Шушуня подхватился, на ходу выпрямился, сдержал шаг - вышел с достоинством. Зяблик повторил вычитанное в исторических повестях старинное слово: "ступайте". Оно ему нравилось. Цари так говорили. И рукой при этом жест делали. Зяблик, оставшись один, попробовал этот жест - будто получается, улыбнулся своей прихоти. Ничто не наполняло его сердце такой глубокой всепроникающей радостью, как сознание власти над людьми. Ощущение силы и способности делать для людей добро или зло пьянило воображение, отдавалось во всём теле сладким гулом. Пронизывал этот гул с ног до головы.
Жизнь казалась сплошным праздником, и при одной только мысли, что судьба могла сложиться иначе, что мог бы он прозябать где-то рядовым человеком, при одной только этой мысли колючий холодок бежал по жилам, пронимал до пяток. Нет, что там ни говори, а жизнь замечательная штука, особенно если ты вполне руководишь собственной судьбой, можешь подвигать себя то вправо, то влево, а то вверх - в зависимости от обстоятельств. К жизни тогда интерес пробуждается, и каждое утро счастливой улыбкой встречаешь.
Медведем ввалился в кабинет Спартак Пап - толстый, коротконогий, с мясистым лицом и тремя подбородками. Четыре года назад Зяблик переманил толстяка от директора другого столичного института Вадима Бродова, бывшего некогда большим другом Зяблика, - у Бродова Пап состоял в той же роли, то есть числился младшим научным сотрудником, а выполнял сугубо личные, порой интимные поручения.
Тяжело дыша, Пап опустился в кресло, оглянулся на окно - не дует ли? - очень боялся простуды, потому что недавно, во время болезни гриппом, зашёл в ванну и упал там, потеряв сознание. Жил один в трёхкомнатной кооперативной квартире в доме-башне первой категории - таких недавно несколько построили в Безбожном переулке; изредка приходили женщины, но подолгу не задерживались: Пап был жаден и капризен. Зяблик тоже чувствовал себя неуютно в обществе этого странного человека; распоряжения отдавал коротко, встречался с ним редко.
- Как поживает твой бывший шеф? - спросил Зяблик, усаживаясь поудобнее в кресле, принимая вальяжную позу.
- Бродов - осёл! Он плохо кончит.
- Когда мы расстанемся с вами, вы и обо мне…
- Вы тоже не сахар, но ближе к делу. У меня время.
Пап был циник и бравировал демонстративной прямотой. Обыкновенно, начиная работать с новым шефом, - а менял он их частенько, - говорил: "Мне нужны деньги. Остальное всё - между прочим".
В слова "между прочим" вкладывал всё своё презрение к миру.
- Да, Бродов - осёл. Не умеет слушать умных людей. Так что у вас?
Пап трудно пережёвывал слова, облизывал толстые малиновые губы - они сохли, словно на горячем ветру, покрывались сухой корочкой. Дышал тяжело, на вислых землисто-серых щеках густо чернела плохо выбритая жёсткая борода. Черты лица плохо просматривались - весь оплыл жиром; из-за припухлых водянистых складок зло поблёскивали щёлочки молодых возбуждённых глаз. И тоном разговора, и каждым жестом демонстрировал независимость и пренебрежение к собеседнику. Сидя глубоко в кресле и вытянув короткие, почти слившиеся воедино ноги, поигрывал носками лакированных туфель, предпочитал смотреть мимо собеседника.
- Где ваша заграничная командировка? - продолжал Пап, видя, что Зяблик с улыбкой разглядывает его и не торопится начинать разговор.
- Я завтра еду.
- Меня интересует, когда я поеду. Вы обещали.
- Зяблик слов на ветер не бросает.
- Зарплата младшего научного сотрудника - подачка нищему, такой сахар я имел у Бродова.
- Это деловой разговор. Приеду из Италии - что-нибудь придумаю.
Зяблик вспомнил новую методу: встречи и визиты упрощать и укорачивать. Перешёл к делу:
- Филимонова знаешь? В печёнках у меня сидит.
