Постепенно мысли Шиловского сосредоточились на Балагуле. Интересно, этот сукин сын еще жив или нет? Если жив, то ему здорово повезло. Все-таки у кандальника-каторжанина есть надежда отбыть срок и вернуться домой. А с того света еще никто не возвращался.
Как это ни удивительно, но надзиратель знал Иону Балагулу. Он несколько раз попадал в участок, но не за политику, а по причине своего буйного характера. Иона очень любил на хорошем подпитии зайти в приличный ресторан и побить зеркала. При этом он кричал что-то про кровопийц и эксплуататоров, но к нему особо не прислушивались, а просто вязали.
Потом, протрезвев в участке, Балагула угрюмо бубнил, что бес попутал, платил за урон, причиненный ресторану, и его отпускали, слегка пожурив. Пьянство в царской России не считалось большим пороком и уж тем более не тянуло на уголовную статью. Полиция на пьяные дебоши смотрела сквозь пальцы.
Шиловскому очень хотелось вызвать Балагулу на допрос. Но он понимал, что это невозможно - где Киев, а где Сибирь. Никто не будет заниматься этапированием каторжанина в обратную сторону, тем более без веских на то причин. Ведь у Шиловского на Балагулу ничего не было.
Мало того, бригадир копачей могил проходил по делу не как уголовник, а как политический. Это был уже совсем другой компот. Так могут и самого Шиловского заподозрить в пособничестве врагам отечества - а ну как Балагула сбежит по дороге? Тогда все шишки достанутся надзирателю…
Размышления Шиловского прервал стук в дверь.
- Входите! - сказал надзиратель и нервно потушил папиросный окурок.
На пороге появился пристав Семиножко. Как обычно, он был красным и потным - на улице парило; наверное, перед грозой. Пристав не выпускал из рук огромного носового платка и время от времени промокал им пот, который не только выступал крупными каплями на лбу, но и стекал на грудь по его длинным казацким усам.
- Хух! - сказал пристав. - Здравия желаю, Евграф Петрович!
- Здравствуй, Петр Мусиевич. Присаживайся…
Пристав сел на стул напротив Шиловского. Его глаза бегали в орбитах как два маленьких зверька. Создавалось впечатление, что Семиножко в чем-то сильно провинился и теперь ждет неминуемого наказания. "Что это с ним?" - удивленно подумал надзиратель, который был хорошим психологом.
Подумал одно и сказал другое:
- Вот что, Петр Мусиевич, забудь про Ваську Шныря. На время! - повысил голос Шиловский, решив, что Семиножко хочет что-то возразить. - Нужно заняться другими, более важными делами. А Шнырь объявится… в этом нет сомнений. Поднимется со своего "донышка" на поверхность, а мы тут как тут.
- Но как же… Ведь убит полицейский… - возражения Семиножко звучали как-то неубедительно.
- Жигана будем искать. Но не в ущерб другим делам. Ты его портреты раздал городовым?
- Конечно. Еще вчера.
- Вот и славно. Пусть потрудятся. И я еще им хвоста накручу. А то совсем перестали мышей ловить. Сладкую жизнь себе устроили.
- Да, да… - поддакнул Семиножко, который вдруг почему-то резко успокоился. - Берут мзду не по чину… - последняя фраза прозвучала чересчур зло.
Шиловский остро взглянул на пристава, но промолчал. Он знал о нравах, царивших в полицейских участках, не понаслышке. Умаслить городового или пристава в среде торговцев и разной мелкой шушеры считалось делом само собой разумеющимся.
"Похоже, Петру Мусиевичу стало не хватать тех подношений, что ему дают городовые, - насмешливо подумал Шиловский. - Процент не тот… Это хорошо. Теперь он с городовых три шкуры сдерет, пока до них дойдет, откуда ветер дует. Для сыска такое служебное рвение только на пользу".
