Но комиссар и не думал глядеть на блистательного комэска "три". Мало ли чего происходит с людьми. Комиссар удивлялся совсем не потому. Громила и матерщинник Осип Гальченко, при виде которого дети начинали хныкать от страха и который "по взаимности" не иначе называл их "щенками", нежно и бережно, словно хрустальную вазу, держал на согнутой руке нечто воздушное, эфемерное, нечто вроде кисейного облака, не то куколку, не то ангелочка с розово-фарфоро-вым личиком с золотым ореолом вокруг головы, увенчанным голубым бантом. Но еще больше ошеломило такое же розово-кукольное лицо с таким же золотым нимбом вокруг, красовавшееся пониже левого плеча великана комэска. А на локте его висло что-то розово-голубое, все в кружевах и бантиках. И это кружевное и розово-голубое очень мило улыбалось наивными накрашенными губками. Но в голубых глазах под густыми собольими бровями комиссар не увидел и намека на улыбку. Глаза потемнели от страха, ненависти, отвращения. Надолго запомнилась милая улыбка нежного рта и отвращение во взгляде. Нельзя сказать, что сейчас комиссар удивился. Его просто возмутил комэск "три" Осип Гальченко своим нелепым поступком. Комиссар любил свой полк, ценил воинское умение таких отчаянных командиров-рубак и боялся лишиться хоть одного из них, тем более что предстояли большие походы, большие дела, когда каждый клинок на счету. А тут все говорило за то, что третий эскадрон остается без такого лихого командира, как Осип Гальченко.
Взбесились, что ли, все. Четвертый за два дня. И все приходят и докладывают: так и так. По взаимной, можно сказать, склонности. Любовь. Разрешите сочетаться по революционному закону. И комэск "пятого", и отделенные Панков и Галлиулин, и рядовой конармеец Бутырин. И все "подцепили" невест здесь, в Кермине. И все невесты - из гарема эмира. Не разберешь, были ли они на самом деле женами Сеида Алимхана или просто так... Но все красавицы, статные, чернобровые, одна краше другой. Для гарема сводни-старухи "ясуманы" заблаговременно высматривали девочек и в махаллях Бухары, и в кишлаках, и особенно в Кермине, откуда шел род эмира. Едва в семье подрастала дочка с красивыми глазами да с белым телом, ее сейчас же "ясуманы" запоминали и уже предупреждали родителей: вашей дочери счастье на коврах да шелках нежиться, утехой быть самого наместника бога на земле.
Говорят, четыре сотни красавиц томились в гаремном плену. Сколько-то из них повез эмир с собой в изгнание, сколько-то растерял в дороге.
Те четыре в ответ на вопросы и ухом не повели: да, жили в гареме, в служанках ходили, а теперь замуж идти за кызыласкеров согласны. Вполне добровольно.
Ситуация непредвиденная и нелепая. Не приходилось еще комиссару сталкиваться с подобным. И он решил вопрос по своему разумению и совести. Он понимал, что духовенство Кермине при-хаилось в своих мечетях, присматривается, прислушивается и выжидает. Комиссар знал и понимал, что надо беспощадно бороться с этим самым реакционным, средневековым "элементом". Он сам видел во время штурма Бухары, как науськанные имамами фанатики муллобачи кидались на штыки красноармейцев.
Не мог комиссар недооценивать влияния исламского духовенства на сердца и умы неграмотного населения Бухарского эмирата. Нельзя было давать пищу для разговоров о распущенности, моральной неустойчивости красноармейцев. Нужно было показать всю строгость революционного закона. Комиссар сразу же официально оформлял поспешные браки командиров с гаремными затворницами. И тут же, немедленно, с первыми же поездами отправлял "молодоженов", как он их иронически называл, в Ташкент, подальше от глаз кермининских ишанов и муфтиев. А там уж, в штабе Туркфронта, решат, как поступить.
Никак он не предполагал, что свадьбы примут характер эпидемии. И вот сейчас откуда взялась "такая птичка"?
- Здравия желаю, товарищ комиссар! - помявшись, пробормотал комэск "три". Смущен он был явно.