- Сейчас сокращения. Коленкой под зад - и пусть катится.
- Его тема на контроле. Прибор важный.
- Ясно. Давай телефон.
- Галкин есть у нас. Припугнуть бы, подприжать.
- Ясно. В группе Импульса? Всё? О'кэй. Тороплюсь.
Пап грузно поднялся и пошёл к двери. "Ни здравствуй, ни прощай - встал и пошёл. Странный!" - думал Зяблик, провожая изумлённым взглядом колыхающуюся тушу в коричневом, цвета жжёной глины, костюме. Дверь Пап распахнул ногой и оставил её открытой. Хамство, конечно, но Зяблик терпел Папа и даже как будто заискивал перед ним.
Интуитивно Зяблик видел в нём силу; Пап - единственный, кто заглядывал ему в душу и видел там все копошащиеся страхи и тревоги; человек вообще не любит являться на свет без прикрытия; Зяблик под сверлящим насмешливым взглядом Папа чувствовал себя как человек, выбежавший из бани в чём мать родила на ледяной ветер. Пап каждым словом, каждым жестом говорит: я лучше тебя, чище, а вообще-то я на всех вас плевал, и если вздумаю, то завтра же от вас уйду.
Встречи с Папом были у Зяблика не часты, не долги, но требовали большого напряжения. Побудут вместе двадцать-тридцать минут - и Зяблик разбит, больше ничего не может делать. В рассеянности собирает бумаги и уходит домой. Дома пьёт густо заваренный чай или кофе, много ест сахара и заваливается на диван. На звонки не отвечает. Он только к утру следующего дня приходит в норму. И все мысли о причинах такого воздействия Папа гонит прочь, знает: завтра будет день и силы вернутся.
Сегодня, проводив недоумённым взглядом Папа, тоже почувствовал слабость, но из кабинета не уходил. Он бы и ушёл, - свободен, - институтские дела его не интересовали, для себя решил: наука сама по себе, пусть катится, точно ручеёк с горки. Забота одна: самоутверждение. Укрепиться, возвысить тех, кто служит не делу, не науке - ему, вот первая цель и задача. А параллельно - жать, преследовать неугодных - тут и вся философия его жизни. В голове уйма планов, задумок, но все не к спеху, за них возьмётся после приезда из-за границы. Одна вот только… проклятая угроза Галкина торчит в голове занозой; пожалуй, не рассеется и там, за рубежом, она лишит покоя, расстроит здоровье. Нет, сейчас же вызовет наглеца, всё выяснит, примет меры.
Зяблик позвонил в группу Филимонова и напал на Галкина.
- Зайди ко мне.
"Меры, меры… Какие меры?" Ум Зяблика, проявлявший в подобных ситуациях изумительную находчивость, застопорил, точно в фонарный столб упёрся. "Нотация - только делу повредишь. На угрозу угрозой ответить - подогреешь ненависть! О-о, проклятый пэтэушник! Каким арканом тебя зацепить?"
И Зяблика осенило. Свет озарил свыше, волной в голову хлынул - яркий, спасительный. И все тревоги, сомнения прочь отлетели. А тут и дверь раскрылась. Галкин идёт к столу - молодой, гибкий; чёрные глаза прямо смотрят, без страха, нос ястребиный, в уголках тонких красивых губ решимость, ярость светятся. "Уральский казак. Такой может!.. Всё может!" - копошились гаденькие мыслишки. И оттого ход, только что пришедший в голову, казался единственно разумным и возможным. И то, что этот ход был найден, что Зяблик сейчас выхватит его из-за спины и покатит на противника, - от сознания вдруг пришедшей счастливой идеи становилось тепло на душе и покойно.
- Садись! - показал на стул и мимолётно стрельнул взглядом на собственную руку, описавшую параболу; "Да, жесты должны быть царскими, это тоже действует на психику". - Садись, - повторил Зяблик и сделал вид, что забыл о чём-то и старается вспомнить. Взял со стола одну бумажку, другую, отложил в сторону. - Ладно, дела подождут. Как живёшь, Галкин? Ты, признаться, меня удивил.
