5
Сдвинутые слова фиксируют недопроявленность, остановленный на бегу процесс, повёрнутый вспять. Отказ от перехода границы.
Совсем как в калифорнийских стихах Алексея Парщикова из "Cyrillica light" ("но, может быть, впотьмах, и малого удара достаточно?"), где технология размытого изображения была позаимствована у поляроида – вот точно так же новые возможности поэтического зрения Владимир Аристов заимствует у мобилографии.
Поляроид обобщает изображение, сводя (сведя) его к иероглифу, фотография с мобильника смазывает картинку неощутимыми глазом пикселями, децентрирует фрагменты реальности, окончательно фрагментируя её.
Классик поп-арта Дэвид Хокни складывал из отдельных поляроидных квадратиков изображение улицы с деревом на переднем плане и картинка эта словно бы положенная на муравейник ёрзала, но не расползалась.
Мобилография же действует ровно наоборот: первоначально она расползается, просачиваясь на атомарный уровень, а уже после, куском студенистого студня, возвращается в мир как вещь-в-себе.
Мобилография – это складка, монада, отгороженная видоискателем и разглаженная монитором; это предельная субъективность, отныне заправляющая миром, и Аристов её, один из первых, певец.
6
Первое стихотворение раздела "Имена и лица в метро", "…перелицуют пальто | это подсветка высотки", намеренно проходное, полуслучайное, за-такт звучащее центробежным движением, как бы в проброс, как бы между прочим, вводит в сущность укрытия.
Так входишь под купол низко (так низко, что зелёный ставится серым) и тяжело опустившихся веток старого дерева, оказываясь в акустически (и планетарно, то есть, как в планетарии) ином измерении…
шёпот тихий камей…
Здесь главная задача – точность передачи отдельных бликов (память, фактуры, температура, состояние влажности – вечера и времени года, скажем время роз уже закончилось, но время гладиолусов и последних астр ещё не началось; похожести одного на другое как примера ошибки и самозабвения) восприятия, складывающихся и нескладывающихся в отдельный файл.
Если бы можно делать фотографии воспоминаний, фотовспышками озаряя отцветающие, выцветающие цвета и ассиметрию умозрительных композиций, белеющих отсутствием по краям, закономерным белым (или чёрным. В зависимости от визуального темперамента) – как на некоторых недорисованных портретах!
Если бы закрепление изображений было таким же простым делом, как щёлканье затвором!
Аристов, между тем, как раз и занимается сохранением невидимого и незримого в максимально возможной аутентичной (адекватной) этому умозрению форме:
точные гостиницы "Украины" края
тот нежный отверженный
сверхосенний свет
Так Алексей Герман для "Хрусталёв, машину!" пытается найти особенный, старинный снег из 40-х, ну, или, хотя бы, из 50-х: в текстах этих роль поэта заключается в чёткости отбора опорных сигналов, точность которых возникает из сочетания семантики и фонетики:
лица ночные лицую
Волейбол белой ночью
гипсовые ваши тела
задержались в воздухе
Построчечно перевожу: летняя мгла, внутри которой освещённая прожектором волейбольная площадка, где-то рядом с промзоной (?)…
Хоть завтра да сегодня уж
на завод сновапусть даже срежут
процентовки
порвется стружка
в токарной мелочи
Это только мне кажется, но особенное расположение строчек превращает горизонтальную картинку в вертикальную и точно вытягивается на манер спортивных полотен Александра Дейнеки в осязаемое столкновение противоборствующих игроков?
но здесь в горячей посвящённости в
такое
бытиёгде повторенье без изъятья
Главной задачей Аристова в этом куске было подвесить бытиё точно мяч меж двух разгорячённых (об этом ниже) команд, когда событие чтения одномоментно совершается на разных пластах – строфики (графика) и семантики; впрочем, без изъятия и всех прочих уровней стиха.
на капли алкоголя
жизнь пока не распадается
на скамье оледенелой -верные тела, оставленные в белом воздухе без
ночи без уничижающего сна совсем
"Капли алкоголя" неожиданно превращаются в зернистость изображения, в атомы и молекулы (пиксели) кадра, где мощный тоннель подсветки, захватывающей лишь часть пространства, куда попадает ещё и скамейка, делает тела, зависающие в воздухе и тянущиеся к мячу бытия точно полыми внутри.
Гипсовые (шероховатые, статичные, ибо пойманы поэтической оптикой), они [рабочие? студийцы? студенты на практике?] теперь будут тянуться к мячу вечно.
Без уничтожающего сна.
7
Третье стихотворение раздела:
Отшумевшие аплодисменты.
