Открытые дворы. Стихотворения, эссе - Аристов Владимир Павлович 6 стр.

(приложение к путеводителю)

Если въезжаешь на поезде
Оборотясь назад
(хлеб свой последний торопливо глотая)
Незаметно начнется лагуна
И посрамленные лгуны смолкнут

Видишь, уходит в ширь моря
серп этот -
призрачный город мгновенный
(уверен, не более года продлится мгновенье)

Город-виденье,
белые башни-домны,
в которых, наверно, пыль отвергнутая поет

и не Duomo, а Mestre
и не предместье Венеции,
а истинный город-пилот.

Сейчас в последний раз развеется дым

перед неясными вокзальными стеклами,
где поезд твой смолк
там поезда красоты – транспорт спасенья,
но Венеция сонм повторений, не способный уже улететь

А здесь рассеяться скорбно согласный
тот скульптурный, не тронутый вечностью
экологически чистый дым

что удержит его кроме красной
краски-каймы на трубах

Все дымы-побратимы
исчезание их – начало воспоминаний,
где дымы обратимы,
акварельное грязное пятнышко байкальского горизонта
разрастаясь цветет
где по граду иному
люди бродят рядясь в кафтаны
из желтого меркаптана-тумана

житель тот прежний влечется в наш день
и нехитрым перышком
истрeбимым мгновением
в утицу каждой улицы -
венецианской заводи
под молчаливое днище моторной лодки сойдет.

Лишь несколько лиц опечаленных оставили отпечатки
в фотопластинке оплавленного
плазменного стекла
спутников,
тех, кто сошел у озера без горизонта
на пол-пути к Венеции,
к испарившимся венериным циркам.

Не оправдаемся, если забуду
отсвет небесный этот, снятый с обоев
с дагерротипов содранный
глянец за глянцем…
Посланец… он улыбнулся, крыльями посылая привет
были заняты руки, он нес, как
статуэтку, нечто с обломленными
руками, с пробитым
носом и ртом
он скрылся мгновенно в проломе,
что уходом своим в Москве оставила ты
отсвет лица моего здесь еще загорал в боковом окне
пред ликами пылинок событий
из областей ничтожеств
рябинок наперстков…
Нашарить за спиной разбитую пепельницу
мраморной отстоявшейся воды
чтобы стряхнуть туда и отжать этот пепел
влажный пронесшийся
сквозь стекло

РИМСКИЙ АПРЕЛЬ

А. Сергиевскому

Через восемь лет, а не восемьдесят
Встретил ты меня на вокзале Termini

В полузимней куртке своей

И не так уж много минуло,
Это все ж обозримый срок.

Православная Пасха,
и прохладная римско-праздничная весна
Из Милана, с севера милого
Я приехал в эту южную сторону

Здесь в квартире твоей
оперенные ставни высоких окон
неподвижные со световыми щелями
со времен картины Иванова

Словно тот же свет, да не тот же мир
или только пригород мира – Рим
или города профиль – невиданный Гоголь-Рим?

Столько лет мы блуждали за прообразом мира
и в разреженном римском метро…

и Петро с Украины вдруг заходит в твой дом

Это узнанный Рим,
где расставлены все
по своим векам,
по своим местам
в добровольном зверинце
четвероногих арок,
колонн и форумов

Рим незрим,
он закрыт от нас
потому что глядимся сейчас мы друг в друга
и неузнаваемы незнакомые лица

В высоте
На соборе Петра,
на известняке cupola
я могу лишь прочесть "Здесь были Никола
и Василий из Городца".

Не увидим, как спускаются в скрипт
под пенье псалма,
но поем мы, не узнавая, со всеми.

И неузнаваем, но светел мир в пасхальную ночь
эфиопы под марлями
рядом со стволами зелеными лилий

и из прошлого лица над огнями свечей
их когда-то с земли нашей смыло пламенем,
значит в пламени их надо искать

Если здесь каждый камень-хлеб,
что преломлен и порист в веках
Рим незримый – это люди вокруг,
что сейчас ускользают -
Мы не видим мгновение ока их…

Но того, кто странником восемь лет все шел по вагонам…
Мы узнаем по отблеску света земного в глазах

Если он губами и порами брошенный хлеб проницал
и лишь видел как все вокруг
люди бедные живут напоследок.

РЕСТАВРАЦИЯ СКАТЕРТИ

В этой сумрачной трапезной -
Реставрация скатерти
На стене.

Напротив нее – далеко
через искусственный нерушимый воздух,
где лишь движение глаз
и нет даже ветерка от рубашек -
"Распятие" Монтерфано.

