- Донья Аврора сама приняла цветы? - спросил он, красиво зачесывая свои густые черные волосы и расчесывая, согласно федеральным предписаниям того времени, бороду на две стороны.
- Сама, сеньор!
- А письмо?
- Вместе с цветами.
- Она была довольна?
- Мне показалось, да, но письмо, очевидно, удивило ее, она меня спросила, не случилось ли чего-нибудь особенного.
- Бедняжка! Скажи мне все подробно, что она делала, когда ты пришел?
- Она стояла около клумбы жасминов, что посреди двора, и развивала папильотки с своих кудрей.
- Этих золотистых кудрей, каждый волосок которых неразрывной цепью приковывает к ней мое сердце! - воскликнул молодой человек, небрежно завязывая концы своего галстука.
- Больше она ничего не делала, сеньор.
- А в чем она была?
- В белом с зелеными полосками капоте, с вырезом на груди и схваченном у талии.
- Ах, как это прелестно! Как она должна была быть хороша! Ну, продолжай!
- Да это все.
- Фу, как ты глуп!
- Но, сеньор, на ней не было ничего другого.
- Но были же туфли или ботинки, какая-нибудь косыночка, бант, ленты, ну что-нибудь еще!
- Вы хотите, сеньор, чтобы я все это заметил?! - возразил Тонильо со свойственным ему крестьянским добродушием, которое он, несмотря на пребывание в городе, все еще не утратил.
- А кто ждет в приемной?
- Та женщина, за которой вы меня посылали, и дон Кандидо.
- А-а! Мой учитель правописания! Гений разных прилагательных и всяких исключений! Что привело его ко мне, не говорил он тебе?
- Нет, сеньор, он только сказал, что ему необходимо поговорить с вами, что он приходил сюда в шесть часов утра, но двери были заперты с тех пор он пришел в семь часов и бродил здесь поблизости, выжидая, когда ему можно будет видеть вас.
- Эх черт! Как видно мой старый учитель все еще не отвык меня мучить и хотел поднять меня в шесть часов утра, для того чтобы беседовать с ним. Усади его в моем кабинете, а донью Марселину пригласи сюда! - сказал он, надевая голубой шелковый халат, цвет которого подчеркивал белизну его прекрасных рук.
- Так ее сюда позвать? - недоверчиво спросил Тонильо.
- Ну да, сюда, мой целомудренный Тонильо, ведь я, кажется, говорю с тобой не по-гречески! Проведи ее сюда в мою спальню, да не забудь покрепче запереть дверь из кабинета в гостиную, а также и вот эту, когда женщина войдет сюда.
Спустя минуту, шорох юбок доньи Марселины возвестил о ее приближении.
Она появилась в шелковом платье, цвета густого вина, окутанная желтой шалью с черной каймой. Белый платок, сильно накрахмаленный, она держала за серединку, для того чтобы видны были вышитые по углам амуры; огромный бант из ярко-красных лент украшал ее голову слева. На смуглом мясистом лице привлекательными казались лишь большие черные глаза, которые, вероятно, были хороши в свое время, но теперь насчитывали без малого пятьдесят зим. Лицо хранило следы пережитых бурь и волнений, два густых локона темных волос не то шоколадного, не то кофейного цвета, спускаясь до самого подбородка, тщетно скрывали уже увядшую свежесть лица; добавив ко всему этому рост выше среднего и фигуру скорее тучную, чем стройную, наш читатель составит себе довольно верное представление о донье Марселине.
Вот эту-то особу дон Мигель и принял в своей спальне, даже не встав со стула, на котором он сидел с улыбкой, свойственной людям известного круга при разговоре с теми, кто занимает более низкое положение и к которому они не питают особого уважения.
- Вы мне нужны, донья Марселина! - сказал он указывая ей на кресло против себя.
- Я всегда к вашим услугам, сеньор дон Мигель, - отвечала донья Марселина, садясь и жеманно расправляя множество своих шелковых юбок.
