…Отрешённо вышагивая в тенистых полутонах аллеи, пан Шикульский что-то невнятно бормотал себе под нос, то громко сморкаясь в клетчатый носовой платок, то поглядывая на часы, манерно вскидывая левую руку до уровня глаз. Найдя наконец-то свободную от отдыхающих лавочку, он удовлетворённо присел, приняв телом положение вольное, почти домашнее. Только сейчас, случайно обратив к небу бледное лицо, он заметил проникающие сквозь ветви деревьев солнечные блики, непринуждённо играющие с листопадом. Сердце его внезапно сжалось. Больно застучало в висках: "Ave, Ave Maria…". Как же мелок и ничтожен человек во всех ежедневных мыслях своих, в своих намерениях и действиях! Как же отличается он по существу своему от задуманного и погружённого Господом в плоть изначально! Все эти… Все эти скверно исполняющие свои партии, перевирающие и выкручивающие ноты прощения на свой манер. Подсознательно несущие желание ублажить небеса, отвлечь их от греховности своей и скотского страха. Кто они? Кто из них на самом деле был бы готов пролить кровь за Христа? Может быть пани Ядвига, исправно посещающая репетиции хора? Прокуренный голос, яркая помада на губах и порванные под утро чулки… Или пан Войцех, никогда не выпускающий из рук томик Катехизиса? Этот благовидный пожилой мирянин совсем не умеет испытывать чувства стыда, приходя в костёл после двух-трёх опрокинутых рюмок… Или, может, пан Радмирский – надменный, угрюмый банковский служащий из Старого города? За всю жизнь он не удосужился выучить хотя бы одну молитву! Вечно многозначительно молчит или, невпопад песнопению, шевелит маленькими узкими губами…
Кажется, Ангелы Господни отвернулись от настоятеля костёла, отца Аркадия, так как не осталось у них терпения поддерживать смирение этого воистину святого человека, проживающего жизнь свою на коленях, в усердных молитвах за паству…
Нет сил, нет сил, смотреть на всё это! Изо дня в день, из года в год стараться не повысить голос, не сорваться на крик, не высказать своего мнения. Не осуждать в глаза, прилюдно, и отчаянно стараться не стать таким же, как все, не приобрести кривизну в душе своей… Ну почему, почему лоно Святой Церкви заполнено самодовольными и равнодушными, живущими по своим законам, не желающими перемен, не имеющими даже малую потребность к вопрошению внутрь себя? Почему сердце человеческое более волнует грязь под ногами, нежели свет небесный? А мысли вокруг таковы, что воняет от них нестерпимо, и вьются над умами мухи… жирные и довольные!
"Ave, Ave Maria…" пресвятая Дева, обернись на меня, протяни руки материнской любви и помощи! Дай почувствовать, доступны ли тебе молитвы людские, произнесённые сквозь суету мирскую, привычки ради. Не подкрепленные раскаянием, не прошитые натянутыми до предела жилами смирения и благодарности?.. Мир уходит прочь, мир стал чужим, наполненным ледяной отрешённостью и уничтожающим самообманом…"
– Пан Шикульский, вы? Божечки мои, пан регент! – внезапно перед коленями Юзефа возник нетвёрдо держащийся на ногах мужчина в военной форме.
– Не регент уже… С сегодняшнего дня не служу.
– А… да и дьявол с этим… Разрешите? – мужчина протянул руку с недопитой бутылкой водки в сторону лавочки и сел. – Мне как раз и надо вас сейчас, видимо. Такое на душе творится, преисподне подобно, честное слово…
– Сомневаюсь, что мои уши подходят сегодня для исповеди, пан офицер. Разрешите сделать глоток?
Юзеф, съёжившись, жадно отпил из бутылки, не отказавшись так же от учтиво предложенной шоколадной конфеты в яркой голубой обёртке. Его случайный собеседник заметно оживился, глаза его заблестели, а руки извлекли из-под кителя наградной позолоченный портсигар:
– Однако, вижу, пан регент, и вам нелегко этим сол нечным осенним утром, а? – вспыхнувшая спичка стреми тельно таяла, облизываемая волнующимся от ветра пламе нем. – А хотите, угадаю причину вашего душевного недо могания? Хотите?
