, назначьте меня настоятельницей монастыря святой Радегонды; место это вакантно со времени смерти госпожи Монтиви.
- Вас в аббатство, милая дочь моя! Что вы такое говорите!
- Во-вторых, ваше высочество, - продолжала Клер слегка дрожащим голосом, - позвольте мне предать земле в моем поместье Канб тело жениха моего, барона Луи де Каноля, убитого жителями Бордо.
Принцесса отвернулась и дрожащей рукой схватилась за сердце. Герцог де Ларошфуко побледнел и растерялся. Ленэ отворил дверь кабинета и выбежал.
- Ваше высочество не отвечаете, - спросила Клер, - вы отказываете мне? Может быть, я прошу слишком много?
Принцесса могла только кивнуть головой в знак согласия и упала без чувств.
Клер повернулась, прямая как статуя; все дали ей дорогу. Она прошла прямо и бесстрастно между этими людьми, которые склонялись перед ней.
Только когда она вышла из залы, придворные заметили, что никто не подумал помочь принцессе.
Через пять минут на дворе застучала карета: виконтесса уехала из Бордо.
- Что вы решили, ваше высочество? - спросила маркиза де Турвиль у принцессы, когда та пришла в себя.