Роман - откровение, роман - исповедь русского православного человека, волею судеб очутившегося в среде, где кипели страсти, закладывались мины под фундамент русского государства. Автор создаёт величественный образ героя новейшей отечественной истории, его доблесть и мировая душа раскрываются в жестоких столкновениях с силами зла.
Книга отсканирована и подготовлена для публикации в сети Интернет на сайте участниками Русского Общественного Движения "Возрождение Золотой Век" с разрешения автора.
Содержание:
Иван Дроздов - Филимон и Антихрист 1
Глава первая 1
Глава вторая 11
Глава третья 22
Глава четвёртая 31
Глава пятая 38
Глава шестая 48
Глава седьмая 54
Иван Дроздов
Филимон и Антихрист
Этот роман, без всякого сомнения, одно из самых полезных и нужных произведений современности. Автор умело и с большим знанием дела показывает тактику наших непримиримых врагов - мирового сионизма - всегда старавшихся захватывать все командные посты во всех оккупированных ими странах, и постоянно наносить народам свои подлые удары изнутри. Это самый настоящий социальный паразитизм, когда враги в первую очередь стараются уничтожить лучших людей тех народов, против которых они воюют. А остальных они стараются превратить в "разумных животных", которые живут только простейшими инстинктами и больше ничего не желают.
Глава первая
Ударили колокола Троице-Сергиевой лавры, и поплыл малиновый звон над лесами древнего Радонежья, над северной стороной Подмосковья, - как встарь, в пору лихолетий и победных торжеств на Руси, когда колокола монастырских и крепостных церквей будили в русских людях тревогу и радость, когда бронзово-серебряный набат Сергиевой лавры катился в Александрову слободу, вздымал и там волну колокольных звонов, катил её дальше к Ростову Великому, Переславль-Залесскому - и дальше, в сторону лесов, озёр и топей Вологодчины, в непролазные чащобы и дебри, за которыми земля русская краем северным упиралась в берег студёного океан-моря.
Любит академик Буранов эти праздничные звоны; все дела бросает, одевает длинную рубаху с шитым прямым воротником, берёт в руки посох - зовёт:
- Ефим! Дарья! Где вы там?..
Прежде, когда была жива его супруга, брал её под руку, чинно выступал за калитку дачи. И шли они гулять к пруду, к зелёной холмистой опушке, с которой открывалась златоглавая лавра. Теперь справа от него, опустив белую от времени голову, шагает его младший брат, старец восьмидесяти лет Ефим, а позади и чуть в стороне секретарша - Буранова, Дарья Петровна. По левую руку идет Артур Михайлович Зяблик, сотрудник института, близкий к дому человек.
Смотрят соседи на знаменитого ученого, судачат:
- Старого покроя человек!
- Из дворян!
- Память о старине блюдёт.
А если случится рядом плотник Семёныч, сосед академика и его частый собеседник, то он авторитетно заметит:
- Ляксандр Ваныч из-за той музыки небесной и гнездо свил у нас тут в Радонежье.
Идёт академик с близкими ему людьми по тропинке к озеру, - шествует чинно, палку перед собой далеко выбрасывает и молчит, и слушает переливы колокольных голосов, вдыхает воздух, пронизанный "небесной музыкой" и свежестью подмосковного утра. О чём он думает, что вспоминает из долгой своей жизни - никто того не знает, и никогда и ни с кем он о том не говорит. А только если звон колоколов прекратится, вздохнёт с грустью, взглянет на одного спутника, на другого и - ничего не скажет. Зяблик вопрос задаёт:
- Какой праздник сегодня, Александр Иванович?
- Преображение Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа.
- А что значит - Спаса?
- Спасителя! Что же это вы, мил человек, аль не православный? Момент, когда Христос великую силу в себе услышал. Возвёл он на Фавор-гору учеников своих и просиял перед ними: лицо сделалось как солнце, и одежды белыми, как свет. Ученики увидели его таким и понесли молву людям: ждите люди - есть в мире сила, от которой придёт вам избавление от страданий и явится счастье.