В памяти опали, как листва
Где же рощи рук,
Что дарили шум
– вскрывает если не приём, то главный тематический интерес – отзвучавшие аплодисменты, прошлогодний снег и дырку от бублика.
То, чего не было, но то, что, тем не менее уходит всё дальше и дальше: Аристову важно зафиксировать как сгущается "минус-корабль" небытия, как нарастает энтропия забывания – именно энтропия, так как для сохранения мира в его полноте и целокупности необходимы титанические усилия сознания; мир прекращается вместе с человеком и внутренним зрением его памяти, луч которого обеспечивает глубину и объём.
Смена психологических регистров, выхватываемая, выхваченная из бесконечного потока и пригвождённая а) метафорой; б)миметическим жестом, продлевающем тормозной путь.
лишь за то, что я актёром
вызвал или вызволил другого
Лоб его и голос или локоть оголилПеред жаром всеслепительной и беспощадной рампы
Лишь за то был дорог вам и мил
Что открыл я жизнь иногои четверть жизни в чужих лохмотьях проходил
сам френчу ношенному уподобленный немного
Важно, чтобы волна захлебнулась; чтобы дрожь нетерпенья передалась – после легкомысленного открытия в театре, когда тебе со стороны показывают тебя (совсем по чуть-чуть: лоб или локоть), что несмертельно и легко преодолимо, хотя и остаётся припечатанным в опыте; прозрачное, призрачное, тем не менее, никуда не девается, пребывает.
Но на сцене иногда думал
вот вечер кончится
выскользну из зрительской толпы
и неузнанный под звездами,
видя вас как одного огромного со стороны,
пойду один
в несминаемой своей одежде
Вечер хочется и длить и прекратить (сам часто ловишь себя на том, что фиксируешь время, считаешь, сколько осталось – то ли от убыли, то ли от удали, то ль от зудящего нервного зуда, который не перепрыгнуть и не обойти, нужно обязательно выйти на свежесть и следовать умозрительной траектории расхождения), противопоставленный всему и всем другим, многоголовым и неделимым – своим впечатлением противопоставленный, открытием чего-то, что раньше было сокрыто, а теперь раздвигает твоё внутреннее пространство.
Несминаемая одежда, гипсовые тела, перелицованное пальто – оттиски пережитого на теле и на челе; слепки пустого, точнее, полого, ничем не закрепляемого опыта, утекающего сквозь дырявые руки.
То, что остаётся от того, чего не осталось: чистая форма.
Нерифмованные, свободные строки эти, тем не менее, не хочется называть верлибром – настолько они цельны внутри себя, спаяны и сжаты.
Ощущение осыпающейся фрески как раз и возникает из этой чреды сгустков, словно бы оставшихся от целого и непрерывного регулярного поэтического текста.
для нас истории той не было
она не более жива
чем эти силуэты
переползающие по проволоке над пропастью
Точно это древняя рукопись (чужая история), оставшаяся во фрагментах, – Аристов противопоставляет друг другу соседние периоды, точно спорящие своими агрегатными состояниями и не всегда вытекающими из предыдущих строк.
Связь причин и следствий нарушается; линейной логике выкручивают суставы, но если опорные сигналы точны, то суть текста, его мерцающий смысл продолжает проступать сквозь пласты и напластования.
представлены на диораме
где неживые люди переходят в фреску
незаметно
Стихотворение, написанное другим человеком, и есть чужая история, доносимая до нас по частям, частями – отраженье отражённого света, куски росписи, собираемой заново, но отнюдь не в произвольном порядке.
8
По "Открытым дворам" идёшь как по Музею Фотографии – большие белые поля страниц отштукатурены под выставочные помещения, на стены которых повешены снимки – где-то цветные, частью – чёрно-белые.
Сепия чередуется с дагерротипом, многократно увеличенный мгновенный полароидный (плавный, но загустевающий, молочной рекой с кисельными берегами) оттиск – с мобилографической куриной слепотой микромира, поднесённого к самому носу.
Где в песок вонзилась сгоревшая спичка
Крупный план фиксирует отнюдь не любовную размолвку с бытиём, но беглое бегство с окалин к окраинам.
Потому-то снимки или стихотворения как "люди слюды" крайне осторожны.
Увидеть и выделить (поймать) свет – главная задача фотографического искусства, отличающегося от живописи точно так же, как поэзия отличается от прозы.
…встретить идущий из камня свет | Свет, который пока не добыт | если он в заброшенном камне его надо найти…
"Забытое месторождение" ("Книга твоя слюды | Не слова в ней | А люди видны | В неподвижной прозрачности…") предшествует картографически точным стихам, посвящённым Парщикову и Айги.