Зяблик сверлил его круглыми птичьими глазками, чуть покачивал львиным, расширяющимся книзу одутловатым лицом, тихо, примирительно и даже как-то нежно похихикивал - точно так, как бы разговаривал с близким товарищем, который нехорошо и обидно над ним подшутил, но на которого он не обижается.
- Закон тайги какой-то выдумал, точно мы с тобой чего-то не поделили, - не враги же мы, наконец! Кстати, что это такое - закон тайги? Сказал бы хоть, - так-то, в открытую, честнее.
Зяблик в этом месте засмеялся неестественно и закачался в кресле, широко раскрывшийся рот обнажил неровные, растущие группками зубы, глаза укатились под складки, набежавшие волнами со лба; он качался в кресле всё сильнее, и смех его становился громче и всё меньше походил на человеческий.
- Посвятил бы… Скажи, пожалуйста. Закон тайги!
Галкин молчал. Беседу считал несерьёзной и отвечать не собирался. Нервными движениями пальцев правой руки поправлял на лбу редкий чубик, что указывало на возмущение собеседником. Зяблик уловил закипавший гнев, оборвал смешок.
- Как с квартирой?
- Вам лучше знать.
- Вернусь из-за рубежа - решим. А как с диссертацией?
- Какой? - выдохнул Галкин, ещё не веря своим ушам. - Какой диссертацией? - повторил, расправляя грудь.
Наклонился к столу Зяблик и лукаво засверкал выплывшими из-за складок глазами.
- Докторской, надо полагать. Не век же тебе в коротких штанишках ходить. Мы тебя зачем от мартеновской печи оторвали, в институт пригласили? Молодой, перспективный… В группу Филимонова зачислили. А Филимон, сам знаешь: надежда, гвоздь программы. Так как с диссертацией?
Галкин изумлён: интересуется диссертацией! На ней все поставили крест. Диссертацию он ещё на Урале подготовил, ехал в Москву с надеждой защитить, стать доктором наук, а тут на первом же учёном совете её вдруг разругали, и даже в компиляции, в дублёрстве обвинили.
Хихикнул Зяблик, теперь уже вполне по-человечески, и лукаво очами сверкнул - жёлтыми, точно огнём опалёнными. Улыбнулся загадочно. Встал вдруг, протянул руку:
- Вернусь - представишь, доложишь. Подновил, мол, пересмотрел, новые разделы написал. Ну… будь! И крепко пожал Галкину руку.
Учёный совет заседал в конференц-зале, в неполном составе, из тридцати членов пришло девятнадцать - большинство, полномочное решать все подвластные ему вопросы: утверждать или отклонять соискателей, присваивать звания, устанавливать оценки и квалификации представленным диссертациям.
Во главе длинного П-образного стола, сверкавшего кровяным зеркальным полем, гранями хрустальных стаканов и пепельниц, восседал первый по счёту за время существования совета, бессменный и почетнейший его председатель академик Буранов Александр Иванович. Полулёжа в кресле, он почти ничего не говорил, а только жестом руки предоставлял слово одному оратору, другому, изредка чуть склонял голову влево, устремлял полусонные взгляды на коллег, а чаще всего на Филимонова, Галкина и Ольгу, сидящих у стены в сторонке. Их пригласил Зяблик, каждому отвёл роль по сценарию, тщательно и во всех подробностях разработанному загодя, - ещё там, за границей, откуда заместитель директора возвратился две недели назад.
Ольга на всё смотрела с недоумением; помнила учёный совет, на котором была напрочь завалена докторская диссертация Галкина, - тогда лишь Филимонов да академик Ипатьев, "чистый математик", маленький тщедушный старичок, уважительно отозвались о работе молодого уральского учёного, но все другие критиковали её, вскрывали дублёрство и указывали диссертанту на недостойность заимствований у других учёных. Галкин тогда сильно нервничал, подавал реплики - вёл себя неумно, несолидно, чем ещё больше усугубил своё положение. Диссертацию забраковали без надежды на будущий успех. У Галкина и мысль из головы вышибли о повторном заходе. И вдруг - учёный совет! Диссертация Галкина!
