- А вот и вы, сестрица! Когда я вижу одну из этих зловещих решеток, вижу, как она запирается за бедною женщиной, мне так и представляется могильный камень, покрывающий умершую. Одну я не могу себе представить иначе, чем в одежде послушницы, другую - не иначе как в саване.
Нанон печально улыбнулась.
- Это хорошо, - сказал Ковиньяк. - Вы больше не плачете. Это уже что-то.
- Да, правда, - сказала Нанон, - я уже больше не могу плакать.
- Но можете еще улыбаться. Ну, тем лучше, значит, с вашего позволения отправимся обратно? Не так ли? Я, право, сам не знаю отчего, но только эти места наводят меня на разные мысли.
- Спасительные? - спросила Нанон.
- Спасительные, говорите вы? Ну хорошо, не будем об этом спорить, я рад, что вы находите эти мысли такими. Я надеюсь, что вы, дорогая сестра, теперь сделали добрый запас таких мыслей, так что вам их надолго хватит.
Нанон не отвечала, она задумалась.
- В числе этих спасительных мыслей, - решился спросить Ковиньяк, - надеюсь, была мысль о забвении обид?
- Если не о забвении, то, по крайней мере, о прощении.
- По-моему, лучше бы забвение, ну да все равно. Коли человек виноват, так ему не приходится быть разборчивым. Значит, вы мне простите мои грехи перед вами, сестричка?
- Я их уже простила, - отвечала Нанон.
- А, это меня радует, - сказал Ковиньяк. - Значит, с этих пор вы будете в состоянии смотреть на меня без отвращения?
- Не только без отвращения, но даже с удовольствием.
- С удовольствием?
- Да, мой друг.
- Ваш друг? Вот как! Знаете, Нанон, то, что вы так называете меня, доставляет мне большое удовольствие, потому что вы говорите так по доброй воле; ведь братом-то вы меня зовете вынужденно. Значит, вы решились переносить мое присутствие около себя?
- О, этого я не говорю, - ответила Нанон. - Существуют невозможные вещи, Ролан, и мы оба будем с этим считаться.
- Понимаю, - сказал Ковиньяк опять с глубоким вздохом. - Я изгнан. Ведь вы меня прогоняете, не так ли? Я больше не увижу вас. Ну что делать? Хотя для меня будет очень тяжело не видеть вас, Нанон, честное слово, но я сам понимаю, что заслужил это. Да я и сам осудил себя. И что мне теперь делать во Франции? Мир заключен. Гиень умиротворена. Королева и мадам Конде скоро вновь станут лучшими друзьями в мире. А я не могу себя обманывать до такой степени, чтобы воображать, будто я заслужил милость той или другой из этих владетельных особ. И самое лучшее, что я могу сделать, - это удалиться в добровольное изгнание. Итак, милая сестричка, скажите "прости" вечному страннику. Теперь идет война в Африке. Господин де Бофор едет сражаться с неверными, и я поеду с ним. По правде сказать, я решительно не постигаю, в чем эти неверные провинились перед верными. Но это нашего брата не касается, это дело королей. А там можно быть убитым - вот и все, что мне нужно. Отправляюсь туда. Когда вы узнаете, что я умер, вы все же не будете так ненавидеть меня.
Нанон, которая слушала этот поток слов, опустив голову, подняла на Ковиньяка свои большие глаза.
- Это правда? - спросила она.
- Что?
- То, что вы задумали, брат?
Ковиньяк был захвачен потоком красноречия; так бывает с людьми, которые, не обладая подлинной чувствительностью, привыкли воспламенять себя словесной трескотней. Вопрос Нанон вернул его к действительности. Он спросил самого себя, нельзя ли ему как-нибудь от этого порыва вдохновения сделать переход к чему-нибудь более обыденному.
- Видите ли, сестричка, - сказал он, - клянусь вам… уж, право, не знаю чем… ну, клянусь вам честью Ковиньяка, что я действительно глубоко опечален и несчастен после смерти Ришона, а еще больше после смерти… Вот видите ли, сейчас только, сидя вот на этом самом камне, я старался всеми силами и средствами угомонить свое сердце, которое до сих пор - всю мою жизнь - молчало во мне, а теперь не довольствуется тем, что бьется, но говорит, кричит, плачет. Скажите, Нанон, ведь это и есть то самое, что называется угрызениями совести?
