- Послушай, Мигель, ведь я же выучил тебя писать, ведь я любил тебя, как своего родного сына, ты почти единственный из всех моих прежних учеников, с кем я до сих пор сохранил дружеские отношения.
- Прекрасно, но чего же вы собственно желаете? - опять прервал его дон Мигель, кусая от нетерпения губы.
- Я желаю, чтобы ты оказал мне громадную услугу, Мигель.
- Вы это мне уже сказали в начале разговора, сеньор. - Так у тебя есть связи?
- Да, сеньор.
- И сильные, влиятельные связи?
- Да, сеньор.
- Ты в дружбе с Викторикой?
- Да, сеньор.
- Ну тогда, Мигель, сделай, чтобы меня…
- Что?
- Мигель, ради первых строк, написанных тобой под моим руководством, сделай то, о чем я тебя прошу… скажи… ведь мы с тобой здесь одни?
- Да, одни, совершенно одни, - ответил дон Мигель, немного удивленный тем, что старик заметно побледнел, произнося последние слова.
- Мигель, дорогой мой, сделай, чтобы меня…
- Да что сделать, скажите во имя всех святых, сеньор?
- Сделай так, чтобы меня посадили в тюрьму, - сказал дон Кандидо, приблизив свои губы к самому уху дона Мигеля, который невольно привскочил и в упор посмотрел на своего прежнего учителя, чтобы убедиться, в своем ли он уме.
- Это удивляет тебя, - продолжал дон Кандидо, - однако, я требую, чтобы ты мне оказал эту великую услугу.
- Но зачем же вы хотите попасть в тюрьму? - спросил дон Мигель, не вполне убежденный в здравом рассудке старика.
- Зачем? Затем, чтобы пережить спокойно в надежном месте то время, когда над нами разразится ужасная гроза.
- Гроза? Какая?
- Да, дитя мое, ты ничего не понимаешь в кровавых ужасах дней революций, а главное не знаешь, какие роковые ошибки случаются в эти дни… В 1820 году, когда, казалось, все в Буэнос-Айресе сошли с ума, я два раза попадал в плен по ошибке, а теперь я сильно опасаюсь, что все люди в Буэнос-Айресе превратятся в чертей и, пожалуй, по ошибке снимут с меня голову. Я знаю все, что происходит и что должно произойти, вот почему хочу, чтобы меня посадили в тюрьму по какой-нибудь неважной причине, только не за политические убеждения.
- Но что такое происходит? Что же должно случиться? - спросил дон Мигель, начиная подозревать нечто серьезное в словах своего старого учителя.
- Да разве ты не читаешь газет? Разве ты не читаешь каждый день ужасных угроз народного бешенства и тебя не пугают описания кровавых картин предстоящей расправы, всеобщего истребления, смерти и убийств?!
- Но все это относится к унитариям, а вы, если не ошибаюсь, никогда не занимались политикой.
- Никогда! Но эти страшные, кровавые угрозы относятся вовсе не к одним унитариям, а решительно ко всем.
- Пустяки!
- Пустяки, говоришь ты! Да разве ты не видишь этих людей мрачных, точно вышедших из ада, которые вот уже несколько месяцев бродят по нашим улицам, сидят в наших кофейнях, толкаются по площадям и даже на священных порогах храмов не прячут огромных кинжалов?
- Так что ж, кинжалы всегда были шпагой федерации!
- Ведь это все предвестники страшной грозы, что надвигается на нас, момент, когда она разразиться, еще не назначен, но он уже близок.
- Но почему вы думаете, сеньор, что такой момент наступит?
- О, это моя тайна, и она тяжестью лежит на моем сердце с четырех часов нынешнего утра.
- Извините меня, сеньор, но я должен вам сознаться, что если вы не будете говорить прямо, без всяких тайн в сердце, то буду вынужден, к немалому моему огорчению, объявить вам, что мне предстоит очень спешный деловой визит.
- Нет, ты не уйдешь, послушай!..
- Я слушаю.