Юзеф повернул голову и подумал о том, что ранее никогда не видел лица этого человека так близко, со всем, присущим каждому лицу, откровением. Густые, широкие брови, серые глаза, идеальная по форме полоска усов над чуть припухшей губой и отвратительный, совсем свежий ещё, шрам. От виска к подбородку, через всё поле мужественной, гладко выбритой левой щеки. Юзеф смутился и опустил глаза:
– Не хочу…
– Отчего же? В этой причине нет ничего зазорного! Причиной, конечно же, является женщина! – следующий за смелым высказыванием глоток из бутылки, был произведён уже победителем, а никак не растоптанным тайными обстоятельствами мужчиной.
Юзеф хотел возразить. Но горячая волна возмущения молниеносно прокатилась от сердца в простуженное горло, наполнила голову и на удивление быстро утихла, не сумев родить слово. То ли согласно многолетней привычке, то ли от бессилия…
– Жен-щи-на! – уже гораздо громче повторил собеседник. – И вы меня не переубедите, пан регент! Вот скажите, любезный, имеется ли у вас жена? Кто она? Может быть, докторша? Или учительница? Впрочем… – не дождавшись ответа, был воспроизведён следующий, то ли исцеляющий, то ли убивающий, глоток спиртного:
– Тошно мне. Ох, как тошно, пан регент! Осознание того, что нет в жизни более подлого существа, чем женщина, окончательно разрушило меня! Гадкие, омерзительные твари, способные принимать любые образы, вселяться в самые неимоверные оболочки! И все ради одной цели – завладеть нашим разумом, нашей душой, получить желаемые блага и удовольствия. Вот кто с благословения самого дьявола по-настоящему управляет миром! Самое ценное, самое сокровенное и дорогое бросается нами к их ногам! Мы называем их загадочными, феерическими, божественными! Мы, как безумные, ловим их запахи, взгляды, жесты, осыпаем цветами и поцелуями… А они играют нами, нами развлекаются и смеются!.. Души этих чудовищ прочно закрыты – невозможно угадать их помыслы и планы. Все грехи человечества рождаются ради них и из-за них!.. Сердце моё с завидным достоинством выдержало лишения, отсутствие денег, голод, ужасы войны и потерю близких мне людей. Но раздавила, искалечила и надругалась над ним никто иная, как женщина!.. Любовь, страсть, чувство… Сколько же пылающего, чистого чувства, капля за каплей, вздох за вздохом, день за днём я отдал ей! Сколько надежд и безграничных желаний она поселила во мне – обаянием и плотью, тонким умом и совсем, казалось бы, детскими, наивными капризами! И вот… Бессовестно предала, бросила, ничего не оставив, ушла… Уползла змеёй… под чужое одеяло. Как жить теперь? Как? И главное – зачем?.. Пустота вокруг…
И в тот же момент ловким, привычным движением офицер извлёк из потёртой кожаной кобуры револьвер и опустил его на лавочку, совсем близко к руке Юзефа. Тот вздрогнул, быстро посмотрел по сторонам и прошептал:
– Вы что же это надумали, дорогой мой?.. Вы и в мыслях не смейте держать подобное! Я не могу допустить такое! Я не позволю!..
– Что? Не позволите? Чего вы не позволите? Не позволите облегчить мои страдания? Не позволите избавиться от никому не нужной жизни? От обмана, измен и поганой лжи? Да имеете ли Вы представление о том, пан регент, что такое одиночество? – пан офицер громко, истерично захохотал, поднялся на ноги, снял испачканный грязью китель и швырнул его на колени Юзефа. Сжав кончиками пальцев виски и прищурившись, он зарыдал, заходил, задвигался взад-вперёд по аллее… Жалкий и лишённый… Чужой…
Оглушительный возглас выстрела обрушился в широкие, растопыренные лапы кустарников. Листва содрогнулась и зашумела. Лопнули зеркала серебряных луж и поток свежего ветра испуганно охнул, разбив замершее пространство на множество безликих осколков, составляющих ещё совсем недавно восхитительное торжество дыхания жизни. Неведомо откуда впорхнули гортанные вороньи хрипы, будто силой отчаянного, раскалённого желания выдавливаемые из общего, отвратительного чрева, из-под густоты чёрных, блестящих перьев. Крылья. Страшные, влекущие крылья повсюду. Сильные мрачным безрассудством и важностью происходящего…
…Пламя свечи перед значительного размера Распятием волновалось, становясь то вытянутым, узким жалом, то еле заметной, совсем крошечной бусиной. Ничтожно малым, вызывающим сожаление и грусть, казался перед белым мраморным Иисусом отец Аркадий, упирающийся худыми коленями в дощатый крашеный пол лона церкви. Закрыв лицо влажными ладонями, он беззвучно плакал, стискивая зубы и невольно подёргиваясь спиной. Шелестя крупными складками красного широкого плаща, совсем рядом, припала на колено пани Ядвига. Сняв с руки тонкую перчатку и, как положено, трижды наложив на себя размашистый крест, она, чуть вскинув подбородок, поспешила тихо произнести:
– Позвольте узнать, отец, когда состоится отпевание пана Регента?