- В Киеве объявился известный ростовский авторитет Колька Рыбалка, - суховато сказал надзиратель. - Его видели как раз на твоем участке…
- Ой, лышенько! - по-бабьи всплеснул руками Семиножко; забывшись от расстройства, он перешел на украинский язык. - Шоб вин в Днепре утопывся! Беда…
- Да, это серьезная личность. Мне приходилось иметь с ним дело… И наверное, он прибыл в Киев не сам, а со своей бандой. Так что нам нужно ждать неприятных событий. Предупреди свою агентуру. Фотографию Кольки Рыбалки возьмешь в архиве. Там он, конечно, гораздо моложе, но хоть какое-то подспорье…
Семиножко шустро выкатился на своих коротких ножках из кабинета Шиловского и расплылся в довольной улыбке. Если бы надзиратель знал… Он шел к Шиловскому лишь с одним глубоко личным вопросом: как спустить дело Васьки Шныря на тормозах?
Конечно, вслух эту фразу он никогда бы не произнес. Семиножко накопал целый ворох разных "безотлагательных" дел и мероприятий по участку (большую часть из них он придумал), которые и собирался вывалить на стол перед Шиловским: мол, работы невпроворот, так что извините, но Васька Шнырь не главный гвоздь программы. Однако надзиратель будто подслушал его потаенные мысли, и все получилось как нельзя лучше.
Эту пока еще маленькую победу нужно было как-то отметить. И Семиножко в радужном настроении отправился на Крещатик, где зашел в кофейню "Люрс и Штифер", чтобы выпить чашечку отменного кофе с круассанами.
Походами в такие солидные и отнюдь не дешевые заведения он приподнимал себя в своих глазах. Сидя в окружении белоснежных накрахмаленных скатертей и о чем-то воркующих дам полусвета, Семиножко представлял себя богатым господином, жуиром, и его крестьянская сущность становилась микроскопически маленькой, почти незаметной. Мысли пристава освобождались от разных наслоений, и он воспарял к невиданным высотам.
Так получилось и на сей раз. Прихлебывая кофе маленькими глотками (фарфоровую чашечку Семиножко держал своими толстыми пальцами-обрубками манерно, оттопырив мизинец) и мечтательно прищурив глаза, пристав думал, что жизнь не такая уж плохая штука, особенно когда в ней намечаются некоторые перемены к лучшему. Дело оставалось за малым: найти Ваську Шныря и вытрясти из него душу вон - пока мазурик не выведет пристава на пока неизвестного ему Петрю.
К сожалению, Серега Матрос не знал фамилии этого человека. Во время разговора с Графчиком Васька называл Петрю румыном, но Семиножко подозревал, что он вполне может быть и молдаванином. А тех и других в Киеве был воз и маленькая тележка. И добрая половина из них носила имя Петр.
В общем, все выходило на то, что нужно искать Шныря. Вот уж когда воистину на человеке сходится клин, уныло подумал Семиножко… и вдруг похолодел. Ах, гадюка семибатюшная! Ах, змей подколодный! Что удумал!
Семиножко показалось, что он понял, почему Шиловский дал отбой по делу Васьки Шныря. Надзиратель, похоже, решил лично заняться этим делом. А зачем? Понятно зачем. В груди у пристава запекло, будто там загорелся огонь, и он тут же возненавидел Шиловского как самого наипервейшего своего врага.
Этот умник хочет перейти ему дорогу! Шиловский решил отстранить пристава от расследования, чтобы не делиться. Накося, выкуси! Пристав едва не скрутил смачную дулю, чтобы плюнуть на нее, как учила его родная бабка-ворожея, да вовремя спохватился: все-таки присутственное место, кругом приятные благовоспитанные мамзели в шелках и кринолинах…
Торопливо допив кофе, который теперь по вкусу напоминал ему касторку, настоянную на горелой резине, он расплатился и как ошпаренный покинул кофейню "Люрс и Штифер". Семиножко торопился на встречу со своим самым способным и деятельным агентом, которого пустил по следу Васьки Шныря. Он дал ему на расходы полста и посулил в случае удачи добавить еще "катеньку".