Этот крик души был так естествен, был так полон горести, несмотря на его странную форму, что Нанон поверила: исходит он из самой глубины сердца.
- Да, - сказала она, - это угрызения совести. Вы лучше, чем я думала.
- Ну, коли так, - сказал Ковиньяк, - коли это угрызение совести, то я отправляюсь в африканскую кампанию. Ведь вы дадите мне что-нибудь на дорожные расходы и экипировку, не правда ли, сестричка? И дай Бог, чтобы я смог увезти все ваши горести вместе с моими.
- Вы никуда не поедете, друг мой, - сказала Нанон. - Отныне вы будете вести жизнь обеспеченного человека, благосклонная судьба позволит вам наслаждаться всеми жизненными благами. Вы уже десять лет боретесь с нищетой. Я не говорю об опасностях, которым вы подвергались, они неизбежно связаны с жизнью солдата. На этот раз вы спасли свою жизнь там, где другой ее потерял. Значит, такова была воля Божья, чтобы вы жили, а мое желание, совпадающее с этой волей, в том, чтобы отныне вы жили счастливо.
- Погодите, сестрица, что вы такое говорите и как понимать ваши слова? - отвечал Ковиньяк.
- Я хочу сказать, что вы должны отправиться в мой дом в Либурне, прежде чем его успеют разграбить. Там в потайном шкафу, что позади венецианского зеркала…
- В потайном шкафу? - переспросил Ковиньяк.
- Да, ведь вы его знаете, не правда ли? - спросила Нанон со слабой улыбкой. - Ведь вы из этого самого шкафа в прошлом месяце взяли двести пистолей?
- Нанон, вы должны мне отдать справедливость: я мог бы взять из этого шкафа, битком набитого золотом, гораздо больше, а между тем взял только то, что было мне совершенно необходимо.
- Это правда, - сказала Нанон, - и если это может вас оправдать в собственных глазах, то я охотно это подтверждаю.
Ковиньяк покраснел и опустил глаза.
- О Боже мой, забудем об этом, - сказала Нанон. - Вы очень хорошо знаете, что я прощаю вас.
- А чем это доказывается? - спросил Ковиньяк.
- А вот чем. Вы отправитесь в Либурн, откроете этот шкаф и найдете в нем все, что мне удалось уберечь от своего богатства, - двадцать тысяч экю золотом.
- Что же я буду с ними делать?
- Вы их возьмете.
- Но кому же вы предназначаете эти двадцать тысяч экю?
- Вам, брат. Это все, чем я располагаю. Ведь вы знаете, что, расставаясь с господином д’Эперноном, я ничего не выпросила для себя, так что моими домами и землями завладели другие.
- Что вы говорите, сестра! - вскричал пришедший в ужас Ковиньяк. - Что вы забрали себе в голову?
- Да ничего, Ролан, я только повторяю вам, что вы возьмете себе эти двадцать тысяч экю!
- Себе?.. А вам?..
- Мне не нужно этих денег.
- Ага, я понимаю, у вас есть другие. Ну, тем лучше! Но ведь это сумма громадная, вы подумайте об этом, сестричка. Для меня этого много за один раз.
- У меня других денег нет, у меня остались только драгоценности. Я и их вам отдала бы, но они мне необходимы для вклада в этот монастырь.
Ковиньяк подскочил от удивления.
- В этот монастырь! - вскричал он. - Вы хотите вступить в этот монастырь, сестра?
- Да, мой друг.
- О, во имя Неба, не делайте этого, сестричка! Монастырь!.. Вы не знаете, какая там скучища! Вы об этом меня спросите, ведь я был в семинарии. Шутка сказать - монастырь! Нанон, не делайте этого, вы там умрете!
- Я на это и надеюсь, - сказала Нанон.