- Здорово! Что случилось?
- Да вот... Договорить ему не удалось.
- Мсье комиссар! - прощебетало неземное создание, висевшее на руке комэска "три" Осипа Гальченко.
Дальше россыпью зазвенели французские слова.
По-французски комиссар знал. У цего мать была швейцарской француженкой. Отец его, петербургский рабочий, профессиональный революционер, не раз в качестве партийного курьера ездил из России в Швейцарию, где жил подолгу. Там, в Берне, он и женился, а в конце девяностых годов привез жену с сыном в Петербург.
- А вы говорите по-узбекски? - перебил француженку комиссар. - Боюсь, что не все пойму.
Нет, воздушное создание плохо знает здешний варварский язык. Она поражена, обрадована, что мсье комиссар прекрасно владеет французским.
И снова посыпались слова. Да, она встретилась с мужественным, красивым, великолепным "офисье руж" - красным офицером. Мужественный! Восхитительный! Он спас ее и ее дочь от верной гибели, от разнузданной, опьяненной "подлой черни", спас ее честь, защитил женское достоинство. О, красный офицер - рыцарь, настоящий шевалье. Он достоин награды. Комиссар поймет ее, даму, заброшенную роком в пустыню. Она женщина, благородная женщина. Женщина, особенно француженка, способна полюбить из благодарности. И она полюбила большого, мужественного русского великана. И пусть ее жертва... да, она принесет жертву, новысокую жертву, имя которой женская благодарность.
Но она не знает законов большевиков... Она слышала, женщинау большевиков общая. Но ее шевалье хочет, чтобы она сделалась его женой. Что ж, она согласна.
И она достала из корсажа кружевной платочек и приложила его к своим совсем сухим глазам.
Багровый, растерянный Осип Гальченко молчал, слегка подбрасывая девочку-куколку одной рукой и решительно прижимая локтем ручку очаровательницы, висящей сбоку.
Выждав паузу в потоке звенящих слов, комиссар выдавил из себя:
- Ты, комэск, с ума сошел!
- Никак нет. Любовь!
- Да ты что, не видишь... Да она... Ты подумай. Кто она? Эмирекая мадама! А ты... своей женой...
- О-о! То не есть благородно! - зашипела француженка. Теперь пришел черед краснеть комиссару. Откуда он мог знать, что гаремная затворница понимала по-русски. Но он решил не обращать на нее внимания и обрушился на комэска: где его пролетарское сознание? Он забыл, что война есть война, что требуется железная дисциплина. Что война, кровавая война, навязанная эксплуататорами, империалистами, еще не кончилась, что рано залезать с бабой на печку.
- Хорош ты, комэск! И ты пойми, Осип, на кого польстился... Какой ты ненавистник буржуев, когда иностранку буржуйку, да еще жену эмира, хочешь женой сделать. Да где твоя классовая бдительность! Да кого ты привечаешь!
- А ты, комиссар, напрасно. Люся - она красивая... Нечего ее хаять. Нигде не сказано, что красному командиру жена не полагается. А что с эмиром? Так его вон как тряхнули. Он обратно и дороги не найдет. И Люси ему не видать как ушей своих. В том поруку даю. А с тебя, комиссар,- справку о браке.
- Давайте все садитесь. Потолкуем.
Разговаривать комиссару с гаремной затворницей пришлось недолго. Сам факт ее появления объяснялся просто. Любитель восточной неги эмир Сеид Мир Алимхан с удовольствием использовал предоставленное исламской религией восточному государю право иметь неограниченное число жен. Его гарем во дворце Си-тора-и-Махихассе пополнялся не только самыми красивыми девушками Бухарского ханства. Сюда доставлялись женщины из Индии, из Ирана, из России и даже из Западной Европы.
- О мой комиссар,- кокетливо лепетала она.- Я в спектакле, именуемом "Азиатский гарем", играла всегда роль героинь, и мой острый каблучок стоял на шее глупенького Алима вот здесь,- и Люси поразительно ловко сняла туфельку и коснулась ее носком затылка Осипа Гальченко. Ошалев, он перевел глаза с малютки, сидевшей у него на коленях, на разошедшуюся женщину.