С агентом пристав встречался на конспиративной квартире, которая была домом свиданий. В этом доме на втором этаже жила так называемая "полушелковая" проститутка по имени Секлетея, или - по-простому - Секлета, скрывающая свое ремесло под вывеской акушерки. Естественно, ей приходилось принимать клиентов только днем, но от этого она сильно не страдала.
Закончив свои дневные заботы, Секлета вливалась в "сливочный" слой киевских проституток - "дам с девочками". Эти "барышни" маскировались под порядочных женщин, используя для прикрытия хорошенькую девочку под видом дочки. Разумеется, ребенка они брали напрокат для прогулок в людных местах, посещений кафе и ресторанов.
"Военная хитрость" срабатывала стопроцентно: охотников завести интрижку с красивой замужней дамой было куда больше, нежели платить за ласки навязчивой проститутки. Вечером "дама с девочкой" Секлета превращалась в интересную, загадочную вдову Селестину, которую переполняла скорбь по мужу-офицеру и дворянину, героически погибшему где-то под Перемышлем или в Карпатах.
Знакомый образ: "…Всегда без спутников, одна, дыша духами и туманами, она садится у окна. И шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука…" Мрачный креп, густая вуаль, опущенная на лицо, придавали Секлете-Селестине строгий, неприступный вид, который притягивал к себе искателей острых ощущений со страшной силой.
А утром "вдовушка" Селестина в шелковых панталончиках с шитьем, сладко потягиваясь, брала с туалетного столика несколько десятирублевых банкнот и забывала навсегда имя вчерашнего воздыхателя. Следующим вечером ее снова можно было увидеть в другом парке или дорогом ресторане с очередным респектабельным поклонником, которому она рассказывала по новой все ту же "скорбную" историю.
Нужно отметить, что талант у Секлеты был и впрямь незаурядный. Она сводила с ума мужиков не раз. "Тебе бы в актрисы податься", - говаривал ей восхищенный Семиножко. Секлета лишь загадочно посмеивалась.
Она не была его агентом, но иногда, как бы походя, сообщала ему весьма интересную и даже ценную информацию. К сожалению, воспользоваться этой информацией в полной мере Семиножко не мог - не тот уровень; Секлета вращалась в кругах, которые были гораздо выше того "дна", где хозяйничал пристав. Ее клиенты были не ниже чина коллежского секретаря. (Если, конечно, не считать господ офицеров военного времени; многие из них были с деньгами, но не имели дворянского звания.)
Иногда Семиножко подумывал: а не передать ли Секлету в распоряжение Шиловского? Надзиратель и помоложе, и посимпатичнее, к тому же умен, красноречив. Он мог бы использовать Секлету-Селестину на полную катушку.
Но, немного поразмыслив, он решал: пусть будет, как есть. Тем более что ее квартира была идеальным местом для встречи с агентами. Местный городовой, конечно, знал, чем занимается Секлета, но Семиножко строго-настрого приказал ему оставить барышню в покое. Так они и сосуществовали к обоюдной выгоде - неприкасаемая властями проститутка и полицейский пристав в виде "крыши".
Секлету пристав застал в неглиже. Видимо, ночь у нее выдалась бурной, потому что вокруг постели были разбросаны не только предметы дамского туалета, но и бутылки из-под шампанского, обертки шоколадных конфет и даже кредитки. Наверное, очередной обожатель Секлеты-Селестины по пьяной лавочке осыпал ее деньгами.
- Пу-упсик… - томно простонала Секлета. - Как ты не вовремя… Я не готова выйти на Крещатик в таком виде. Дай мне еще пару часов…
- Еще чего! - освирепел Семиножко, который был под впечатлением своих догадок. - Бери свою пухлую задницу в горсть и быстренько выгребайся отсель. Мне тут недосуг с тобой препираться. У меня работа. Даю тебе на сборы ровно тридцать минут. Понятно?! - рявкнул он, для большей убедительности пнув ногой пустую бутылку.