Текст, отталкивающийся от впечатления, произведённого выходом посмертного семитомника Геннадия Айги, формулирует важнейшую особенность метода – эйдетическую редукцию: "Лес становится снова деревом | Поле горизонтом безграничную обозначает страницу".
"Памяти Алёши" смешивает мемуар и формуляр, присягая задаче собирания и проявления "фигур интуиции" и ещё раз формулируя способ:
…попробуем собирать – твое зрение | рассеянное для нас | (пусть на странице описания жизни) затерянное среди ясеневской листвы | Прикрывая глаза, я отчетливо вижу твой свет…
Собственно, весь литературный путь Аристова и можно условно обозначить этим экспозиционным направлением – от Парщикова к Айги, с постоянным обезжириванием и обезвоживанием изображений, всё более скупых на проявление вторичных жанровых признаков.
Зря что ли вслед за полузасвеченным воспоминанием об Алексее Максимовиче и феноменологией Айги идёт финальный текст – "Фотография" ("…ты сейчас – именно то, что ты видишь значит мгновенно мы совпадаем…"), фиксирующим совпадение зрения и бытия.
благодарность | за видимое твое безмолвие | единокровности новой сродни…
Усыхающая плотность мирволит возникновению "фотографических ожогов", когда точные метафоры или сравнения обжигают воображение, неожиданно раскрывающееся мгновенной вспышкой, внутри которого изображение становится объёмным.
Фотографически полное ощущение пространства продолжается за скобками (скобами, рамками, рамами) изображения.
9
Можно, конечно, пойти иным путём, каждый раз уточняя у автора, что означают те или иные тропы; понятно ведь, что за каждым сравнением стоит та или иная реальность. Да только зачем?
По замыслу Аристова, в сухом остатке должна остаться проекция, точнее, остаток её, хотя бы ощущение отброшенной стихотворением тени.
Ну, или интенция, сама по себе, тот самый умозрительный мост, воздухопровод, а то и целая радуга непрямых соответствий между двумя берегами, затеваемая [завариваемая, сложносочинённая] поэтом.
Да, есть ведь ещё один тест на интерес и оригинальность поэта – для этого нужно найти у него описание чего-то всем известного и понятного. И посмотреть – есть ли рема у такого общедоступного сюжета?
Раздел "Иная река" заканчивается итальянским циклом и, в том числе, венецианской ведутой.
Аристов пишет Венецию после Ахматовой и Пастернака, Брюсова и Блока и, конечно же, после Бродского…
Город-виденье
Белые башни-домны,
в которых, наверно, пыль отвергнутая поёт
Весьма сложно выйти за рамки дискурсивной колеи ("Венеция сонм повторений, не способный уже улететь…"), пробуравленной предшественниками, прибавить что-то новое, оригинальное, сойти со стереотипного туристического маршрута.
Город-музей открыт любому, кто хочет видеть, главное чтобы было время (читай, деньги), единственный дефицит и то, чего в Венеции всегда не хватает.
Обычно сюда приезжают на день-два, селятся на материке, с заходом солнца уезжая в пригороды, из-за чего Венеция снова становится полупустой и тихой.
Для Аристова "Врата Венеции" оказываются дверью в свой московский дом, внезапно возникающий в проеме. "Открытые дворы" ещё ведь и про эту связь разрозненных, на первый взгляд, объектов и явлений, скрепляемых на живую нитку.
Юношеская неловкость интонации, закрепляемая инверсией, помогает перенестись на поле субъективности, сделав свой собственный венецианский ландшафт не похожим на фотоснимки других писателей и поэтов.
Не оправдаемся, если забуду
отсвет небесный этот, снятый с обоев
с дагерротипов содранный
глянец за глянцем…
Посланец… он улыбнулся, крыльями посылая привет
были заняты руки, он нёс, как
статуэтку, нечто с обломленными
руками с пробитым
носом и ртом
он скрылся в проломе,
что уходом своим в Москве оставила ты
отсвет лица моего здесь ещё загорал в боковом окне
пред ликами пылинок событий
из областей ничтожеств
рябинок напёрстков…
Нашарить за спиной пепельницу
мраморной отстоявшейся воды
чтобы стряхнуть туда и отжать этот пепел
влажный пронёсшийся
сквозь стекло
Дмитрий Бавильский
Открытые дворы
* * *
Приперся на конкурс Чайковского с лютней
Никто не знает, как звуки извлечь
Пошли к деревянных дел мастеру
У которого засаленная репродукция
Караваджо "Лютнист"
Стояли, друг друга толкали
локтями
Как стадо немного уже неземных
людей
Туда в темноту где цветок
Смотрели как будто бы в детский
чердак
Где пыльные стропила – сами
как музыка в солнце
Где под подмышкою кто-то
быть может и ты
Держал неровную деревянную ту
восьмерку
Ты звуки извлек темноту и цветок
И ноту – помощницу темноты
Караваджо
И славу у уст
Когда поцеловал репродукцию
Караваджо
Стояли все прочие
И твой результат ожидая
Были заняты звукоизвлечением дали
И радости не было струн
и не было струн и границ
Формальную повесть на миг
заключили в футляр
И вышел на миг и вошел сам друг темноты Караваджо.