Неизвестен, по-видимому, художник
он во времени извествлен
и застыли губы, прошептавшие его имя

А здесь столы наполняются хлебом
это хлеб, что дремал в веках
Открываются темные дали
И проступают ноги апостолов под столом

Словно зрение силою их возвращается
городу глаз

В отблесках японских лиц
быстро заполнивших солнечную площадь
просочившихся сюда сквозь вакуумный тамбур
с очарованной оптикой

Но не видят
Эту женщину с лампой,
что парит над квадратным своим сантиметром
фрески скатерти вечери
столько дней ее возделывая одна
и никого не заметив,
выключив лампу,
уходит.

В полутьме остается
Самобранная скатерть
Испещренная пометками,
Рытвинками дневными

И безвременна подпись наша

Но кто из лиц безымянных
В длинной каменной трапезной
Сможет выйти в голод слепящих лиц?

"No flash", – повторяет голос
разгоняя руками
ничего не давая запечатлеть.

Что значит "флеш"? -
не помню,
"вспышка" или "плоть"?

* * *

Ты любил виноград, сливы и вишни
Или я ошибаюсь
Может быть абрикосы

Этим талым и зимним днем
Я не смог уже привезти тебе винограда зеленые ягоды

* * *

Может быть в северных странах
Светофоры стрекочут
И ночи светлы.
Но у нас, где на перекрестках
Скрещен красный свет в темноте
Здесь в Хамовниках мягких
Я не спас тебя той июльскою ночью
Я не спас тебя
Мы все спасли нас

* * *

Елизавете Мнацакановой

Прототипы эпохи, ее негативы
Проступают по веленью руки
В просветленной черной мартовской пыли,
В мановеньи мгновенья.

Наклоненной рукой со стилом
Ты царишь
Лишь держась на его острие
От себя по листу убегая накрененной юлой

Навевая на себя, наборматывая

Уходя навсегда

Из распахнутого с открытою крышей двора

Миром брезгует только рука,
Сквозь которую светит журчащая ось,
Окруженная
Стеною бегущего беловика.

Это взгляд твой оторваться не может от черты самописца
С утомленным пером дорогим
В гравированных нежных перстнях
Хоть сжимаешь его твердой щепотью в перстах

Все ж бледнеет внезапно возвращенный и вспыхнувший прах
И забвенью мешают
Пробегая смеясь в новогодних снегах
В снежной пыли
Музыкальные автомобили

Перечеркнута нотным станом
В откровенно заемный век
Спит рука прикрытая плащ-накидкой
Из вуалевой серой перчатки.

ИЗ ПОЭМЫ "ИНАЯ РЕКА"

Berlin West.
Пыльные стекла вокзала "Zoo".

Поезд вползал в Восток
Сквозь остатки стены
Они были из иссохшей бесцветной неземной пастилы
Перед тем как пойти на распил.

По двум сторонам Германий
Ты в больнице провел ночь
Что лечить не знаем

Меланхолии привычной инъекцией науськивал шприц
Чтоб кусать эти ржавые трубы границ

Но в Берлине ночью
Поезд у светящегося остановился окна
Посторонней женщины в платье никчемном там застыла
спина

Возрастанию радости
Нельзя научить
И куда, в город какой это все внести

Когда человек неизвестный в окне
Внушительней стены
Или горящей ночи…

ОКСФОРД

Я не был в городе таком

Себя опровергая

Хоть на вершине факта
На свершенье

Я помню несколько зонтов
Зонтов и струн, и молодые трости
Том Фаулера или Фаулза in folio
А гребешка железного,
Через которые уходят гривы воды
Под землю
Нет, не помню.

Не было дождя в то лето

СЛЮДЯНКА

Нет берега
Нет между углем и морем черты,
Сопок и неба слиянье не здесь
Граница Байкала и неба в месте другом.

А здесь людская стихия
И сразу на шаг от провала
Черемуха отцвела
Лес безродный
И на повороте в зеленую тьму
Повис отставной товарняк.
И библиотека городская на ремонте.

УГЛУБЛЕННОСТЬ КИТАЙСКОГО ЗЕРКАЛА

Мы пробыли в Китае,
как в глубине страницы рисовой

Зачем? Она давно в тебе -
тот желтый свет над крышей,
загнутой под солнцем

Та изразцов сырая цитадель
и перелетная библиотека образов
Наносный тончайший слой
еды иной

Там книга углублена, как зеркало.

Ты возвратился с прозрачной рукой
В ней – глубина потерь,
Не старятся в ней трещины ее ветвей,
По рамке вьется печаль
Или лоза изложенья
Что пишет рука зеленого ученика,
Погруженного в быстроту опьяненья.

* * *

Ты волшебный фонарь
И когда ты глядишь
На простынку стены
То тебе лишь дано
Световое его волшебство.
Так когда-то давно
Ты сцарапнула взглядом
Эту мантию боли
С дорогого лица
С плеч долой – с исторических плеч.