Дон Кандидо встал, крадучись подошел к дверям и заглянул в замочную скважину, чтобы убедиться, что никто не подслушивает их, затем вернулся к дону Мигелю и, наклонившись к нему с таинственным видом, сказал:
- Ла Мадрид восстал против Росаса!
Дон Мигель невольно привскочил на своем кресле радость на мгновение озарил его лицо, но он тотчас придал ему лицу выражение полнейшего безучастия и неподвижности.
- Это безумие, сеньор! - сказал он, спокойно садясь на место.
- Я уверен в этом, как в том, что нас здесь двое и что мы одни. Ведь мы одни, не так ли?
- Если вы не хотите говорить мне все, что вам известно, то я буду думать, что вы все еще считаете меня ребенком и шутите со мной.
- Ну, не сердись, Мигель, мой дорогой, сейчас ты все поймешь: ты знаешь, что с тех пор как я бросил учительство, я удалился в свой угол, чтобы скромно жить плодами своих трудов, точнее процентами с маленького капитала, который мне удалось скопить. Вместо прислуги я держу у себя старую женщину, красивую, высокую, совсем седую прекраснейшую женщину, опрятную, честную, экономную…
- Однако сеньор, что может быть общего между этой женщиной и генералом Ла Мадридом?
- У этой женщины есть сын, который лет десять был пеоном в Тукумане, прекрасный сын, почтительный, заботливый, ты слышишь?
- Прекрасно слышу, а дальше что?
- Ну, теперь перейдем к моему делу. В моей квартире дверь выходит прямо на улицу. Ах, да, я позабыл тебе сказать, что сын моей служанки в середине прошлого года прибыл сюда курьером, ты понимаешь?
- Ну да, понимаю.
- Итак, в той квартире дверь на улицу, и окно комнаты моей служанки также выходит на улицу. В последние месяцы сон совершенно покинул меня и не мудрено: мы все в Буэнос-Айресе живем под гнетом какого-то страха. Раньше я каждый вечер уходил играть в malilla к старым друзьям, прекрасным, честным людям, никогда не говорившим о политике, теперь я не хожу к ним, после вечерни я запираюсь у себя в доме.
- Valgame dios! Что же тут общего с вашим делом?
- Постой, сейчас и к делу.
- К какому? К делу Ла Мадрида?
- Да, да.
- Ну, слава Богу!
- Сегодня, часа в четыре утра, я, как всегда не спал, вдруг слышу: конский топот смолк у моих дверей, по звуку шпор я угадал, что, который прискакавший всадник был военным. Я человек миролюбивый, крови не терплю и, признаюсь, задрожал всем телом, на лбу у меня выступил холодный пот, да и было с чего, не так ли?
- Ну да, но продолжайте.
- Я продолжаю. Итак, я выскочил из постели, бесшумно приоткрыл окно и стал смотреть - ночь была темная, но все же я увидел, что всадник стоит у окна моей старой служанки Николасы и тихонько зовет ее, а минуту спустя окно открылось, и приезжий влез в комнату. Мысли мои спутались, я решил, что меня выдали правительству, не теряя времени, я вышел босой во двор и стал смотреть через замочную скважину в комнату Николасы. И что ты думаешь, кого я узнал в этом всаднике?
- Скажите, так я буду знать!
- Послушного, покорного, почтительного сына Николасы. Но я все же не ушел, я хотел убедиться, что мне ничто не угрожает и поэтому стал внимательно прислушиваться. Николаса предложила постлать сыну постель, но он отказался, сказав, что должен сейчас же вернуться к губернатору, что он приехал эстафетой из провинции Тукуман и только что вручил депеши.
- Ну, продолжайте, - сказал дон Мигель, не упуская ни одной подробности.