Академик говорит трубным глуховатым голосом, и тон речи его возвышенный; шагает он широко и бодро и смотрит поверх леса на кромку синего неба, словно читая там сказку о вечном стремлении людей к свету и истине, к добру и счастью.
- В нынешнем году, - понижает голос Буранов, - у нашей церкви праздник большой: тысячелетие христианства на Руси. Большой праздник. Очень большой!
Спутники академика молчат: они не знают, как им отнестись к сообщению о тысячелетии христианства.
Сторонний человек послушает - удивится: скажет, и впрямь верует в Бога. Буранов-то - академик и - верит глупым сказкам о загробной жизни?
Буранов верит в Бога и, если случится встретить служителя культа, низко наклонит голову, замедлит шаг. Он на религию, как на многое в жизни, смотрит исторически - с ревностным вниманием ко всему, что хоть малым касанием относится к жизни народной, жизни прошлой. И часто, глубоко задумавшись, говорит: "А как же не верить?.. Наши отцы верили".
А случается, скажет другое: "Бог он, конечно, есть. Он везде. А иначе - откуда всё это?". И посмотрит вокруг.
Выдвигается вперёд дед Ефим:
- Тыща лет! Вон ещё когда люди свою природу понимать могли. Грамоты не знали, а потребность в божестве имели. А и нынче хоть возьми: корабли в космос пускаем, а тоже ведь… Бога помним. Вера то, она, во всякое время нужна. Матушка наша, бывало, скажет: без Бога не до порога.
Дарья Петровна идёт в сторонке, в беседу не встревает, но слух её напряжён. Болтовня стариков мало занимает женщину, у неё институт на уме. Там жареным запахло: слухи изо всех щелей ползут, вроде институту имя новое дадут и директора заменят.
- Бог, Бог!.. - о чём говорят? - разводит руками Дарья Петровна. - Им скоро по шапке дадут, а они - Бог!..
Спутники примолкли; идут, опустив голову.
"По шапке дадут… Грубо, бесцеремонно, - думает Буранов. - Раньше она не была такой". Буранов смирился с мыслью о потере его детища - научно-исследовательского института. Ещё вчера он питал надежды спасти институт, удержаться самому на посту директора, сегодня - нет, надежды рухнули. На партийной конференции новый лидер столичных коммунистов заявил: "В Москве тысяча институтов, а толку от них… Возьмите "Котёл". За год четыре изобретения. А сотрудников… семьсот человек. На Урале есть слесарь. Он один даёт по пять изобретений в год". Осмеял публично. "Котёл" стал синонимом творческого бесплодия. "Котёл", его детище! Вся его жизнь!..
Вспомнились первые дни института, голодные двадцатые годы. При столичном авиазаводе группа металлургов собралась, восемь учёных - молодых, смелых. Лёгкие сплавы варили, чернью покрывали, хромом, никелем. В литейном цехе котёл для термической обработки установили. Первые удачи, находки. Оттуда институт пошёл.
- Вы наш лидер. Только вы и можете спасти институт. Очнулся от тяжёлых дум Буранов. К стволу берёзки плечом привалился. Смотрит на Зяблика, качает головой:
- Стар я, Артур Михайлович, нет сил для борьбы. Был воин, да весь вышел.
- У вас имя. Вы - авторитет. Величина, можно сказать, мировая.
- Ах, будет вам! Старец я немощный, и более ничего. Жалею теперь, что вовремя из игры не вышел. Будь директором человек помоложе, не услышать бы мне такого позора. Ах, горюшко ты моё, стыдоба-то на мои седины какая!
- Ну, нет, Александр Иванович, - подступилась к нему Дарья Петровна. - Мы такие речи ваши слышать не желаем. Рано петь отходную. Мы ещё постоим за себя.
- Скажите ему и вы, - повернулась она к Зяблику, - надо же что-то делать!