Она отлетела в сторону как мяч, едва не угодив в небольшую статую древнегреческой богини Афродиты из белого паросского мрамора (она стояла в углу спальни), которую приволок ей в подарок, как уже знал Семиножко, один отставной генерал. Он посещал любвеобильную Секлету два месяца, пока у него не случился инфаркт во время исполнения мужских обязанностей.
Пришлось Семиножко лично отвезти его в больницу, чтобы не засветить свою конспиративную квартиру. Иначе к Секлете было бы много вопросов, а к приставу - еще больше. Особенно со стороны вездесущих бумагомарак-газетчиков.
Секлета соскочила с кровати как ошпаренная. Она уже знала, что своему благодетелю лучше не перечить. Спустя полчаса за ней закрылась дверь парадного. Семиножко посмотрел на часы и с удовлетворением кивнул своей головой-тыквой - как раз вовремя. Он прислушался: на лестнице черного входа послышались шаги.
Агента пристава кликали Ванька Золотой Зуб. Это была известная личность в воровском мире Киева, своего рода легенда. Он был гопником, но дешевого пошиба. Ванька работал по мизеру. Хорошо подпив, - наверное, для храбрости - он прямо на людной улице подходил к какому-нибудь хорошо одетому господину, провожавшему даму, и говорил ему с таинственным видом:
- Мусью, на два слова.
А когда недоумевающий господин, оставив свою даму, отходил в сторону, Золотой Зуб самым решительным тоном высказывал категорический ультиматум:
- Рупь или в морду!
Обычно дело до мордобития не доходило…
"Рупь или в морду" сделали Ваньку знаменитым. Многие потом пытались повторять этот трюк, но мало у кого он удавался без эксцессов. Наверное, Ванька Золотой Зуб был очень уж натурален в своем "выступлении". А возможно, он обладал даром внушения, присущим великим иллюзионистам и гипнотизерам. Как бы там ни было, но "рупь" ему отдавали беспрекословно.
Вообще-то Ванька был недооценен воровским сообществом. Это пристав знал наверняка. Золотой Зуб мог без особых усилий мимикрировать; он приспосабливался к любой обстановке. Ванька был убедителен как в костюме фраера, гуляя по Николаевскому парку, так и в облике босяка, жильца приднепровских яров.
Ванька начал "стучать" больше по свойству своей авантюрной натуры, нежели по какому иному случаю. Он любил ходить по краю. И при этом эффектно выставляться. А поскольку так можно было колобродить лишь на участке пристава Семиножко, то он и благодарил свою "крышу" доступным ему образом - сдавал блатных, большей частью жиганов; Золотой Зуб почему-то их недолюбливал.
- Шмара ушла? - спросил он, осторожно заглядывая в комнату.
- Ушла, ушла, - успокоил его пристав. - Внизу дверь замкнул, не забыл?
- Обижаете, Петр Мусиевич…
Сегодня Ванька был одет в рванину. Его черные быстрые глаза так и шмыгали по комнате, а сам он пребывал в постоянном движении.
- Да ты садись, садись… - поморщился Семиножко. - А то у меня начинает в глазах мелькать.
- Премного благодарствую, - изобразил из себя скромника Ванька и сел возле зеркала.
Пристав принимал Золотого Зуба в будуаре Секлеты. Здесь стояли удобные креслица и витал запах дорогих французских духов, что особенно импонировало Семиножко. У него было очень развито обоняние, и приятные запахи пристава пьянили.
- Ну давай, выкладывай, - нетерпеливо сказал Семиножко. - Узнал что-нибудь?
- А как же… - Ванька осклабился. - Нам ли не узнать… В ярах он скрывается.
- Где, в каких ярах? Точное место знаешь?
Приставу лучше, чем кому-либо, было известно, что отыскать человека в ярах - это все равно что найти иголку в стоге сена.
- А чего ж не знать? - Ванька с хитрым выражением быстро-быстро потер большим и указательным пальцами. - Про уговор не забыли?