- Как ваше здоровье, как поживают ваши домашние? - спросил дон Мигель, не любивший приступать к серьезному делу, не исследовав предварительно почву.
- Я право не знаю, что и делать, сеньор. Жизнь в Буэнос-Айресе теперь сущее наказание за все мои многочисленные грехи.
- Что ж, это вам зачтется, когда вы переселитесь в вечность! - шутливо заметил дон Мигель, равнодушно лакируя ногти.
- Некоторые грешили больше меня и все же попадут в царство небесное! - сказала она, покачивая головой.
- Кто, например?
- Да, например, хоть те, которых вы знаете.
- Иногда я очень забывчив.
- А я некоторых вещей никогда не забуду, даже если проживу двести лет.
- Вы не правы: прощать врагам нашим нас учит сам Господь.
- Прощать им! Простить оскорбления нанесенные мне! Простить им то, что они погубили мою репутацию, смешав меня с теми созданиями без имени, которые являются позором нашего пола! О, никогда!
- Ба! - воскликнул дон Мигель, с трудом удерживаясь от смеха. - Вы всегда преувеличиваете, когда говорите об этом.
- Ах, что вы! Я преувеличиваю! В самом деле, это пустяк: они явились схватили меня, кинули в тележку вместе с теми презренными созданиями, они собирались отправить меня в Arroyo Azul, меня, которая принимала у себя лишь цвет золотой молодежи высшего общества Буэнос-Айреса! И не подумайте, что это из-за моего поведения! О нет, то была просто месть за мои всем известные политические убеждения. Первые мои связи были с унитариями! Я принимала у себя министров, адвокатов, поэтов, докторов, писателей и публицистов, словом, лучших людей города, вот почему тиран Пердриес вписал меня в свой лист, когда Томас Архо-рени издал указ о выселении непотребных женщин. Старый Тартюф! Подлый ростовщик, именно о нем сказано:
Elimmmortal macuquino
Grand sacerdote apostolico
Nosgustaraunreasenvino
Aunguerevientedecolico.
- Да, донья Марселина, прекрасные стихи!
- Великолепные! Они написаны в 1838 году. Ведь мне нанесли это оскорбление во время первого правления этого убийцы, он сделал меня жертвой моих политических убеждений и, как знать, возможно, отчасти я поплатилась и за свою любовь к литературе - эти дикари изгоняли всех, кто, как я, посвятили себя искусствам. Все мои друзья оказались в изгнании. О, счастливые времена Варелы и Гальярдо! Они прошли, прошли навсегда! Помните, дон Мигель! Помните!..
Донья Марселина, сильно разгоряченная своей речью, усердно принялась обмахиваться платком, между тем как шаль, скрывавшая ее грудь и плечи, плавно скользнула вниз до талии.
- Да, возмутительная несправедливость, - сказал дон Мигель, серьезное и мрачное лицо которого невольно выдавало неудержимое желание рассмеяться. - Ведь только ваши связи в высшем обществе спасли вас от беды.
- Так именно и было, я уже не раз рассказывала вам это: меня спас один из моих высокопоставленных друзей, он сжалился над моей невинностью, угнетенной варварством, как говорит Руссо, - с важностью проговорила донья Марселина, имевшая слабость к литературным цитатам.
- Руссо весьма точно подмечал суть вещей! - сказал дон Мигель, с трудом удерживаясь от смеха.
- У меня удивительная память, несколько дней назад я выучила наизусть целую пьесу, которую видела всего один раз на сцене.
- Поистине это удивительно!
- Не правда ли? Хотите, я вам прочту бред Креона, который начинается вот так:
"Печальная фатальность! Боги всевышние!.."
- Нет, нет, благодарю вас! - поспешно прервал ее дон Мигель.
- Ну, как хотите!
- А сейчас что вы читаете, донья Марселина?
- Я дочитываю Enfautducarnaval, а после примусь за Sucinda, которую теперь заканчивает моя племянница Тома-сита.