- Я тоже говорю: надо что-то делать! Партийный секретарь ваше имя в грязь решил втоптать, а мы вас до небес поднимем. Он-то институт со страниц городской газеты облаял, а мы о ваших заслугах в центральной прессе раструбим. Пусть не думает, что вся пресса за ним пойдёт; нет, голубчик, печать у нас в кармане, а не у тебя. Если раньше говорили: у кого деньги, тот правит миром, то теперь мы к этому прибавим: к деньгам-то ещё и печать нужна. Недаром же мы ещё с прошлого столетия за печать незримую войну ведём. Держитесь поближе таких друзей, как я; в друзьях все нуждаются - владыки тоже.
Зяблик бросал своему патрону соломинку, и Буранов понял, здесь его спасение. Заговорил примирительно и с чувством глубоко скрытой благодарности:
- В друзьях, мой друг, и я нуждаюсь. Ох, как нуждаюсь. Теряя друзей, человек подчас, - каким бы он ни был, - лишается в жизни всего, доживает век в безвестности и уединении. В истории Рима много выдающихся лиц… Консулы и диктаторы нередко завершали свой путь в нищете. Славнейший из полководцев Фабриций под старость грелся у бедного очага и ел коренья, которые сам же добывал из земли; великий Курий на закате был нищий. О людях искусства и говорить нечего. Поэт поэтов Овидий… Моцарт, Бетховен… А наша русская сколь героическая, столь же и многострадальная история… Пушкин жил в долг, Белинский умер нищим, Мусоргский - в больнице. Человек, если даже он великий, нуждается в поддержке друзей. Сейчас же, как вы верно думаете, и не во мне дело - институт спасать надо. Я-то уж не борец более, а вы ищите свои меры, возражать вам не стану.
И совершенно искренне, с хорошими чувствами к своим спутникам, Буранов мысленно для себя решил не уходить из института, а держаться до тех пор, пока это будет нужно его соратникам.
- Давно я не был на службе. Что там?.. Поди тревожатся? Чай, слухи разные, разговоры…
- Разное болтают. Вон Филимонов… Без всякого уважения к вам, - говорит Зяблик.
Буранов посмотрел в сторону бани, затерявшейся в малиннике в дальнем углу усадьбы, - там монтировали электрическую схему учёные во главе с кандидатом технических наук Филимоновым.
- Филимонов - знаток электроники, на выдумку горазд, - заметил академик.
- Вот-вот, выдумщик известный! Недавно шуточку отпустил - невинную вроде бы: "Академик вовнутрь себя смотрит".
Притормозил шаг Буранов, глотнул воздух, точно выброшенная на берег рыба. На грудь будто гирю повесили: огруз в одночасье.
Дед Ефим махнул рукой:
- Э-э, право. Собираете сплетни!
Юркнул в калитку, побрёл в сторону бани, - там он жил во времянке.
Академик, собравшись с силами, выдохнул:
- Так-то он платит за доброту мою! И - Дарье:
- За общий стол не зови. Не желаю.
Старик помрачнел, замкнулся и уже никого не хотел слушать. За Дарьей Петровной и Зябликом в дом не пошёл, свернул на тропинку, ведущую вниз по косогору; там у ручья стояли плотным рядком четыре молодых ели.
Буранов садится на поверженный временем и болезнями дуб - невольно предаётся старческим думам. Из института надо уходить. Пора. Осенью исполнится восемьдесят пять! Эх-хе…
Стороной сознания ползёт мысль о смерти. Буранов знает: дай он ей волю - тучей закроет горизонт. Безвольно повиснут руки, потухнут глаза. Вот тогда он действительно обратит взор вовнутрь себя, будет смотреть, смотреть… "Нет! - ударяет Буранов кулаком по корневищу дуба. - Не все старики смотрят вовнутрь себя! Вон - Ефим! Он тоже старик, а бегает словно олень, на нём сад держится, он дрова рубит, печки топит!"
Буранов, словно подкинутый пружиной, вскакивает и идёт к долгу - там люди, там сегодня много людей.