И теперь ты ценна
Лишь дорожкой той пылевой
Что струится из глаз твоих
На обои в светлых цветах.

Можешь ты говорить
Комментируя шепот того человека,
Что когда-то сидел за этим столом.

Но на стенах обои
Где оба вы с ним
Увядают под взглядом твоим.

Но ты гораздо дороже
Того огнедышащего горшка,
Где, словно в домне ручной,
прошлого свет хранится.

Потому что ты ценнее себя
Это нам понять не дано
Потому что мы ходим во дне
за тобой
С подойниками для света
Что пролить ты должна для нас
На тот день (и на тень пистолета)

Но не разучить нам тот день
И не разлучить тебя саму с собой -
где-нибудь… в нас, наверно.

* * *

Н.И.

Безнадежности нет
Если бездна -
Помесь
Негасимого ветра
И мерцания, что меркнет последним.

Есть сигнал по которому нас узнают

Непрерывность -
Верное слово

И вот осколок мира -
Ты всей глазурью не вместишь
Всю даль очей твоих бесцветных
Как будто воздух вытеснили из комнат под грязною
голубизной

Ты переход, ты очертанье входа
Трансляция пламени вовне

Из мира, как из комнаты,
Куда?
Шекспировскою торопливою риторикой
Дробь коридорную
Переключение программ
Блужданье пальцев
Бесшумных клавишей на теле

Но поздно?
Формулы витиеваты запоздали
И немощь наших голосов -
Лишь эхо
Еще несозданных и непробудных снов

Дух оттенен и наготове
И материя замерла
Для сбора всех нас в раствореньи мира.

ОТРЫВОК МУЧИТЕЛЬНОГО ЛЕТА

Н. и Е.

Летний полдень, забвенье, Ленивка,
Этот холм и реки незаметная повилика…
Здесь отделим мы плоть от плоти, лицо от лица,
лик от лика.

Содрогаясь, к отлету готовятся зданья
Но не так растворится столица,
Улетая из глаз в расставаньи,
Как во тьме, забывается негасимая сахара,
соли крупица.

Улетающим вам за Аркадию
Там, где синяя времени бездна видна
Будем сниться мы все, к невесомой
идущие летней ограде
Это время во сне мы раздвинем
сильней, чем странная жизни страна.

КЛОН

Летний солнечный банк.
Деньги снова копируются
Клеевой элемент вновь отлетает от стен
Моны Лизы лицо
с подзабытого провинциального
рядового папируса
Так легко в этот летний
уходит обмен.

Для закланья сои близнецом
вы ведете козу и овцу
тихо блеет она в трубный рожок.
Но не слышите вы
рядового папируса
Темной грамотой
облепившего роговой этот слой

Будет тот человек наказан
молодым блистательным близнецом,
что однажды заменит его
и уже не узнает свой дом.
Что тогда тому вспомнить,
всеми изгнанному
всем замененному
затененную ту протокопию ту
козы иль овцы
Будут тени по стенам ходить полузéмными
овнами
Только копию провинциальной
на стенке Джоконды
Да, полузабытую, полузатерянную ту
купюру
в дождь, нет
в летний провинциальный полдень
С оторванным уголком
и с усами
дорисованными обильно
на купюре той
над или на
галстучном том
над тем исповедальным лицом
или на долларе с незнакомой Джокондою

Или где
Оборванный полдень где
на купюре поверх той подписи
Пишешь ты к самому
но где
и когда
откликнутся и воскликнут?

Из книги "Частные безумия вещей"

ВОСКРЕСНАЯ ЯРМАРКА В ФОРОСЕ

Уже в темноте предутренней
занималась очередь
возникая частями голосов.

Сон длился, пульсируя под веками,
все вслепую ощупывали впереди стоящих,
словно фрукты,
обернутые в знамя.

Казалось, сон дозированный
спускался к нам с рассветных гор,
со стен московских магазинов
от сытых фресок тех,
в щедрости всеюжного загара.

Тогда в пятидесятых школьниками
мы в очереди стоя, пересмеивались,
но сердце, горящее, как вырез у арбуза,
готовы были незаметно передать
в ответном жесте на гору.

В той очереди томной
внушало все нам, что надо запахи
преодолеть
из долины тесной подняться, чрез орды дынь,
чтобы от яблоков, гранатов
оставалась лишь прохлада, как благодарность.

Нас звали воспарить,
пройти сквозь кожу пористую фрески,
порхнуть под арку,
где модерна нашего авто мелькнуло ненадолго,
оставив полости, рельефы…
подняться ввысь сквозь нарисованное время,
где ткань одежды пропускает свет, как шкурка
от плодов,
выше груд из фруктов на плафонах,
выше магазина "Фрукты"
в доме том, где на фасаде – кариатиды -
стоят с заломленными за спину локтями.

