Первый том, представляющий поэзию В. Шефнера, содержит стихотворения, созданные между 1938 и 1989 гг.
Постоянство таланта
Художественный мир, создаваемый талантливым писателем, - неповторимая, суверенная страна, живущая по своим законам, и не случайно герои книг в нашем представлении столь же реальны, как и окружающие нас люди. Неудивительно, что и сам писатель, вместе со своими героями, вызывает пристальный интерес, оказываясь главным действующим лицом литературы, - его духовное становление, его кризисы и вдохновенные взлеты нуждаются в осмыслении и требуют сопереживания.
Лишь врожденная одаренность позволяет человеку быть писателем, но чтобы реализовать свой дар, он должен обладать волей, характером и оставаться верным себе при любых обстоятельствах. Вадима Шефнера, пожалуй, прежде всего и характеризует именно цельность натуры и верность самому себе. Природа его таланта и свойственная ему "позиция души", кажется, заведомо гарантируют эту цельность, которой отмечены не только его поэзия и проза, но и весь его литературный путь, долгий и далеко не гладкий.
Стоит прислушаться к тому, как он сам - в мемуарной повести "Имя для птицы, или Чаепитие на желтой веранде" (1973–1975) - расценивает свою биографию и объясняет свои жизненные истоки.
Почтительно вспоминает Шефнер своих предков, память о которых простирается в глубь веков. Он не однажды сообщал, что с "парусных" времен многие из них служили в русском военном флоте, и вот, читая выдержки из послужных списков, донесений и официальных документов в "комментариях к метрике" его мемуарной повести, можно воочию убедиться не только в достоверности шефнеровских семейных преданий, но и в том, что интерес к прошлому, ощущение себя органическим звеном в цепи поколений, наконец, преданность Петербургу и любовь к России были, что называется, впитаны писателем с молоком матери.
В самом деле, много ли найдется старожилов, способных похвастать рукописной фамильной книгой, где хронологические записи ведутся - шутка сказать! - с 1728 года?
А ведь Шефнеры переселились в Россию из Прибалтики еще раньше, еще до Петра Великого. И Линдестремы, выходцы из Швеции, предки поэта по материнской линии, обосновались в Петербурге в XVII веке.
С той поры кораблестроители, военные инженеры, лейб-медики, флотоводцы, гвардейские пехотные офицеры значатся в шефнеровском роду, и деяния их на пользу российского государства заслуживают добрых слов: достаточно назвать Алексея Карловича Шефнера, деда поэта, волею судьбы попавшего в число славных основателей Владивостока и "заработавшего" на карте мира мыс своего имени...
Тем не менее сам Вадим Сергеевич Шефнер, родившийся 12 января 1915 года "в конном санном возке во время переезда по льду залива из Кронштадта в Ораниенбаум", внук двух адмиралов, далек от мысли непременно возвеличивать свою родословную. Он озабочен другим.
Наследник столь обязывающих семейных традиций, с годами все пристальнее вглядывается сквозь пелену времен в тех, кто "уже свершили свой жизненный круг, чей опыт стал, так сказать, твердой валютой", вглядывается - с намерением понять и "расшифровать самого себя": как человека, гражданина и как писателя.
Этим и примечательна повесть "Имя для птицы, или Чаепитие на желтой веранде", с ее принципиальным подзаголовком - "летопись впечатлений".
Да, такова авторская позиция: не исторические события, не факты и наблюдения сами по себе, а эмоционально воспринятая и лирически преображенная реальность предстает перед читателем на шефнеровских страницах. Свод впечатлений - личных, сокровенных, сперва отрывочных, разрозненных, вроде бы случайно задержавшихся в запасниках памяти, а затем все более последовательных, все точнее откорректированных временем.
Это попытка автопортрета, исповедь, - и открывается она младенческими страхами, ни с чем не сравнимыми в их пронзительности, мимолетными бликами первой мировой войны: паучком аэроплана, тихо ползущим по небу, голубовато-белым лазаретным трамваем с красным крестом на боку... И хотя собственно рассказа о войне - и об этой, и потом о гражданской - в повести нет, чувство принесенной этими войнами угрозы, потрясение, вызванное сломом привычного уклада жизни, остались в Шефнере с детской колыбели и навсегда.
Как они были не похожи, некогда уютная, а вскоре опустевшая и выстуженная адмиральская квартира на Васильевском острове - и тверская нянина изба, где вечерами жгли лучину. Как разительно отличался величественный корабельный Петроград от глухих провинциальных городков и уездных гарнизонов. Как трудно было маленькому мальчику из интеллигентной и недавно более чем благополучной семьи привыкать к жестким детдомовским порядкам - ощущение какого-то сумбура, заброшенности, чуждости "чуть ли не всему миру" неспроста так рано посетило его...