- Каждое слово запечатлелось в моей памяти на всю жизнь, он сказал ей: что эти депеши написаны богатейшими людьми провинции Тукуман, которые, вероятно, сообщали губернатору, о действиях генерала Ла Мадрида. Николаса, любопытная, как все женщины, стала его расспрашивать, а сын, умоляя сохранить все в строжайшей тайне, сообщил ей, что Ла Мадрид, как только прибыл в Тукуман, публично отрекся от Росаса и восстал против него, народ с великой радостью поддержал его. Губернатор назначил Ла Мадрида главнокомандующим всеми войсками и милицией всей провинции, а начальником главного штаба назначен полковник дон Лоренсо Лугоньес, командиром гвардейских кирасир - полковник дон Мариано Аха. Представь себе, дитя мое, какое впечатление произвели на меня эти вести.
- Да, да, но продолжайте, - сказал дон Мигель, жадностью ловя каждое слово, но внешне оставаясь равнодушным и безучастным.
- Все, что затем рассказывал молодой человек своей матери, касалось торжеств, празднеств и ликований в провинциях, которые почти все восстали против Росаса.
- Он не называл никаких имен? Не сказал при этом ничего особенного?
- Нет ничего, он пробыл у нее не более десяти минут и затем уехал, оставив ей немного денег, прощаясь, он поцеловал ей руку и обещал приехать сегодня, если только его не ушлют с раннего утра. Ах, какой это сын! Я расскажу тебе целую повесть…
- Сколько ему лет?
- О, он еще молодой, лет двадцать, двадцать три, не более, блондин, высокий, горбоносый, красивый парень.
- В двадцать два года человек редко бывает злым, а сын, который так заботится о своей матери, должен быть хорошим человеком, Зачем ему обманывать мать? Нет, наверно, все это правда. Святое провидение, благодарю тебя! - прошептал про себя дон Мигель, не обратив внимания на последние слова своего учителя.
- Прекрасно, допустим, все, что вы сказали про генерала Ла Мадрида, сущая правда, но все же я не понимаю, почему вы желаете попасть в тюрьму.
- Откровенно говоря, мне не верится чтобы ты был сторонником правительства, которое хочет лишь смут и крови.
- Сеньор, все, что вы пожелаете сказать мне, я сохраню в строжайшей тайне, но я не вижу оснований говорить о моих политических убеждениях.
-' Ну, хорошо, я знаю, ты осторожен, но я хотел сказать, что поведение генерала Ла Мадрида ужасно возмутит сеньора губернатора, а его гнев, конечно, сообщится всем этим кабальеро, которых ни ты, ни я не имеем чести знать, будь уверен - нам послал их ад. Вот почему я полагаю, что все угрозы, которые мы ежедневно читаем в газете, должны осуществиться; эти черти будут и ранить, и убивать направо и налево, и несмотря на глубокую убежденность в полной своей невиновности, я не уверен, что меня не убьют, хотя бы по ошибке. Вот этого-то я и хочу избежать, и в этом ты должен мне помочь, мой добрый, дорогой, любимый Мигель. Понял ты меня, наконец?
- По-моему, вам лучше сидеть дома, запершись на все замки, покуда не пройдет гроза.
- Что же случится, если я последую твоему совету? Они ворвутся ко мне, желая попасть к моему соседу, и вместо того, чтобы убить Туана де Лос Полотеса, убьют дона Кандидо Родригеса, бывшего профессора чистописания, человека смирного, скромного, почтенного, нравственного и добродетельного.
- О! Это было бы ужасно.
- Да, сеньор, ужасно, ведь мне пришлось бы пострадать безвинно.
- Но что же делать?
- Избежать этого, спастись, воспрепятствовать!
- Но как?
- Очень просто - посадить в тюрьму, но не по приказанию губернатора, а просто так, по какой-нибудь пустой причине; губернатор меня не знает и так как я буду сидеть в тюрьме не за политическое преступление, то он и не издаст против меня никакого кровавого указа. В тюрьму эти демоны не ворвутся, я буду жить в тюрьме так же спокойно и счастливо, как в своем доме, и не буду бояться там солдат, напротив, они защитят меня от нападения бешеных буянов из народа, а главное всякого рода ошибок.
- Все это чистая нелепость, но даже допустив, что все это разумно, какого черта! Как я вас засажу? Под каким предлогом?