Превыше превентивной тьмы,
что вы приготовляли миру, -
над верховной фреской -
и сразу темнота ночная.

В тех квартирах до дрожи незнакомых,
где ты не был никогда,
в пространствах, уготованных для будущего,
где людская жизнь шевелится
неозаренным золотом "Рая" Тинторетто
в палаццо дожей

нас приготовили терзаясь для расцвета
к изгнанью в рай
чтоб разрастаясь в спальнях коммунальных
достигнуть тесноты извилин
внутри священного ореха.

Но мы не укоренились там
мы полетели меж зеркалами -
небом под потолками
и дном дождливой ночи,
где ты мой друг предшкольный
там в палаццо незримого подъезда
за кирпичами в высоте ты, Саша Кирпа, был

Изчезли мы из стен,
сохранив лишь плоть под одеждой
цвета невыразимого осенней пропускной бумаги -
прозрачность, дынность, тыквенность…
мы превращались на глазах в плоды иные,
опознавая друг друга где-нибудь, случайно:
у транспаранта трепета ярмарочного грузовика
в месте подобном… кто помнит: "Форос",
по-гречески – "дань"?

Мы избежали и судьбы вещей,
витрины были переполнены
дешевыми разноусатыми часами
тогда вещам, считалось, достойно стать часами
/иль фотоаппаратом ФЭДом, например/
показывая одинаковое время.

Теперь в том доме только темнота
жизнь выбита из окон
бездомные и те его покинули
оскорблены и выскоблены липы перед ним

Перегорела в черноту та сладостная мякоть,
но мы, превратившись частично
в подобье овощей и фруктов
/похожие на муляжи/
все ж отличим себе подобных от съедобных.

И в очереди сонной и ночной
/уже чуть пыльной/
я обниму тебя
немного впереди смотрящего

Сдернется простынная завеса
с нашей скульптурной группы овощей культурных
мы – перемирие.

Флаконы духа высохли, но море простое – рядом.

КОМПЬЮТЕРНЫЕ ИГРЫ

Когда замрет дневной Левиафан
И государство отдыхает
Так хорошо через окошко
В океаническом мерцаньи
Сразиться со всею скукой мировой
Фигурки падают в подставленный стакан
И нищета любви в сознаньи угасает.

И время – чистое, как снег…
И не найти на нитке числовой
Ни ответвленья, ни задоринки…
Прорезая нам затылок,
Проходит ночь в фиолетовой спецовке цеховой.

И зимний день чадит при сумерках.
Так утл и мягок в отраженьи пражелти.
И так легко забыться, сжавшись где-нибудь в конторе
Меж планетарием и зоопарком.

И нету больше чисел, нету рук, чтоб
всех пересчитать.
Одаривая полыми руками
Сыграть в колечко
И пройти по людям.
И где-то у законченного миллиарда
В подставленные слабые ладошки
Уронить кольцо.
Что не звеня, их вдруг наполнит смыслом,
Заворожит число и явится поверх улыбки слова.

ДОМ ПЛАТОНА

Дом Платона.
Темно.

Мы проникли сюда
С ключами чужими
Мы в квартире чужой вдвоем
Не включая света.

Незнакомая мебель… нарисованная
Едва выступает из стен

Кто хозяева?
Дом наверное в спешке они покидали
Не захватив ничего

Но не видно книг ни одной
Лишь единственный том раскрыт на столе -
Две страницы с блестящею пылью

Легкий кремния скрип
На страницах забыт
Прозрачный заварочный чайник

Мы садимся за стол
По обе стороны этих волн-страниц,

"Том Платона", – ты говоришь
Да, тебе виднее
Это тот вожделенный
Непрочтенный песчаник зеленый

Перевернуты строки,
Которые я пытаюсь прочесть:
Имя, похожее на "Тет-а-тет".

Сигарета зажженная в твоей руке
Прочерти́т оголенный воздух
Над окном без завес.

Впрочем, здесь не так уж темно

По стенам умилительные улыбки
Угасающего людского жилья
И древесные стены хранят дневное тепло

Эта книга изгнала хозяев?

Лишь дыханию их еще приоткрыта щель
Толщиною в тень

Это они озабоченно в кухонных стеклах
скользили
Здесь они, доведя до сияющей силы свой сон?
Чтобы мог Платон возвратиться в мир?

Улыбаясь, ты глядишь мне в глаза
Этот книга – город, что открыт за окном
Где на оголенном стекле
Сполохи факела над Капотней

Это он нас читает
Между неведомых строк?.
Будем мы говорить,
Чтоб закрыть эти паузы слов

Разговоры припомнив все те же

Здесь за окнами строили по замыслу твоему
Тебя не прочтя
Перевели на реликты стихий
И поэтому твой жестокий порядок
Обернулся царственным раем

Но мы не знали ничто