- Сестра, я не хочу ваших денег такой ценой, слышите? Черт побери! Они будут жечь мне руки.
- Ролан, - возразила Нанон, - я вступаю сюда не для того, чтобы сделать вас богатым, а для того, чтобы самой стать счастливой.
- Но ведь это сумасшествие! - продолжал Ковиньяк. - Я ваш брат, Нанон, и я этого не допущу.
- Мое сердце уже здесь, Ролан. Что же будет делать мое тело в другом месте?
- Но ведь об этом страшно и подумать, - сказал Ковиньяк. - О моя милая Нанон, моя сестра, пожалейте себя!
- Ни слова больше, Ролан. Вы слышали меня?.. Эти деньги ваши, распорядитесь ими разумно, потому что вашей бедной Нанон не будет рядом, чтобы снабдить вас деньгами снова, даже вопреки вашему желанию.
- Но, послушайте, моя бедная сестра, что доброго сделал я для вас, чтобы вы так великодушно обошлись со мной?
- Вы дали мне то, чего одного я ожидала, чего одного жаждала, что для меня было всего дороже. Это именно то, что вы привезли мне из Бордо в тот вечер, когда он умер и когда я не могла умереть.
- Ах да, вспоминаю, - сказал Ковиньяк, - это та прядь волос…
И искатель приключений понурил голову, почувствовав у себя в глазах какое-то необычное ощущение.
Он поднял руку к глазам.
- Другой бы плакал, - сказал он. - Я плакать не умею, но, ей-Богу, страдаю от всего этого нисколько не меньше, если не больше.
- Прощайте, брат, - прибавила Нанон, протягивая руку молодому человеку.
- Нет, нет, нет! - воскликнул Ковиньяк. - Никогда я не скажу вам "прости" по своей доброй воле! И что вас побуждает запираться в этом монастыре? Страх, что ли? Коли так, уедем из Гиени, будем вместе бродить по свету. Ведь и мне в сердце вонзилась стрела, я повсюду буду носить ее с собой, она будет причинять мне боль, которая заставит меня чувствовать и вашу боль. Вы будете мне говорить о нем, а я буду вам говорить о Ришоне. Вы будете плакать, а потом, может быть, и я тоже стану способен плакать, и это доставит мне облегчение. Хотите, удалимся куда-нибудь в пустыню, и там я буду почтительно прислуживать вам, потому что вы святая? Хотите, я сам стану монахом? Впрочем, нет, я не в состоянии, признаюсь откровенно. А только вы не уходите в монастырь, не прощайтесь со мной навеки!
- Прощайте, брат.
- Хотите остаться в Гиени, невзирая на бордосцев, на гасконцев, невзирая ни на кого? У меня теперь уже нет моей роты, но со мной еще остаются Фергюзон, Барраба и Карротель. А мы вчетвером можем сделать много. Мы будем вас охранять. Такой гвардии не будет даже у королевы. И если до вас доберутся, если тронут хоть один волос на вашей голове, то вы сможете потом сказать: они умерли все четверо. Requiescat in расе.
- Прощайте, - повторила Нанон.
Ковиньяк собирался продолжать свои увещевания, как вдруг на дороге раздался стук кареты.
Перед этой каретой скакал верховой курьер в ливрее королевы.
- Это что такое? - сказал Ковиньяк, оборачиваясь в сторону кареты, но не отпуская руки своей сестры, стоявшей по ту сторону решетки.
Карета, изготовленная по моде того времени, с массивным гербом, была запряжена шестеркой лошадей. В ней сидели восемь человек с целой толпой лакеев и пажей. Занавески кареты были раздвинуты. Позади ехали верхами гвардейцы и придворные.
- Дорогу, дорогу! - кричал курьер, - мимоходом хлестнув бичом лошадь Ковиньяка, хотя она, исполненная скромной осторожности, стояла на другой стороне дороги.
Испуганная лошадь отпрянула.
- Эй, приятель, - крикнул Ковиньяк, выпуская руку сестры, - извольте быть поосторожнее!
- Дорогу королеве! - продолжал кричать курьер, мчась вперед.