ОТКРЫТЫЕ ДВОРЫ
(невидимки)
За рулем он откинулся навзничь -
В пробке непроходимой в родном дворе -
снег непробуденон взглянул на правую руку,
но понял, что не видит левую руку
он взглянул на левую руку,
но понял, что правой – нетза аквариумным окном машины
медленно промелькнул и исчез прохожийскрыл, скрывает лицо свое от снега
и рождественским бродит Николой,
Заплутал ты с мешком заплечным
меж номеров машин
с жестянками в сетке заплечной
даром почти жесть меняя на медьГоризонты, дворы, немота монеты
давно оброненной на мостовой
И словно бы повторенье мантры -
самого себя -
в сквозняке проходной.
* * *
пустоцветом?
Лишь с железным зажатым в руке
букетом -
вилка, ложка и ножлюбовалась, нет, любовался
собой в отражении
и под ложечкой нежное жжениеи везде на стенах в кружении
и они, и она, и оно
* * *
На спине на зеркальном паркетном полу
Плоскость балетного класса
Сколько пальцев в руках на демонстрации?
Сколько волос непросчитанных
и неубранных словно колосья со лбаПо переулкам стекающиеся образы-образцы
Из разбитых шкатулок малахитовых
не отражены в паркете
Руки уже ушедших идей.
* * *
в своих штанах, пошитых не на века
добрел сюда на автобуса стертых подошвах
с финишем промежуточным почему-то
в кафе, посвященном Элвису Пресли
отсюда до Ерусалима рукой подать
но ты ничего не чувствуешь
в нелепой руке с фарфоровой
кружкой гитарного не твоего
кумира
очистил чувства свои вполне
зачем стремился сюда
пол-России и всю Украйну
ты пересек
затем, чтобы здесь разрыдаться
у автобусного колеса
везде кое-где миндаль расцвел
а ты даже гору за рыданьем не видишь
приготовился, словно бы собрался
* * *
С Елеонской горы
там не видно долины Иосафата
из-за холмаи на склоне лишь -
шкурка банана,
на три разделенная доли
легкая тарелка, брошенная
ничком
вилка без зубцасмеем ли глядеть меж
неподвижных олив на склонезрение вас всех преумножит как знамя небес
Иерусалимский университет за твоим затылком
в сплошной непроглядной листве
подзорная труба на штативе
на гранитном стоит парапете
да не приснилось ли тебе море
которое видел ты опустив в прорезь подзорной трубы
древнюю стершуюся монету
когда вокруг небо в холмах облаков
* * *
"… и расцветут, как виноградная лоза…"
Осия (14, 8)
"Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого"
Иона (4, 11)
Видел я Масличную гору в бинокль
говорлива толпа
и ты ее немой язык
стоокой толпой разноязыкой
глядящей глазами в стороны света
во все глаза, во все воротана холм, летящий
одетый в бетон
недоступныйневидим он от Шхемских ворот,
от Ворот Ирода,
от Золотых ворот,
от Львиных ворот
виден от Мусорных ворот
от Сионских ворот
от Яффских вороттихо не доходит из
бетонного гетто вестьВифлеем неприступный
Ерусалим невидим ему
Зрим снаружи семивратный
славен Ерусалим
но внутри недоступен
* * *
"цветет глубоко под землей…"
По перламутровой ступени камня
Под ногою готов разломиться высокою ступени
каменный перламутр
Ты замер, увидев в камне древний свой сад детстваДревние кратеры, набатеи, Рамон
Пересечения высохших высохших рек
бедуины
Поселки – временные полотняные их ангары
треугольные знаки с верблюдом внутриЗемля готова зацвесть под зимним дождем
До Галилеи еще далеко пожалуй
На языке глубинном и древнем наречии горят, говорят
городаСухая зимняя земля расцветет именами
КОШКИ У МЕРТВОГО МОРЯ