- Ничего нет легче, мой план уже готов. Ты поедешь сейчас к Викторике и скажешь, что я жестоко оскорбил тебя и что ты просишь, посадить меня в тюрьму до начала судебного разбирательства. Меня берут, и я не протестую, ты, конечно, никакого судебного иска против меня не затеваешь, и я сижу в тюрьме до тех пор, пока сам не попрошу тебя возвратить мне свободу.
- Но, сеньор, в нашей стране, как вам известно, не в обычае, чтобы молодой человек моих лет жаловался суду, когда он оскорблен другим лицом, однако ваше положение меня беспокоит, - сказал дон Мигель, мысленно соображая, как можно использовать этого одержимого безумным страхом человека, который, вероятно, теперь покорится его любому капризу, лишь бы только оградить себя от мнимых грядущих напастей.
- О, я знал, что тебе не безразлична моя судьба! Ты благородный, добрый и деликатный, я знал, что ты спасешь меня, не правда ли, Мигель?
- Я думаю, что мне это удастся. Согласились бы вы, например, служить при лице, политическое положение которого - наилучшая гарантия федерализма тех лиц, которые находятся при нем?
- О, это было бы верхом моих желаний! Я никогда не был чиновником, но буду им, мало того, я готов быть чиновником без жалования, готов делать все, что только пожелает мой благородный патрон! благодарю тебя, ведь ты меня спасаешь, мой дорогой Мигель?
- Теперь идите себе спокойно домой, дон Кандидо, а завтра утром потрудитесь опять придти ко мне.
- О, непременно, непременно!
- Но, конечно, не в шесть часов утра.
- Нет, я приду часам к семи.
- Ах, нет, не раньше десяти.
- Хорошо, я буду здесь ровно в десять часов.
- Послушайте, о деле генерала Ла Мадрида - никому ни слова.
- О, я готов не спать всю эту ночь, чтобы даже во сне не проговориться.
- Итак, до завтра, сеньор! - сказал дон Мигель, провожая до дверей своего старого учителя.
- До завтра, дорогой мой, любимый Мигель, до завтра!
Дон Кандидо Родригес вышел из дома с тростью под мышкой без особых предосторожностей: теперь ему нечего было опасаться, так как уже завтра он станет чиновником при одной из влиятельных особ федерации 1840 года.
- Уж полдень! Тонильо, помоги мне поскорей одеться! - сказал дон Мигель, как только дон Кандидо вышел из комнаты.
- Пришли от полковника Соломона, сеньор! - сказал слуга.
- Что, есть письмо?
- Нет, сеньор, полковник Соломон приказал передать вам, что не отвечает письмом поскольку у него под рукой нет письменных принадлежностей, но что народное общество соберется у него сегодня в четыре часа пополудни, а вас он будет ждать в половине четвертого.
- Прекрасно. Скорей одеваться!
Глава XIII
АНГЕЛ И ДЕМОН
Приблизительно в то же время желтая коляска, запряженная парой вороных коней, крупной рысью повернула с улицы генерала Мансильи на улицу Потоси, затем, проехав немного по улице Отцов, остановилась позади Сан-Хуана перед домом, ворота которого походили на врата ада, из-за множества изображенных на них красных языков пламени.
Из коляски, опершись крошечной ручкой в палевой перчатке на плечо лакея, выпорхнула молодая девушка, лет семнадцати-восемнадцати. Она была удивительно красива: из-под полей ее большой соломенной шляпы капризно выбивались светлые кудри, нежно обрамляя изящный овал ее личика; широкий, немного низкий лоб и большие, лучистые и ясные глаза небесно-голубого цвета, тонкая линия темных бровей, как будто выведенных кистью, прямой и тонкий нос и маленький, улыбающийся рот, с яркими и пухлыми губами - все это, вместе взятое, создавало прелестнейшее личико, какое только может представить себе фантазия художника. Стройный стан, грациозные движения, изящный элегантный туалет, обличали в ней особу высшего общества, в ее походке было нечто воздушное, мечтательное, небрежное, что против воли заставляло любоваться ею.