Споря с затверженной формулой о "золотом детстве", Шефнер посвящает читателя в свои мальчишеские беды, ошибки, недоумения. И причину того, что ему в детстве "некогда было быть счастливым", он склонен искать не в семейных невзгодах и не в сложностях революционной эпохи, а перво-наперво в себе самом.
Однако рядом с его упованиями на "генетические" свойства характера, на кастовые и религиозные обычаи семьи соседствуют в мемуарной повести Шефнера горькие рассуждения о хлебе насущном, о последствиях разрухи в стране. До читателя там и сям доносятся отголоски тех общественных веяний, какие он мальчишкой, пусть краем уха, да улавливал. И все это не может не придать его исповеди гражданских нот, все это превращает летопись его личных впечатлений в документ поколения, претерпевшего на своем веку всемирно-исторические драмы.
Да, поле зрения Шефнера ограничено тут рамками детского кругозора. Но волею судьбы оказавшись несмышленым свидетелем грандиозных социальных бурь, он хранит то неповторимое время в себе, и связь с исторической данностью в его автобиографической прозе (и конечно же, в стихах!) прощупывается предметная, детальная, а его личные переживания, при их самоценности, приобретают, если угодно, общечеловеческую значимость.
Что было для Шефнера самым мучительным в детстве? Пожалуй, две мысли, навязчиво сверлившие мозг. Одна - о еде: и в Петрограде, и в провинциальных детских домах о том, как одолеть голод, и дети, и взрослые помышляли денно и нощно. И другая мысль - о тепле. "На все мои ранние жизненные впечатления, - признается Шефнер, - накладывается ощущение озноба, тоски по теплу - не по душевному, а по самому обыкновенному, печному". Среди его предков не числилось южан и людей хворых, он же в ту пору мерз не переставая, поскольку "все тогда мерзли".
Мальчишкой Шефнер жил впроголодь, вместе со всеми испытал те же лишения, что и взрослые его соотечественники, и сейчас не сразу определишь цену той детской его причастности к тяготам народной жизни. Сам же он вспоминает выпавшие ему на долю беды и горести едва ли не с благодарностью. "Все же то был, - пишет он, - не убийственный, не разрушающий тело и душу холод: ведь поколение, испытавшее его, выросло выносливым и в общем-то здоровым. И кто знает, проведи я свои детские годы в сытости, тепле и холе, не получи я того жесткого тренажа - смог ли бы я выдержать голод и холод ленинградской блокады?"
Характер в человеке закладывается рано. Самые тяжелые камни, по справедливому замечанию Шефнера, людям приходится ворочать в детстве. Не потому ли выдержка, упорство, честность и вера в добро стали ключевыми качествами авторского характера в "Чаепитии на желтой веранде". Во всяком случае, именно этими качествами Шефнер особенно дорожит, поверяя свой жизненный опыт детскими, интуитивными представлениями о людях. "В том своем возрасте, - рассказывает он, - я делил людей только на злых и добрых... Позже я начал делить людей на умных и глупых, красивых и некрасивых, на интересных и неинтересных, на правдивых и лживых, на талантливых и неталантливых. Но возвращается ветер на круги своя..." И вновь Шефнер с детской непосредственностью всем человеческим доблестям предпочитает добро, хорошо зная, что оно должно уметь постоять за себя.
Унаследовав от предков стойкость характера, "некую протестантскую сдержанность, сухость", боязнь внешнего проявления чувств, Шефнер чужд сентиментальности, когда сталкивается с драматическими обстоятельствами жизни, требующими от него дальновидных решений. Недаром с малых лет сохранилось в нем, человеке сугубо штатском, уважительное - не наследственное ли? - отношение к казармам. В них видится ему "что-то прочное, надежное, верное - то, что может помочь в трудный час, когда многое иное окажется неверным и непрочным", и еще - в них сквозит "отрешенность от мелкого быта во имя подчинения чему-то более высокому". В этом впечатлении, как в капле воды, - может быть, весь Шефнер, с его негромким, но непреклонным патриотизмом, сознанием внутренней самодисциплины, с его потребностью открывать за "мелким бытом" неведомые другим поэтические дали и горизонты.
...А детство - оно, что ни говори, было не только трудным, но все же золотым и чудесным! Какой бы унылой ни выглядела порой обыденность, чудеса в детстве ждали на каждом шагу, несли с собой безудержную радость, звали в лучезарную даль, - как лермонтовский "Парус", самое его любимое стихотворение, "самое таинственное в мире"!