- Прекраснейшие книги! Но где вы их берете? - осведомился дон Мигель, откинувшись на спинку своих кресел и устремив светлый, спокойный взгляд на лицо этой, наполовину помешанной женщины.
- Все эти книги приносит моей племяннице Андреа сеньор священник Гаэте.
- Священник Гаэте! - воскликнул дон Мигель, разразившись на этот раз неудержимым смехом.
- И я ему очень признательна, потому что люди образованные знают, что молодым девушкам следует читать и хорошее, и дурное, для того чтобы в жизни их не могли обмануть.
- Прекрасно сказано, донья Марселина, но вот чего я не могу понять: как это женщина с вашими политическими убеждениями может вести дружбу с этим уважаемым священником, ведь он один из наиболее выдающихся героев федерации?
- Ах! Я каждый день упрекаю его в этом.
- И что же, он молчит?
- Он снисходительно, смеется, поворачивается ко мне спиной и идет читать свои книги Хертрудис.
- Хертрудис! Так у вас еще и Хертрудис?
- Да, это моя новая приемная племянница, она уж с месяц у меня.
- Санта-Барбара! Да у вас племянниц больше, чем у Адама внуков от Сифа, сына Каина и Ады. Читали вы когда-нибудь Библию, донья Марселина?
- Нет.
- Ну "Дон Кихота"?
- Нет, не читала.
- Так этот дон Кихот был похож и лицом и умом на генерала Орибе, который имел привычку уверять, что не может быть надежной республики без некоторых амплуа, и это амплуа то самое, которое вы занимаете.
- Амплуа покровительницы моих бедных племянниц, хотите вы сказать?
- Вот именно.
- Я делаю для них все, что могу.
- Но что стало бы с вами, если бы почтенный отец церкви нашел у вас то, что нашел я, когда впервые по рекомендации сеньора Дугласа попал в ваш дом?!
- О, Боже мой! Я бы погибла! Но сеньор священник Гаэте не будет так любопытен, как сеньор дон Мигель дель Кампо! - проговорила донья Марселина заискивающим голосом.
- Да, вы правы, я зашел к вам тогда, чтобы вручить письмо, которое вы должны были передать известному лицу, и попросил у вас чернила и перо, чтобы написать адрес, неожиданно постучали в дверь, вы спрятали меня в вашей спальне, шепнув, что на столе я найду все письменные принадлежности; я их искал, но тщетно, наконец я открыл ящик и…
- Вам не следовало читать, что вы нашли, скверный вы мальчик! - прервала его донья Марселина самым ласковым голосом, какой только она могла изобразить, что случалось каждый раз, когда дон Мигель заговаривал об этом деле.
- Как устоять против соблазна любопытства? Газеты из Монтевидео!
- Которые мне прислал мой сын, как я вам говорила.
- Да, но письмо?
- Ах, да, письмо! За это письмо эти варвары расстреляли бы меня. Как я была неосторожна! А что вы сделали с этим письмом, прекрасный мой сеньор, оно у вас?
- Да, вы осмелились писать, что всем женщинам из семьи Росаса обрежут косы, когда войдет в город Лаваль! Это весьма опрометчиво, донья Марселина.
- Что делать! - но вы же сами знаете, что выполнить это я не способна. А что вы сделали с письмом, оно у вас? - продолжала выпытывать донья Марселина, стараясь улыбнуться, но вместо улыбки у нее получилась какая-то гримаса.
- Я уже говорил вам, я унес его, чтобы спасти вас.
- Вам следовало изорвать его.
- Это было бы непростительной глупостью.
- Для чего вы храните его?
- Чтобы иметь доказательство вашего патриотизма, которое могло бы послужить в вашу пользу, когда дела изменятся. Я желаю, чтобы вас с лихвой вознаградили за те услуги, которые вы оказываете…
- И это единственная причина, заставляющая вас хранить письмо?
- До настоящего времени вы не давали мне повода изменить мое мнение о вас! - проговорил дон Мигель вместо ответа.