- Королева! Ах, дьявол! - сказал Ковиньяк. - Ну, коли так, надо посторониться, чтобы не нажить от нее еще каких-нибудь неприятностей.
И он как можно ближе прижался к стене, держа лошадь под уздцы.
В эту минуту у кареты порвался гуж, и кучер мощным усилием сдержал шестерку лошадей.
- Что такое? - раздался чей-то голос, отличавшийся сильным итальянским акцентом. - Почему остановились?
- Гуж порвался, монсеньер, - сказал кучер.
- Откройте, откройте! - послышался тот же голос.
Два лакея бросить открывать дверцу, но, прежде чем они успели отбросить подножку, обладатель итальянского акцента уже спрыгнул на землю.
- А, да это синьор Мазарини, - сказал Ковиньяк. - Он, по-видимому, не стал ждать, чтобы его попросили выйти из кареты первым.
После него вышла королева.
После королевы - герцог де Ларошфуко.
Ковиньяк протер глаза.
Вслед за Ларошфуко вышел герцог д’Эпернон.
- Эх, - проговорил наш искатель приключений, - почему не повесили этого моего зятя вместо того, другого!
За д’Эперноном последовал маршал де Ла Мельере, а за де Ла Мельере - герцог Буйонский и две придворные дамы.
- Я знал, что они уже прекратили драку, - сказал Ковиньяк, - но не знал, что они уже успели так славно помириться.
- Господа, - сказала королева, - вместо того чтобы ждать здесь, пока починят карету, не пройтись ли нам немножко? Погода прекрасная, вечерний воздух такой свежий!
- Как прикажете, ваше величество, - ответил Ларошфуко, низко кланяясь.
- Пойдемте со мной, герцог. Вы мне перескажете какие-нибудь из ваших прекрасных изречений. Вы, должно быть, немало их сочинили с тех пор, как мы не видались.
- Дайте мне руку, герцог, - сказал Мазарини герцогу Буйонскому. - Я знаю, что у вас подагра.
Господа д’Эпернон и де Ла Мельере замыкали шествие, беседуя с фрейлинами.
Все это общество смеялось и, освещенное теплыми лучами заходящего солнца, казалось группой закадычных друзей, собравшихся на праздник.
- А что, далеко еще отсюда до Бурси? - спросила королева. - Вы, господин Ларошфуко, изучили эти края и можете мне ответить.
- Три льё, государыня. Мы будем там, наверное, не позже девяти часов.
- Хорошо. А завтра рано утром вы отправитесь к нашей милой кузине, мадам Конде, которую мы будем счастливы видеть.
- Ваше величество, - сказал герцог д’Эпернон, - видите вы этого красавца, который стоит у решетки и смотрит через нее на прекрасную даму, которая исчезла в ту минуту, как мы вышли из кареты?
- Да, я видела все, - сказала королева. - Надо полагать, что в монастыре святой Радегонды в Пезаке не любят скучать.
В эту минуту приведенная в порядок карета крупной рысью догнала знатных путешественников, которые успели уже отойти шагов на двадцать от монастыря.
- Ну, господа, - сказала королева, - не будем слишком утомляться. Ведь вы знаете, что сегодня король устраивает для нас скрипичный вечер.
И с громким смехом, который вскоре был заглушен стуком колес, все они сели в карету.
Ковиньяк, поглощенный созерцанием ужасного контраста между шумной радостью, промелькнувшей по дороге, и этой немой скорбью, что затворилась в монастыре, смотрел вслед удалявшейся карете. Когда она пропала из виду, он сказал:
- Ну, все равно. Теперь я доволен, ибо знаю одну вещь: как я ни плох, а все же есть люди, которые меня не стоят. Но, черт возьми, я постараюсь, чтобы не было никого, кто мог бы стоить меня. Я теперь богат, и это будет нетрудно.
Он было повернулся, чтобы проститься с сестрой, но Нанон уже исчезла.
Тогда он со вздохом сел на лошадь, бросил последний взгляд на монастырь, поскакал галопом по дороге к Либурну и исчез за поворотом дороги, которая вела в сторону, противоположную той, в какую направилась карета, что увозила знаменитых путников, игравших главные роли в этой повести.