- Сукин сын! Как смеешь?! - вскинулся было в гневе пристав, но тут же взял себя в руки; он знал, что в денежных вопросах Золотой Зуб непробиваем и угрозами его не испугаешь; придется платить. - Держи… - Семиножко достал портмоне и бросил на дамский столик сторублевую купюру. - Но смотри! Ежели соврал…
- Вы что, первый год меня знаете? Врать вам - себе дороже… - С этими словами Ванька спрятал "катеньку" в карман и продолжил: - Он обретается в землянке Овдокима с каким-то незнакомым хмырем. С виду - чистый грак. Не нашего поля ягода.
- Кто таков Овдоким?
- Грамотей. Шибко вумный. Как задвинет речугу, в башке звон начинается.
- Он что, политический?
- Нет. Дурковатый. Философ. Сбежал в босяки от хорошей жизни. Человек, грит, должон быть поближе к земле-матушке. В общем, безобидный человек. Никому зла не делает и жить не мешает. А приютил он Ваську Шныря по доброте душевной, безо всякого умыслу.
- Понятно… - Семиножко на некоторое время погрузился в размышления. - Вот что, Иван, надо тебе поучаствовать в одной нашей операции.
- Петр Мусиевич, вы… вы чего?! - оторопел Золотой Зуб. - Если наши засекут, что я ходил на дело вместе с фараонами, мне капут. Я, конечно, люблю вареные раки, но в гости к ним, на дно Днепра, мне как-то не по фарту.
- Надо, Ваня, надо! Наденешь машкару, приклеишь усы и бороду, возьмешь в руки клюку - и никакая собака тебя не узнает. Ты ж артист, все можешь, - польстил пристав мазурику.
- Ну ежели так… - Ванька Золотой Зуб все еще пребывал в сомнениях. - И все равно я боюсь.
- Ты будешь отдельно от остальных. Твоя задача - проследить за Васькой и вовремя дать нам знак, когда он выползет из норы.
- Так вы в ярах брать его не будете? - оживился Ванька.
- Нет.
- Тогда другое дело. А чего ж не подать знак - подам. Это запросто.
- Вот и хорошо. Но только не вспугни Шныря! Он хитрый и ушлый. Заметит слежку - забьется еще глубже, в такую нору, что нам оттуда никогда его не достать.
- Понял я, понял. Да, Шнырь - известный хитрец. Но и мы не лыком шиты. Все сделаем, Петр Мусиевич, как надо.
- А теперь слушай…
И пристав начал излагать Ваньке свой план.
Глава 16
2007 год. Покушение
Оставив машину на стоянке, Глеб направился на Крещатик пешком. Ему очень хотелось увидеть "Майдан нэзалэжности", ставшим в одночасье знаменитым на весь мир из-за "оранжевой" революции, бурлившей здесь в 2004 году.
На Андреевском спуске людей было много - как во время большого праздника. Стараясь не выделяться из толпы (а то еще примут за "москальского" шпиона и намнут холку), он шел неторопливой походкой, предаваясь воспоминаниям детства и с интересом наблюдая за происходящим.
Действо было хорошо знакомо ему по многочисленным телевизионным передачам. Как он уже знал, шла вторая фаза "революции", затеянной уж точно не в небесной канцелярии. Президент распустил своим указом Верховную раду, и теперь политические силы мерялись амбициями с помощью "электората".
Спустя какое-то время Глеб сообразил, что лучше всего занять нейтральную позицию. Он шел по довольно узкому пространству между двумя противоборствующими сторонами, которые толпились с разноцветными флагами и транспарантами, и, как приснопамятный генсек Брежнев, механически делал ручкой и тем и другим.
При этом Глеб приятно улыбался, кивал и всем своим видом давал понять, что где-то глубоко в душе он принадлежит к сочувствующим революционным веяниям, но пока еще не определился с выбором стороны. Такая двойственность импонировала собравшемуся на Майдане народу, и все наперебой приглашали Глеба встать в их ряды.