По-иному смотрел на дело Филимонов - внимательно слушал речи ораторов, старался проникнуть в суть происходящего. Больше всего настораживало и смущало его поведение Галкина. Парень и вообще-то в последнее время, - с того дня, когда у них с Зябликом произошла беседа "за закрытыми дверями", - вёл себя странно: замкнулся, уводил взгляд в сторону, избегал встреч и разговоров с ним, Филимоновым, с Ольгой; в лице сквозила растерянность, в речах - чужая фальшивая нота, Галкина точно подменили. И Ольга, чуткая ко всяким переменам в поведении людей, не однажды подступалась к Василию, спрашивала: "О чём вы там говорили с Зябликом?" Василий отшучивался, но становился ещё мрачнее. А однажды Ольга, обходя три просторные светлые комнаты, которые им перед отъездом отписал Зяблик, сказала: "Напугал же ты рыжего дьявола!"
Филимонов, получив компьютер и отдельную комнату, работал не разгибаясь. Незадолго до приезда Зяблика он нашёл ошибку в расчетах, восстановил формулы нужной ему зависимости и в нескольких экземплярах написал все длинные ряды расчётов; один экземпляр сдал в секретную часть института на хранение в сейфе, другой запаял в цинковый ящик и зарыл у окна своего дома под яблоней. В обоих экземплярах в середине среднего ряда чисел три точки оставил; на их месте должны быть цифра И - номер его дома - и 8 - номер дома, стоящего напротив. Шифр, известный только ему. И никому ни слова обо всём этом, даже Ольге!
В мельчайших подробностях знал много историй краж открытий, изобретений - заимствования, оспаривания, нелепых притязаний на авторство и соавторство; хотел половчее провести своё детище через все формальности, миновать грязных прилипчивых рук, ранящей, как жало змеи, охулки.
Трудно было одному носить радость, грудь распирало от счастья, но держал всё в тайне, приглядывался ко всему окружающему, говорил себе: не торопись, всё обдумай хорошенько. Сделай всё по-умному, не дай себя одурачить, обворовать, не выпускай до времени из рук синюю птицу.
В эти-то дни радостных волнений неожиданно для него, для Ольги и для всего института собрался учёный совет с единственным пунктом в повестке дня: "Докторская диссертация Василия Васильевича Галкина". "Что бы это значило?" - вопрошал себя Николай Авдеевич, не умея понять подоплёки происходящих событий. Мрачными всполохами осеняли догадки, но Филимонов гнал их прочь. Нет, не может Вася пойти на сговор. Да и чего ради? Какую цель могли они преследовать?
Его ум, способный проникать в глубины математических пучин, не мог провидеть несложные ходы Зябликовых манёвров. Они были неестественными для всякого здорового человека, а потому и не приходили в голову Филимонова.
"Чистый математик" академик Ипатьев, седенький, словно обсыпанный снегом старичок, сидел у края стола радом с председателем; возле него, подавая ему бумагу, карандаши, помещалась пожилая, но бойкая в движениях женщина - то ли жена, то ли секретарь: время от времени наклонялась к патрону и что-то говорила на ухо, видно, поясняя места из речей, которые он плохо слышал. Несколько раз к Ипатьеву обращался академик Буранов, при этом рука председателя касалась руки старика и будто бы её пожимала.
Николай Авдеевич заметил одно странное обстоятельство: активнее всех говорили о диссертации - и говорили хорошо, хвалебно! - как раз те члены совета, которые прежде выступали против; они же, эти члены совета, особенно близко стояли к Зяблику и, как давно заметили в институте, выступали в совете дружной колонной, заваливая или вознося диссертанта, в зависимости от симпатий Зяблика. Теперь же, с возвышением их патрона, колонна оживилась, приподняла голову, их голоса звучали громче. Они и сидели рядом, занимали всё правое крыло стола и задний стол облепили плотно, точно мухи.
И ещё обратил внимание Филимонов: хорошо аттестуя диссертацию Галкина, "активисты" - он так называл людей Зяблика - всё время швыряли камешки в него, в Филимонова, намекали на отсутствие у "руководителя группы" докторской степени и, следовательно, "основательной теоретической подготовки".