Священник испуганно вскинул голову и строго прищурился, всматриваясь в лицо женщины:
– Вы что же это… М-да… Разве вы не знаете отношение Святой Церкви к самоубийцам?
Женщина испуганно раскрыла глаза:
– Как к самоубийцам? Что вы говорите? Разве пан Юзеф не стал жертвой…
– Не стал, дочь моя, не стал. Свидетели имеются… Молитесь о душе его, да поусерднее. Ему сейчас ох как это требуется!
Растерянная, оглушённая неожиданным известием, пани Ядвига выбежала из костёла. Лицо её было взволновано, тоненький белый шарфик сполз с белокурых локонов и беспорядочно метался на шее, увлекаемый порывами холодного ветра. Пытаясь остановить внезапно настигшее головокружение, женщина вонзила изящные пальцы в кружево чёрного кованого забора и закрыла глаза: "Ave, Ave Maria…", пресвятая Дева… Что же это… Как же это… Зачем?.."
Совсем недалеко, на городской ратуше, часы исправно пробили полдень. Вдоль набережной, не спеша, прополз старый жёлтый трамвай, важно разбрасывая грубый, металлический грохот по залитым солнцем улицам и подворотням. Где-то совсем рядом восторженно закричала детвора, и десятки разноцветных воздушных шаров радостно взмыли к облакам, к самой синеве распахнутых небесных владений…
– Что с Вами? Пани, вам плохо?.. Боже мой, вы же сейчас упадёте… – сильные мужские руки невольно заключили ослабшую женщину в объятия, и ярко-накрашенные губы совершенно случайно коснулись безобразного свежего шрама на небритой щеке:
– Видимо, зла беда ваша, пани… Да всё проходит… Уж поверьте мне, всё…
Дождь
Дождь, дождь, дождь… С раннего утра. Он родился на призрачной, немыслимой грани тьмы и света, смыв с черной скатерти ночи остатки играющих звезд. Когда первые капли робко достигли стекла окна – неведомое эхо сразу перенесло их ко мне в сердце. Несколько безликих мгновений и капли набрали силу, стремительно превращаясь в зычный поток, в неукротимый тяжелый ливень. Небо исчезло, его заменило темно-серое слепое полотно, выпускающее из себя неутомимую грусть истекающей из него воды. Мир в моем окне обрел мрачность и безнадежную пустоту. Кажется, нет возврата в его прежнее состояние, в звонкую благоухающую радость. Кажется, не прекратится холодный ветер, не будет солнца, смеха и птичьего пения. Будет только дождь, дождь, дождь…
Дождь, дождь, дождь… Подлым ознобом, ненавистным повелителем, беспощадным судьей. Потоки, нескончаемые потоки воды, которые не позволят себя унять. Не разглядеть сквозь них смысл завтрашнего дня. Душа потерялась, заблудилась в равнодушных монотонных звуках пространства и искренне заплакала. Так плачет ребенок, проживающий страшный сон в ночи, и не умеющий из него выйти. Спящий младенец, который не в силах открыть глаза, безнадежно тянущий руки навстречу долгожданной помощи.
Дождь, дождь, дождь… Он выдергивает из души питательную основу, суть. Распадающееся близкое прошлое утихает безвозвратно, обнажив безобразное естество текущего момента. Внезапно возникший сквозняк распахивает настежь мое окно. Фиалки на письменном столе дрожат, пригнувшись от раскатов торжествующего грома, обратив на меня лиловые лики наивной растерянности. Я не знаю, что произнести им в ответ. Маленький заколдованный мир моего бытия молчит.
Дождь, дождь… Поскорее бы Господь перевернул эту страницу…
Солдату
Собирайся, солдат! Время и за тобой пришло. Неслышно пришло, крадучись, диким ветром злым, с чужой стороны.