Маленьким мальчиком Шефнер увидел однажды домашний лифт и был восхищен: "Ведь подниматься в лифте - это, в сущности, летать!" Движущийся экран кинематографа ошеломил его во сто крат сильнее! И уж совсем поразительно было осознать себя в какой-то момент Человеком Читающим, постигшим "одну из степеней человеческой свободы", когда даже какой-нибудь альбомный стишок, прочитанный самостоятельно, рождал в душе "ощущение грусти, простора, тревожной и светлой высоты и такую легкость, будто я, - вспоминает Шефнер, - раскачался на качелях - и вдруг на несколько мгновений повис под углом, вопреки закону тяготения".
И к тому же - с детства его невольно влекла красота. Сперва обезоруживающе примитивная, например, матовое дверное стекло, по которому "шли синие, зеленые и розовые геометрические узоры": он мог наблюдать это стекло часами, оно долго оставалось для него эталоном прекрасного, стоило вспомнить это цветное стекло - и "время сразу становилось объемным, и жизнь представала в детски праздничном свете".
От искры каждодневных впечатлений загоралось поэтическое видение мира. Оно подкреплялось воздействием стихов, поначалу всяких, любого вкуса и уровня. Магия текста, напечатанного "узенькими столбиками", стала завораживать Шефнера. А памятью на стихи, да и не только на стихи, природа наделила его щедро.
Память для Шефнера, без сомнения, - самое изумительное свойство человеческого разума, самое великое достояние природы! "Вспоминая забытое, мы как бы воскрешаем его, творим чудо, - заявляет Шефнер. - Но память - это вообще чудо бытия... Птица помнит, куда она должна лететь; зерно помнит, что оно должно стать колосом; человек помнит, чтобы мыслить. Именно память объединяет людей в Человечество, и именно память создает каждому человеку его внутренний мир, не схожий с другими".
Слова эти иллюстрируют, наверное, главный художественный принцип писателя, - ведь и психологическая проза Шефнера, начиная с "Облаков над дорогой" (1949–1954), и его поэзия твердо опираются на фундамент личной памяти.
Так же, как, впрочем, и повесть "Сестра печали" (1963–1968), посвященная Великой Отечественной войне и ленинградской блокаде. "Сестра печали" не автобиографична в прямом смысле слова, но это тоже повесть-воспоминание: о грезах и надеждах юности, о романтической первой любви, о всенародной войне, которая так никогда и не кончилась для тех, кто был на ней убит, о трагических днях блокады и о долгожданной победе! Как и "Чаепитие на желтой веранде", эта баллада в прозе, кроме внешнего, событийного, имеет внутренний, лирический сюжет, восходящий к той же психологической основе, что и шефнеровская поэзия.
2
Первая поэтическая книга Шефнера "Светлый берег" была опубликована в предвоенном 1940 году. Сорок с лишним лет отделяют ее от изданного в канун семидесятилетия поэта сборника "Годы и миги", за который Шефнеру была присуждена Государственная премия РСФСР им. М. Горького в 1985 году. И все-таки несомненна их родственность, скрепленная постоянством истинного таланта. Даже при беглом прочтении нельзя не обратить внимания на подчеркнуто философский настрой и совсем ранних, и поздних шефнеровских стихов, на их, если угодно, "космический" лиризм, на неизменный авторский интерес к кардинальным проблемам бытия.
Шефнер со времен "Светлого берега" неоднократно подтверждал свою приверженность традициям русской классической лирики. С тридцатых годов, когда он участвовал в Объединении ленинградских поэтов, которых Тынянов за их ориентацию на классику полушутливо называл "архаистами", - с той ученической поры Шефнер искал на карте отечественной поэзии близкий ему материк, нащупывал путеводную нить своей литературной родословной. Первыми среди его пристрастий были Баратынский и Тютчев, но постепенно круг имен расширялся - и за счет предшественников, и за счет единомышленников-современников.
В 1980 году Шефнер заявил: "Для меня высоковольтная линия дореволюционной российской поэзии проходит через такие имена: Державин - Пушкин - Лермонтов - Баратынский - Тютчев - Бенедиктов (да, Бенедиктов!) - Фет - Некрасов - Анненский - Блок... Это сугубо личное мое убеждение, на котором стою, но которое никому не навязываю".
А еще раньше он прибавлял к этой линии Ахматову, Заболоцкого и - "неведомых поэтов будущего". Поэзия потомков всегда интриговала Шефнера и рисовалась ему обязательно поэзией мысли.
Поэтический фонд Шефнера велик и разнообразен, за десятилетия литературной деятельности им написаны сотни стихов, - и философская сосредоточенность неизменно отличает их.