Молодой женщине пришлось прибегнуть к помощи платка и духов, чтобы не лишиться чувств, когда она пробиралась сквозь толпу негритянок, мулаток, уток, кур и всякой живности, здесь были и нескольких рослых мужчин, одетых с ног до головы в красное, и, судя по виду, предназначавшихся для виселицы. Этот люд занимал и переднюю, и часть двора, прилегавшего к дому, который принадлежал донье Марии-Хосефе Эскурра, невестке дона Хуана Мануэля Росаса. Незнакомка с трудом добралась до дверей прихожей, где она надеялась заставить кого-нибудь доложить о себе хозяйке дома.
Она увидела лишь двух мулаток и трех негритянок, сидевших на полу и настолько грязных, что их ноги и платья марали белые половики, покрывавшие пол. Они громко и дружески болтали с долговязым солдатом в красном плаще. Эти шестеро нагло и с любопытством оглядели вошедшую, на которой не было никаких отличительных знаков федерации, которыми сами они были увешаны с ног до головы. Только кончики крошечного банта из розовых лент, едва заметно выглядывавшие слева из-под широких полей шляпы, могли быть названы федералистским знаком.
На минуту воцарилось молчание.
- Сеньора донья Мария-Хосефа у себя? - спросила девушка, не обращаясь ни к кому в отдельности.
- Да, у себя, но она занята! - небрежно отозвалась одна из мулаток.
С минуту молодая девушка колебалась, но затем подойдя к одному из окон, выходивших на улицу, она его открыла и позвала своего слугу.
Как только тот появился на пороге прихожей, она сказала:
- Идите постучитесь в калитку внутреннего двора этого дома и спросите у сеньоры доньи Марии-Хосефы, может ли она принять сеньориту Аврору Барроль.
Повелительный тон этого приказания и нравственное превосходство, которое люди высокого происхождения всегда имеют над чернью, в каких бы условиях они не находились, тотчас же подействовали и на присутствующих здесь разнокалиберных субъектов, после недавней революции вообразивших, что они вправе считать себя равными людям высокого происхождения, грабить и убивать которых им слишком часто разрешали.
Донья Аврора, в которой наш читатель уже без сомнения узнал лукавую красавицу, так жестоко игравшую с сердцем бедного дона Мигеля, ждала недолго.
Минуту спустя появилась опрятно одетая служанка и вежливо попросила ее обождать одну минуту в зале, затем, обращаясь к пяти федеративным дамам, сидевшим на полу, объявила, что сеньора не может их выслушать ранее, чем после обеда, и приказала им прийти позже.
Они повиновались, но одна из них, уходя, бросила злобный взгляд на невольную виновницу их неудачи. Но донья Аврора ни разу даже не взглянула на странных посетительниц невестки губернатора Буэнос-Айреса.
Прислуга удалилась, а солдат, не получивший никакого приказания, счел себя вправе усесться на пороге зала, донья Аврора осталась одна.
Молодая женщина села на единственную в комнате софу и на минуту закрыла глаза руками, как бы желая отдохнуть от всего, что пришлось увидеть.
Между тем в соседней комнате донья Мария-Хосефа спешила отпустить двух служанок, с которыми она беседовала; при этом она складывала в кучу более двадцати поданных ей сегодня поутру прошений. Прошения сопровождались разными подарками, в числе которых утки и куры, толпившиеся в передней, занимали не последнее место; все эти прошения она должна была передать лично его превосходительству Ресторадору, хотя отлично знала, что Росас даже не взглянет на них. Донья Мария-Хосефа спешила, - говорим мы, - отпустить служанок, потому что сеньорита Аврора Барроль, о которой ей доложили, принадлежала к одной из древнейших аристократических фамилий Буэнос-Айреса, издавна дружившей с семьей Росаса.
Впрочем, в последнее время, под предлогом отсутствия главы семьи, жена и дочь господина Барроля избегали частых сношений с семьей Росаса.
Вероятно, читатель пожелает узнать, какого рода дело могла иметь донья Мария-Хосефа со всеми этими мулатками и негритянками, постоянно толпившимися у нее.