- Но, но... - прогудел он. - Чего это она, комиссар?
- Молтши! - небрежно бросила француженка. - дуратшество!
Комиссар осторожно остановил ее:
- А чем вы занимались в Париже? Гм... до, так сказать… замужества?
- О, не тем, о чем вы подумали. Я французская дворянка изрода д'Арвье ла Гар, - с нагловатой улыбкой прощебетала молодая женщина, - я же говорила, вы прелестно произносите по-французски. Очаровательно. Вы из тех? Вы из дворян? Мы в Великую революцию тоже имели комиссаров из аристократов. Где-то я читала в романе.
И она нежно прищурила глаза и улыбалась обворожительно. Но комиссар холодно задавал вопросы и требовал точных ответов.
- О, я имела талант! Мои благородные родители нуждались во всем, а надо было поддерживать престиж. Они видели мою красоту - не правда ли, я хорошенькая - и имели план, чтобы иметь много денег. О, мои родители не жалели моих чувств. Но, к счастью, во мне вылупился цыпленок, именуемый талант, и я сделалась балериной. Я танцевала, мое амплуа шансонье. О, я пользовалась поклонением и имела красивые подарки. Но мои родители, такие эгоисты, требовали: "Еще! Еще!" А вы знаете, сколько требуется балерине платьев, чулок, дорогого белья. О! Мой комиссар, не сладка жизнь молоденькой девушки. Я танцевала и плакала.
Она нежно положила руку на руку комиссара и сделала вид, что не заметила, когда он вежливо, но решительно убрал ее и спросил:
- А теперь расскажите, как вы попали в Бухару? И зачем?
- О, я не делала политики. Я была женой эмира, настоящей женой. - И она глазами показала на девочку-куколку, которая ручонками на ощупь проверяла, всамделишные ли усы у доброго дяди, у которого она восседала на коленях. - Моника, не шали! Мою дочь зовут по-местному Моника-ой... Увы, я не принесла моему эмиру сына и наследника, а азиаты ценят по-настоящему таких женщин, которые рожают им сыновей. И мое положение никогда не поднималось выше второй жены. Только второй!
- Кто вас привез в Бухару?
- Меня?
- Именно... Кто он? Имя? Фамилия?
- О, не сердитесь на меня, мой комиссар. Я не могу удовлетворить ваше любопытство. Меня, бедную девочку,- о, я тогда была совсем девочкой, немного постарше ее...- и она показала глазами на куколку-дочку,- меня, да, да, купил один азиатский коммерсант. Он приехал из России, из Туркестана. Я не помню, как его звали. Совсем забыла. Я не хотела помнить его. Он сделал мне много зла. Оскорбительно для чести француженки быть рабыней. Я его проклинаю.
- И вас привез он, этот коммерсант, прямо в Бухару?
- О, про таких коммерсантов у нас в Париже говорят: торговец живым мясом. Он вез меня через Петербург. Потом мы приехали в красивый город Самарканд. Он держал меня в своей загородной вилле и обращался со мной как с рабыней, одалиской. Очень жестокий, очень отвратительный тип, садист. Затем отвез меня в эмирскнй дворец Ситора-и-Мохихассе. Не знаю, сколько он взял за меня золота.
- Вы сразу сделались... женой эмира?
- Он накинулся на меня как животное... зверь-насильник. Но потом...- В ее тоне прозвучали хвастливые нотки: - У меня красивое тело. И он не мог оставить меня. Потом, мой бог, я из хорошей семьи. Он не посмел обращаться со мной как с невольницей. Он объявил меня своей женой. Я законная жена эмира. - Француженка яростно вырвала девочку из рук комэска "три" и судорожно прижала к груди.- Моя Меника - царская дочь, шахзода, как у них называется. Настоящая, черт возьми, принцесса. Законная дочь властелина Бухары! О! Вам требуются доказательства? Нате! Мой царственный супруг прислал в гарем с главным евнухом для новорожденной мусульманский молитвенник. Вот! Смотрите. Тут печать и подпись самого Сеида Алимхана, моего мужа.