...В "Светлом береге" можно было прочесть стихотворение "Детство" (1938), где поэт, как бы находясь на пороге безбрежного, прекрасного мира, возвещал:
И мы вглядываемся в звезды,
Точно видим их в первый раз,
Точно мир лишь сегодня создан
И никем не открыт до нас...
Открыть мир заново - это ли не привычная юношеская декларация? А слова - "в нас до старости остается первозданная простота", - думал ли Шефнер, что они окажутся для него пророческими? Однако задавшись в "Детстве" - и в "Светлом береге" - целью: ощутить, как "в минуты большого счастья обновляется бытие", - молодой поэт, скорее интуитивно, но все же предугадал русло своих будущих творческих поисков. И пусть он не избежал поначалу посторонних литературных влияний, выбор был сделан.
Как охватить мир в его целостности? Как соотнести человека и Вселенную? Как завоевать свое место в мире? Эти вопросы уже тогда волновали Шефнера. И, чтобы ответить на них, он прежде всего устремлялся к природе, искал с ней согласия и единения, вслушивался в ее живое молчание и пытался приоткрыть завесу неведомого. Вникая в "тайный язык" природы, поэт в примелькавшихся, будничных пейзажах улавливал "неведомую дрожь существованья"; он слышал "щебет птичьих голосов в многозначительном молчанье еще безлиственных лесов"; замечал, как "в землю просочилась осень, когда земля еще цвела". Внимательным взглядом он был прикован к бесконечному круговороту жизни, с ее рождениями и умираниями, с ее извечными метаморфозами, и убежден: природа духовно вознаграждает всякого, кто в состоянии почувствовать ее скрытую гармонию, а торжествующая жизнь - сама по себе! - внушает человеку благоговение.
Золотой пунктир созвездий складывался в единый чертеж, и поэт словно сливался со Вселенной:
Нас обступает покой,
С нами в единое слиты
Звезды и стебли цветов,
Небо, земля и вода...
Таков пролог взаимоотношений Шефнера с природой.
Но потребовались годы, пока эта, в сущности, романтическая иллюзия, мечта поэта о единстве с окружающим миром обрела почву зрелого жизненного опыта, а заветные идеи, в "Светлом береге" достаточно умозрительные, получили разностороннее художественное воплощение.
Должен был совершиться тот глубокий душевный сдвиг, продиктованный в первую очередь Отечественной войной и блокадой, тот перелом в судьбе всего поколения - о чем так искренне поведано в "Сестре печали", - чтобы предначертания юности стали осуществляться.
Со второй половины пятидесятых годов и философские, и гражданские, и нравственные мотивы шефнеровской лирики накрепко смыкаются, - и мысли о предназначении человека, о его месте в природе, о его моральной ответственности перед миром и людьми находят в стихах Шефнера соответствующее моменту выражение.
На этом историческом рубеже актуально прозвучала одна из любимых шефнеровских идей - идея диалектической обусловленности прошлого, настоящего и будущего. С программной четкостью она была поэтически сформулирована, например, в стихотворении "Непрерывность" (1957), где поэт как бы прокладывал фарватер в пространстве вечности. Время в его воображении оказывалось осязаемым, материальным. "Все явленья, и люди, и вещи оставляют незыблемый след", - возглашал он. И вот этот "след", либо "знак", либо "отпечаток" были свидетельством вечного созидания. Ничто в мире не исчезало, не подвергалось "окончательной гибели": мчались древние лошади по асфальту ночных автострад, "когда-то умершие птицы" пролетали "сквозь наши тела", погасшие звезды по-прежнему горели в небе. И мир с каждым днем становился "богаче стократ".
И та же идея в другом варианте присутствует в цикле "Василию Тредиаковскому посвящается" (1958–1975). Гонец из прошлого, "словно будущим рожденный", - таков в представлении Шефнера этот незаслуженно забытый, безвинно охаянный, опальный "поэт нулевого цикла", заложивший фундамент, на котором века возвели дворец русской поэзии. В котловане, "на линии грунтовых вод" делал он свою "черную работу" - ради славы тех, "кто не рожден еще на свет". "Бесхитростный связной" между эпохами, Тредиаковский по праву стал живым олицетворением идеи непрерывности, идеи бессмертия человеческого духа.
В сборниках "Нежданный день" (1958), "Знаки земли" (1961), "Своды" (1967), "Запас высоты" (1970), "Северный склон" (1980), "Личная вечность" (1984) идея непрерывности последовательно приводила к требованию сотрудничества современного человека с природой. Прокладывая мост через бездны времени, поэт снова и снова напоминал о благотворности их союза. Энергия, заключенная в деятельной тишине природы, и энергия, овеществленная в труде человека, не должны конфликтовать, иначе - как уберечь равновесие между царством природы и миром, возведенным руками и разумом людей?