К воротам усадьбы две "Волги" подъехали. Из них вышли трое мужчин. Багажники раскрылись, и оттуда полетели бурдюки с вином, ящики с коньяком, фруктами. Они аккуратно складывались у калитки с внутренней стороны двора. Сложив штабелёк, мужчины плотно прикрыли калитку, и машины нырнули в сгустившийся мрак летнего вечера.
К ящикам подошёл Галкин, сотрудник института, работавший с Филимоновым в бане. С минуту размышлял, кому и за какие доблести дары Кавказа? Фломастером на крышке жирно написал: "Получай, вшивый взяточник, свою долю!"
На главной веранде и в комнатах нижнего этажа зажглись огни. На балконе второго этажа раскрылась дверь и на свет, лившийся из окон бильярдной, выдвинулись знакомые Галкину силуэты - "Три Сергея", учёные, занимавшие в институте видное положение. По странной случайности они имели фамилии, происходившие от имени Сергей, - Серёгин, Сергиенко и Сергеев-Булаховский, - "Три Сергея", как дружно называли их в институте. И то ли за удачно начавшуюся для них карьеру, - молодые, а уже доктора наук, - то ли за их близость к академику, парткому - ко всему, что составляет власть, влияние, их ещё называли авангардистами, вкладывая в это слово значения и нюансы, оттеняющие стиль нового времени, черты молодых учёных, которым завтра надлежит взять руль науки и повести её к новым высотам.
Надменность поведения, небрежность, с какой они относились ко всему на свете, угадывавшиеся в каждом их слове, жесте; протест ко всему заведённому раньше, - до них и без их согласия, - нежелание разделять общие заботы, суетиться во всех повседневных делах; их независимые позы, едва заметная реакция на приветствия; одежда, подчёркнуто модная, фирменная, нарочито опрощённая, - всё у них шло от нового времени, от каких-то необыкновенных дел, каковыми они были заняты и результаты которых вот-вот должны объявиться.
Они сейчас всё больше жмутся к Буранову, Зяблику, в выходные дни все трое, как вот теперь, под видом всяких хозяйственных работ, приезжают на дачу к академику. Боятся за свои лаборатории: вдруг как прикроют, сольют с другими, сократят?
Василий из сада видел их силуэты.
Раньше, глядя на их самодовольные, вальяжные фигуры, тянулся к ним, но, будучи по положению в институте и по уровню культуры значительно ниже их, тяготился своим бессилием и втайне завидовал им чёрной завистью.
Они почти открыто смеялись над шефом его лаборатории, обвиняли его в неумении заставить уважать себя, "выбить" оборудование, высокие оклады для себя и своих сотрудников. Во время одного такого разговора Василий случайно оказался с ними рядом, хотел дружески поздороваться, и даже рука его дёрнулась в их сторону, но никто из них не обратил на него внимания и даже не удостоил взглядом. Это был удар по самолюбию, по самому больному месту в характере Василия. Как и многие люди, он мог простить ложь, коварство, урон, нанесённый ему, но не мог извинить и забыть обиду. Она как заноза вонзилась в сердце и кровоточила, требуя отмщения. Он тогда сцепил зубы и возненавидел их, но оттого тяга к ним не убавилась, а ещё более распалилась. Галкин не знал их занятий - темы их были закрыты, не знал истинного положения и знаний каждого из них, но продолжал искать их внимания и дружбы.
"Как они сюда попали? - дивился он. - Сразу - все трое!"
Вася Галкин, ещё несколько минут назад не обращавший внимания на жизнь дома, почувствовал интерес к его обитателям и ко всему, что творится на даче академика. Он стоял у разводья двух сильных ветвей яблони, - отсюда открывался вид на все окна дома, все веранды и верхний балкон. Там из раскрытых дверей бильярдной поочередно выходили мужчины, одетые в шорты и лёгкие с коротким рукавом рубашки. Кии над их головами чернели точно пики; вот один из них склонился над столом, ударил и затем неспешно выпрямился, потянулся к столику у окна, где были расставлены бутылки с водой или вином; тут же ходили женщины, все стройные, в летних платьях, - одна из них, видимо хозяйка, Дарья Петровна, выделялась особенной статью, двигалась плавно, брала со стола поднос, обносила гостей, а те, в свою очередь, кланялись, поднимали тосты - и всё это величаво, будто в замедленной киносъёмке. Казалось, они наслаждались прелестью тёплого тихого вечера и старались продлить минуты счастья.