Она извлекла из бисерного ридикюля и протянула комиссару изящный томик в дорогом зеленой кожи переплете с изображением белой змеи в золотой короне. Но комиссар смотрел не столько па печати и подпись, сколько на удивительно изящные пальчики с алыми наманикюренными ногтями, которые выглядели удивительно неуместно на грубо отесанных досках убогого столика.
- Странно,- наконец сказал комиссар.- Французские волшебные сказки.- Он раскрыл книжку и полистал ее.- А-а! Да это только переплет. Тут никаких сказок. Это же "Хафтияк".
- Что? - спросила Люси.
- Ну, коран. Мусульманское священное писание. Сокращенный, так сказать, вариант для странствующих и путешествующих. Отличный рукописный экземпляр. Отличный почерк "куфи". А вплели хафтияк в переплет от сказок. Эге! - вдруг перебил он себя.- Это что? Тут кто-то в порядке самодеятельности вклеил листы, гм-гм. И не священные тексты совсем. Любопытная начинка в "Белой змее". Мадемуазель, вы не дадите посмотреть? Какие-то названия топографических пунктов... даты, схемы марш: вам верну.
- О нет! Прошу вас. Это же метрика Моники, так сказать могу.
- И все же я вас попрошу.- И он положил книгу поверх кипы бумаг.
- Умоляю! - Люси вцепилась в книгу.
- Чего это она взъярилась? - удивился Осип Гальченко.
- Чего? А то, что она тебя придушит в постели,- загремел голос со стороны двери. В комнату шагнул комполка. Он так же был усат и здоров, как Гальченко, так же росл и крепок.- Вы тут так кричите! Вот я и зашел. Да, да, все слышал. Здравствуйте, мадам! - Он громко зазвенел шпорами, щелкнул галантно каблуками.- Яблочко-то сладкое, а гнильца-то горькая. Не подумав, берешь, Гальченко, жену. Да ты постой, Гальченко! А ты вообще не женат?
- Откуда? Да когда меня забрали в армию воевать с германом, папаня меня, возвратясь по чистой, по голому месту, откуда ноги растут... - Он поперхнулся и стыдливо прикрыл рот ладонью, поглядывая на безмятежное личико Люси.- Словом, ремнем еще учил. Ну, а там потом мобилизация, и с четырнадцатого, вот уже семь лет, без роздыху воюю. Какая там жена!
-Да, я есть жена,- прощебетала француженка.- Он есть мой муж.
Когда они ушли, книги с белой змеей на столе не оказалось. О ней вспомнил комиссар вечером. Но комэск "три" со своим новым семейством уже уехал в поезде в Самарканд.
АФТОБРУИ
Быки и ослы, несущие свою ношу,
лучше людей, притесняющих себе подобных.
Саади
Поражала в Мирза Джалале, человеке, настроенном скептически ко всему в сем подлунном мире, склонность к самым нелепым суевериям. Он страстно отвергал малейшие упреки в этом, негодовал: "Верят в приметы глупцы или негодяи". Но сам верил в приметы и во многом усматривал в них некие предзнаменования. Особенно он верил в игральные кости - кумар. На деньги он не играл. Но при удобном и неудобном случае извлекал из шелкового мешочка две арабские игральные кости и, встряхнув их на ладони, бросал перед собой. Мирза Джалал очень переживал, когда выпадало "два" или "три". Облегченно вздыхал при цифрах "десять", "одиннадцать" и просто ликовал, если выходило "двенадцать".