Походило на то, что учёный совет они избрали местом для нанесения очередного удара по группе Импульса.
Плохо думал о Зяблике, называл выскочкой, интриганом, злым и дурным человеком, искренне удивлялся, как это людей таких поднимают наверх, доверяют им высокие посты. Повторял вслед за многими другими: "Рука в министерстве. Тянут за уши". В другой раз все стрелы критические на себя обращал. "Денежки народные берегут, - думал о своих утеснителях, - видно, не верят мне, - и то сказать: поводил я их за нос".
- Мы помним шум, поднятый в кругах полиметаллистов в связи с открытием группы Импульса, - тогда у всех на устах было имя Филимонова, одного только Филимонова. Но сейчас, вникнув в суть диссертации, мы видим уровень математических знаний Василия Васильевича Галкина, ближайшего сотрудника Филимонова, его помощника. Нас теперь не удивляет новизна открытия, математические аспекты их работы. Правда, шум оказался преждевременным, открытия в сущности нет, но там, видимо, были математические разработки, которые уже тогда обратили на себя внимание.
Голову поднял академик Ипатьев:
- Мы обсуждаем работу Галкина, а не Филимонова!
Ипатьев хотел было встать, но его удержала сидевшая с ним рядом женщина. Академик на минуту смолк, но вдруг откинул седенькую голову, почти прокричал: "Вам, сударь, неведом уровень знаний Филимонова, вы не смеете судить! И тем более, сталкивать лбами двух учёных, ссорить товарищей по делу. Да-с! Нужен такт и уважение к коллегам. Да-с, сударь!"
Женщина склонилась над учёным, успокаивала его, и Александр Иванович наклонился к Ипатьеву: они, видно, были товарищами, Буранов гладил его руку, успокаивал. Кажется, нервы старого человека были сильно изношены: голова дёргалась, руки дрожали над белым листом.
Слово попросил Зяблик. И, не дождавшись разрешения председателя, заговорил. Стоял прямо, гордо, временами наклонялся, упираясь в край стола обеими руками. Тяжёлая, вся в кольцах рыжих кудрей голова покачивалась. Зяблик в эти минуты особенно сильно походил на льва. И выражение лица, огненный блеск сощуренных, едва видневшихся глаз, и внезапная, чуткая устремлённость вперёд - всё в нём дышало нелюдской силой.
- У нас часто совершаются несправедливости, знания одних присваиваются другими, старшие эксплуатируют младших. Я ничего не хочу сказать о группе Импульса, - я о другом, о явлении, наблюдаемом столь часто в научных кругах, и в нашем институте, в частности. Шум поднимают о людях случайных, несостоятельных - нередко забредших в наш дом по какому-то недоразумению. Филимонов тут ни при чём, да и не о нём речь. Группа Импульса своё взяла, громкие речи о ней отзвенели. Хватит! Нам, товарищи, надо заниматься делом, а не ловить журавлей в небе.
Зяблик склонился над столом, эффектно уронил кудлатую голову, будто ожидал аплодисментов. Но вот он опять вскинул на людей взгляд близко поставленных глаз и долго и упорно разглядывал Филимонова, привлекая к нему внимание всех других членов совета. Продолжал:
- У нас в науке зародилось странное и уродливое явление - сотрудничество коня и всадника: один везёт - другой едет. Везут обыкновенно молодые, в интригах и кознях не искушённые. И Галкин в этом роде явление характерное. С мозолями на руках, из гущи народной пришёл в храм науки молодой, пытливый и талантливый человек. "Таланты сидят в потёмках", - говорил Чехов, и эту мудрость как нельзя лучше доказывал Галкин. О группе Импульса шумели, - да, шум катился по всей Москве. И, действительно, кое-что там было. Не стану тут говорить о личных вкладах - чьих заслуг больше, чьих меньше - одно можно утверждать наверняка: если в группе Импульса работают такие талантливые люди, мы можем вновь возродить надежду на успех этой группы.