Может быть, мы когда-нибудь встретимся с ними, потому что этот кажущийся мир, так плохо скрепленный кровью Ришона и Каноля, был только перемирием, и женская война еще не была окончена.
КОММЕНТАРИИ
"Женская война" ("La Guerre des Femmes") примыкает no содержанию к роману "Двадцать лет спустя". Собирая материалы к своей хронике "Людовик XIV и его век", Дюма познакомился с "Мемуарами г-на Л., государственного советника", которые были написаны, как он выяснил, Пьером Ленэ, близким к дому принцев Конде. Эти мемуары, содержащие описание гражданской войны, известной как "новая Фронда", или "женская война" (из-за того, что среди ее вдохновителей было много женщин), послужили основой для "Женской войны". События романа относятся к 1650 г.
Впервые роман печатался в 1844 г. из номера в номер в парижской газете "La Patrie" ("Родина").
Первая книжная публикация романа (в виде серии из четырех повестей, каждая из которых соответствует по объему и по названию его нынешним частям): Paris, L. de Potter, 1844–1846, 8vo., 8 v.
Первые книжные издания на французском языке в виде единого произведения под общим названием "Женская война" - это пять бельгийских изданий 1845 г. и два французских: Paris, au bureau du Siècle, 1848, 4to.; Paris, Michel Lévy Frères, 1848, 12mo., 2 v.
В 1849 г. на основе романа была написана одноименная драма.
В настоящем издании перевод романа на русский язык сверен с оригиналом (Paris, Calmann-Lévy); в тексте перевода Г. Адлером и Ф. Рябовым восстановлены многочисленные пропуски, имевшиеся в предыдущих публикациях.
…пронеслась гражданская война. - Имеется в виду Фронда - общественное движение во Франции в 1648–1653 гг. за ограничение королевской власти; вылилось в гражданскую войну и сопровождалось восстаниями крестьян и городской бедноты. В 1648–1649 гг. в Париже разыгрались события так называемой "парламентской", или "старой", Фронды - возглавленного парижским парламентом восстания буржуазии, недовольной налоговым гнетом, требовавшей проведения финансовых и административных реформ, и поддержанного народными массами столицы. Это движение описано Дюма в романе "Двадцать лет спустя". Действие в "Женской войне" разворачивается на фоне одного из эпизодов "новой Фронды", или "Фронды принцев", - восстания в 1650–1653 гг. вельмож, преследовавших в основном частные интересы, отстаивавших свои феодальные права молу самостоятельных владетелей, - и одного из сопутствовавших Фронде народных движений в крупном торговом центре Южной Франции, в городе Бордо.
Золотой телец - общеупотребительный символ богатства, власти денег. Это выражение ведет свое начало от библейской легенды о сделанном из золота тельце, которому древние иудеи поклонялись как богу.
Метр (или мэтр) - учитель, наставник, почтительное обращение к деятелям искусства, адвокатам и вообще выдающимся людям. Называя Бискарро метром, Дюма иронически указывает на его поварское мастерство. Одновременно здесь игра слов, так как "метр" означает также - господин, хозяин.
Мушкетон - ручное огнестрельное оружие облегченного веса.
…берберийской лошади… - Берберийская (или варварийская) лошадь - ценная порода лошадей, разводимая в странах Северной Африки - в Алжире, Тунисе, Марокко, имевших с XVI в. название Берберия.
Экю - старинная французская монета, до 1601 г. чеканилась из золота, с 1641 г. - из серебра и стоила 3 ливра.
Льё - единица длины во Франции; сухопутное льё равняется 4,444 километра.
…как у покойного короля. - То есть Людовика XIII (1601–1643), французского короля в 1610–1643 гг., отца Людовика XIV.
Эпернон, Бернар де Ногаре, герцог д’ (1592–1661) - французский военачальник; с начала 40-х гг. XVII в. губернатор Гиени.
Гиень - историческая область на юго-западе Франции с главным городом Бордо.