- И я никогда не подам вам этого повода! - воскликнула донья Марселина со вздохом облегчения.
- Я в этом убежден. Ну, а теперь поговорим о наших делах. Давно вы видели Дугласа?
- Я видела его три дня назад. Предыдущей ночью он отправил на судне пять человек, из которых двоих ему доставила я.
- Прекрасно. Вы повидаете его сегодня.
- Сегодня?
- Да, сейчас же.
- Я пойду прямо от вас.
Дон Мигель прошел в свой кабинет, достал из-под чернильницы, написанное ночью письмо, и, вложив его в чистый конверт, с пером в руке вернулся в спальню.
- Напишите адрес на этом письме! - сказал он, обращаясь к донье Марселине.
- Я?
- Да, вы. Пишите: сеньору Дугласу.
- И ничего более?
- Ничего более.
- Готово!
- Прекрасно, теперь вы отправитесь к сеньору Дугласу и вручите ему это письмо, сказав, что я послал вас к нему.
- Я так и сделаю.
- Теперь вот еще, завтра или послезавтра мне нужно полчаса остаться одному в вашей квартире.
- Вы можете там оставаться, сколько вам угодно, я уведу гулять своих племянниц, но ключи?..
- Закажете сегодня двойные ключи и завтра рано утром пришлите их мне, уведомив меня о дне и часе вашей прогулки. Я не хочу, чтобы меня видели, и предпочел бы вечерние часы, во время вечернего богослужения.
- О, я живу на пустынной улице, только весной иногда проходят мимо люди, идущие купаться, потому что дом стоит у самой реки.
- Я желал бы, чтобы все внутренние двери оставались открытыми.
- Взять у меня там почти нечего.
- Впоследствии там будет, что взять, а пока я требую от вас лишь скрытности и молчания: малейшая неосторожность, может стоить вам жизни.
- О, моя жизнь давно в ваших руках, но даже если бы этого не было, я с радостью пожертвую собой ради последнего из унитариев.
- Тут дело вовсе не в унитариях, и я никогда вам не говорил, что сам я из них. Но все ли вы запомнили?
- Не многие могут похвастать такой памятью, как моя! - сказала донья Марселина, слегка смутившись от серьезного тона, каким были произнесены последние слова.
- Ну, а теперь простимся! - с этими словами дон Мигель встал и направился в свой кабинет, здесь он открыл бюро и достал из него пятьсот пиастров.
- Вот, - сказал он, вернувшись в спальню, - возьмите это, чтобы заплатить за ключи и купить сластей вашим племянницам во время их прогулки.
- Вы один стоите целого Перу! - воскликнула донья Марселина, повеселев при виде денег. - Такая сумма сразу и без процентов! О, вы ко мне гораздо более щедры, чем уважаемый священник Гаэте к моей племяннице Хертрудис.
- Как бы то ни было, берегитесь ссориться с ним - мой вам совет. Ну, до встречи!
- Я ваша телом и душой, сеньор дон Мигель!
И сделав довольно приличный реверанс, почтенная донья Марселина вышла из комнаты.
Глава XII
ДОН КАНДИДО
Едва успела донья Марселина выйти из комнаты, как Тонильо ввел того незнакомца, который ранним утром совершал свою прогулку по улицам Буэнос-Айреса.
Со шляпой в левой руке и тростью в правой он вошел торжественно и важно, положив трость и шляпу на стул, он подошел с протянутой рукой к хозяину.
- Здравствуй, мой милый и уважаемый Мигель, - сказал он, - в тот день, когда мне более всего нужно поговорить с тобой, мне особенно трудно добиться этого свидания, мне, твоему первому учителю. Но вот я здесь и с твоего разрешения сяду.
- Вы знаете, сеньор, что я привык вставать поздно.
- Да, у тебя всегда была эта дурная привычка, я частенько тебя примерно наказывал за то, что ты опаздывал на уроки.