Временами с балкона раздавались голоса; Три Сергея говорили так громко, что и в саду можно было разобрать каждое их слово. Они и здесь вели себя так, будто кроме них на свете никого не было. То один из них, то другой загораживал свет люстры, и тогда длинная широкая тень падала на лес, погружая в темень и Василия. "Авангардисты, чёрт бы их побрал! Нет бы позвали в бильярд поиграть!"
Оттолкнулся от яблони, устремился к дому, но едва прошёл несколько шагов, замедлил ход, подумал: "Нет, не пойду!" Свернул на тропинку, ведущую в глубину сада, пошёл в сарай, где расположились на ночлег его товарищи: Филимонов, Шушуня, электрослесарь Вадим Краев и где для него была приготовлена постель. Из приотворённой двери доносился голос Краева:
- Музыка, если она настоящая, льётся как вода. На-а, на-на, на-на-а… Если поётся, - значит, музыка. Артуро Тосканини, итальянский дирижёр, когда входил в экстаз, кричал музыкантам: "Пойте, пойте!" Однажды фагот поднялся из дальнего угла, сказал: "Не поётся, маэстро". - "Да, не поётся? Тогда… это не музыка!" И сломал палочку.
- Наших русских дирижёров тоже знаешь?
- Знаю. Голованов слышал фальшь в полноты и на репетиции первой скрипке говорил: "Эй-ей, профессор, на полтона ниже!" А Константин Иванов слышал четвертушку, дирижировал огромным оркестром в сто двадцать человек, исполнял симфонии по памяти, не заглядывая в партитуру, а когда бывал за границей, газеты писали: "К нам приехал русский Бетховен". И помещали его фотографию. Внешне он был похож на немецкого композитора.
Вошёл Галкин. Не зажигая свет, забрался под одеяло. Краев молчит. Василий, пришедший в науку из рабочих, не верит в серьёзную увлеченность Вадима музыкой. "Нахватался вершков и задаётся", - думает Галкин. Будь Василий подобрее к товарищу, искренне бы изумился: откуда знает столько? Видно, не на шутку захватила страсть к музыке. Тоном серьёзным и примирительным спрашивает:
- Ты давно себе хобби такое выбрал?
- Музыка - не хобби. Музыка - это…
- Ну, ну… Что же такое музыка? Давно хотел тебя спросить.
- А и в самом деле, как ты понимаешь музыку? - подал голос из тёмного угла Филимонов.
Вадим отвечал не вдруг. И несколько необычным образом:
- Бетховен хотел объясниться в любви девушке, но не находил подходящих слов и тогда решил излить свои чувства в музыке. Долго он в бурных аккордах рассказывал о любви. И когда кончил, спросил: "Вы поняли меня, Лорхен?" Девушка ответила: "Музыка всегда полна прекрасных тайн. Она заставляет трепетать сердце, волнует душу, но её речь невозможно передать человеческими словами".
Вадим замолчал; он, кажется, не закончил мысль, и товарищи ждали продолжения. Но продолжения не последовало. Каждый на свой лад представлял сцену объяснения в любви Бетховена, и даже как будто слышал музыку, которую он исполнял в импровизациях, и, может быть, впервые каждый из них, в том числе и Галкин, проникся желанием слушать и понимать музыку. Впрочем, Галкин в эту минуту думал о другом: его грызла обида на академика, на Зяблика, на всех, кто сейчас находится под крышей дачи. Пятый раз группа Филимонова приглашается на дачу директора института: они тут ставили отопление, монтировали газонагревательный аппарат, переделали электрическую проводку - и всегда их встречали как дорогих гостей, накрывали стол на большой веранде, открывали для них бильярдную, несли туда на подносах кофе. Нынче же хозяев точно подменили.