И сейчас Мирза Джалал Файзов возликовал, выбросив на дастархан дюжину. Он даже схватил домуллу за руку и воскликнул:
- Все идет хорошо! Говорил я: Афтобруи - хорошее место. Он вскинул свою живописную голову в огромной белой чалме и преисполнился важности и достоинства, чем поверг в трепет Мансура - хозяина михманханы, маленького вертлявого бородача, увивавшегося с утра вокруг гостей. Тот искренне преклонялся перед столь важным, столь умным и хорошо одетым своим городским племянником, ученым мужем Мирза Джалалом Файзовым. Шо Мансур чармсоз - кожемяка, хоть и считался в кишлаке Афтобрун чуть ли не богатеем, потому что владел мастерством выделывать кожи, не знал грамоты, вечно робел, ходил, забавно подпрыгивая, в латаных-перелатанных бязевых штанах, подпоясывался сатиновым бельбагом. Он верил каждому слову племянника-горожанина и, едва тот заговаривал, вскакивал и стоял, почтительно прижав к животу загрубевшие, растрескавшиеся от дубильных специй в изнурительном труде руки.
Гостям он несказанно обрадовался. Редко кто ездит по оврингам Афтобруи и еще реже по заглядывает в чистенькую, обмазанную светло-серым алебастром михманхану Шо Мансура.
Довольный хорошей приметой, Мирза Джалал поучал хозяина:
- Невежды слепо верит в знамения. Сколько больших, важных дел не совершается из-за единицы или двойки на игральных костяшках. А сколько людей страдают от приступа сердечной боли из-за переползшего тропинжу жуха или при виде чёрной кошки, мяукающей на дувале. И такая ерунда решает порой судьбы людей.
Хозяин завертелся, словно на сковородке. Он краснел и бледнел. Глаза его бегали по сторонам.
- Да, да! Вроде пятнистого теленочка, - ввернул Ишикоч.- Боже правый. Из-за такой чепухи-ерунды мы опоздали. И, боже правый, что ещё с девушкой теперь будет из-за теленочка с пятнистой шкурой.
Он весь осунулся. На него было страшно смотреть. Он слова не мог спокойно сказать и весь дышал злобой.
- В горах еще есть разная нечисть... Албасты - вроде человек не человек змея не змея. Загрызет и сожрет любого труса. Есть ещё "дэу". Побольше ростом, чем албасты, младенцев пугает. Божеправый, а глупцов до помешательства доводит. Есть еще белый змей. Заползает к красивой женщине, у которой муж ревнивый, обовьется вокруг стана... Вот тут мы сидим, лясы точим. А девочку везут дальше и дальше.
Мирза Джалал даже не взглянул на Ишикоча и заговорил:
- Сложна человеческая природа. Скажем, вот вчера. Разве этот маленький теленочек заставил нас прервать счастливое на путешествие и переночевать в шалаше гостеприимного сторожа? Нет. Надлежало совершить доброе дело и возвратить хозяину его скотину, а нам отдохнуть и со свежими силами приехать сюда, в Афтобруи, и доставить возможность вам, мой уважаемый дядя, соблюсти священный обычай гостеприимства.
Снова хозяин вскочил и застыл перед своим велеречивым племянником в позе просителя.
- А разве не сказали нам арабские, столь изящно выточенные игральные кости, что мы поступили разумно. И разве сей сытный ширчай и лепешки, выпеченные из богарного ячменя, не говорят, что судьба одобрила наше поведение?
До сих пор домулла Микаил-ага не вмешивался в разговор. Он завтракал. Микаил-ага понимал, что ишан ловко сумел их провести. Вечером, с наступлением темноты, девушку увезли буквально на их глазах. Что из того, что они бросились опрометчиво в погоню. Их могли смело перестрелять в темноте. Они гнались за целой бандой втроем, плохо вооруженные.
Всю ночь до рассвета они скитались по горным селениям и хоть напали на след, но ничего толком не выяснили. Хорошо, что с ними Ишикоч, живой, словно ртуть, энергичный. Он так близко принял к сердцу историю несчастной прокаженной. Он не дает своим спутникам ни минуты покоя, скачет очертя голову, не обращая внимания на опасности, и понукает, торопит погоню.
Откуда столько страстности, энергии в этом опустившемся, пропитанном алкоголем, терьяком и анашой нищем. Назойливо он повторял свое: "Боже правый! И может же случиться такое!" Но даже своей назойливостью он вызывал сочувствие и симпатию.