- И несмотря на это, вы все же не сумели научить меня красиво писать, а это самое скверное, что могло со мной случиться, добрейший мой сеньор дон Кандидо!
- А я очень рад этому.
- В самом деле? Спасибо вам, сеньор!
- Тридцать два года я занимаюсь благородным делом учителя начальной грамматики, и убедился, что только дураки способны приобрести в сравнительно короткий срок красивый, четкий, беглый почерк, а дети с блестящими способностями, как у тебя, с трудом приобретают посредственный и ровный почерк.
- Спасибо вам за этот комплимент, но признаюсь, я бы предпочел иметь не столь блестящие способности, а красивый почерк.
- Однако это не мешает тебе питать ко мне самое дружеское расположение, не так ли?
- Конечно, сеньор! Я вас люблю так же, как и всех, кто направлял меня в детстве.
- И ты не отказал бы мне в услуге, если бы я имел когда-нибудь нужду в тебе?
- Да, не задумываясь, если это в моей власти. Говорите прямо, ведь в наше время потери состояний так часты, что вы без смущения можете быть откровенным! - повторил дон Мигель, желая облегчить своему бывшему учителю его просьбу в том случае, если она была такого рода.
- Нет, нет, тут дело вовсе не в деньгах, к счастью, с моей аккуратностью и сбережениями я могу жить безбедно, у меня к тебе просьба серьезная. В жизни бывают ужасные времена, времена всяких невзгод, когда революции ставят нас на край погибели не различая, виновны мы или невинны. Революции подобны бурям, грозящим гибелью судам в открытом море и гибелью всему их экипажу и пассажирам, злым и добрым, евреям и христианам, без различия. Я помню одно такое путешествие, я ехал в Лас-Вакас, с нами был францисканский монах, превосходнейший человек; видишь ли, Мигель, что ни говори об этих монахах, а между ними есть прекраснейшие люди, у нас и здесь были монахи, которые могли считаться образцами всех христианских добродетелей, конечно, есть и скверные, но в жизни и все так…
- Простите, сеньор, но я вам замечу, что вы удалились от главной темы разговора, - сказал дон Мигель, отлично знавший, что если его не прерывать, то дон Кандидо никогда не окончит своей речи, а поминутно будет уклоняться.
- Самое лучшее, сеньор, начать прямо с дела, - сказал дон Мигель, которого иногда забавляли бесчисленные прилагательные, коими щедро усыпал свою речь его учитель, но на этот раз ему дорого было время и настроение было совсем иное.
- Ну, хорошо я буду говорить с тобой, как с милым, ласковым, скромным и разумным ребенком.
- Достаточно последнего, сеньор, я слушаю.
- Я знаю, что ты стоишь на добрых якорях, - продолжал дон Кандидо, - этим я хочу сказать, что твои высокие связи, твои близкие отношения с людьми, занимающими высокое положение, твое блестящее родство, и крупные дела, и всякие рекомендации, и советы сеньора, твоего отца…
- Ах, ради Бога, сеньор! Скажите мне, в чем заключается ваше дело.
- Да не спеши, я к делу и иду, ты вечно был такой, когда еще садился в синей курточке рядом со мной, и я приказывал тебе писать, а дверь случайно оставалась открытой - ты вскакивал и убегал домой. Так вот я говорю, что твой отец, столь уважаемый и щедрый патриот, и все твои друзья и твое положение открыли тебе широкий путь, усыпанный цветами, а твои таланты, изящные вкусы и милое, приветливое обращение…
- Ну, хорошо, все это мне известно, но что же я могу сделать для вас?
- Слушай, я знаю, что по мере того, как надвигаются различные события и условия жизни изменяются, лучше…
- Не лучше ли, вам сказать прямо, чего вы желаете, сеньор?
- Да не спеши! У тебя есть связи?
- Да, много. Ну?!
- Ты знаешь сеньора начальника полиции, дона Бернар-до Викторику, не так ли?
- Да, конечно, но что вы от него хотите?