Рассвет – бешенным красным конём через степь. Не остановится, не взбрыкнёт играючи и не возьмёт зерна с тёплой ладони. Вслед за ним – весть печальная крылом ворона. Женщины от вести той воют протяжно, а дети немтырями растут.
Пыль дорог повсюду: в разлитом по столу молоке, на чёрно-белой фотографии у свечи, на мокрых щеках. Пыль да кровь человечья. Сквозь пелену надежд, обещаний, сквозь пылающие церквушки по сёлам.
Небо будто пополам разорвали, земля родная стонет от кулаков и от стыда перед Богородицей. Дождями косыми её плач проливается: по берёзовым рощам, васильковым лугам, по плоти, растерзанной зверем поганым. Не уймёшь, не успокоишь…
Бьют барабаны, кувыркается сердце за рёбрами. Стиснутые зубы и холодный пот со лба.
А как оно дальше-то?
Придут ли денёчки чередой привычной?
Мил ли будет этот свет птице певчей?
Наполнятся ли родники правдой живою?
День и ночь молоток о гвозди. День и ночь. То – гробы заколачивают, да кресты к ним наспех справляют. Разливается горе багровыми реками, ни единого порога не пропустит, в каждое окошко заглянет. Нет никакого исцеления от него.
Время за тобой пришло, солдат! Посидим, вздохнём на дорожку. А ждать тебя будем так сильно, с такой любовью, что не примет твоё тело железа поганого. Ну, а если… если уж худо что – крестик нательный покрепче в кулак зажми, да глаза матери вспомни – силу особую через это получишь.
Собирайся, солдат!
Бабочка
– Бутылку "Бордо", пожалуйста, и что-нибудь лёгонькое на закуску… На ваше усмотрение, дорогой мой, на ваше усмотрение… Я уже много лет уважаю кухню этого ресторана, так что намерен полностью подчиниться вашей импровизации…
…Одесса, Аркадия, маленький ресторанчик на берегу моря. Я снова здесь, я в который раз вернулся… Раскалённая плазма солнца начинает медленно погружаться в бездну чёрных густых вод, растворяя голоса назойливых чаек. Теплый солёный ветер приятно касается моего лица и шёлково обволакивает шею… В эти вечерние часы, как обычно, здесь сложно отыскать свободный столик. Переполненные яркой курортной жизнью отдыхающие стремятся на побережье, с великим удовольствием втягивая в себя сменяющую дневной зной прохладу, принимая нелепые расплавленные позы в плетёных креслах. Они плотно и жадно вкушают дымящееся на шампурах мясо, разноцветные заморские салаты и нежные розовые тельца креветок… Одна за другой звучат живые джазовые композиции. В густом табачном тумане хрипит саксофон, простуженный голос которого тут же смешивается с беспорядочными аккордами звона наполненных бокалов и громкой размытой речью.
Я стараюсь навещать Одессу при любой образовавшейся возможности, независимо от времени года. Мне обычно хватает четырёх-пяти дней у моря для того, чтобы немного ослабить накопившееся напряжение, посетить любимые места, безрассудно повалять дурака и, оставив за незримой чертой обнажённую реальность, погрузиться в череду фантазий и бесконечных воспоминаний… Есть в этом какой-то кайф, удовольствие – перебирать пожелтевшие страницы памяти, оживляя вновь и вновь волнительные эпизоды прошлого, заставляя сердце учащённо биться.
Незначительное количество минут и на моём столике возникает желаемая бутылка зелёного стекла и высокий, на длинной, тонкой ноге, бокал. Официант виртуозно заполняет его рубиновым… Да-а-а уж, рубиновым волшебством, и на некоторое время оставляет меня…
…Пожалуй, уже около десяти лет отделяет меня от одного незабываемого эпизода. Зима, первое января, поезд Москва – Одесса, вечерний поезд…
Купе. Привычный грохот колёс. Чёрное слепое окно. Короткими вспышками погружённые в сон станции. Фляжка с коньяком. Раскрытый ноутбук. Холостяцкие бутерброды и целая ночь впереди… Первый обжигающий глоток оставляет восхитительное послевкусие на губах… Шумная хмельная компания в соседнем купе, через стенку… Пальцы послушно извлекают сигарету из пачки…
Полумрак тамбура. Недолгий всполох зажигалки и длинная затяжка. И мысли, мысли, мысли…
Внезапно распахнутая дверь. Томный запах дорогих французских духов. Женщина, нет – девушка… Не-е-т, женщина… Изящные тонкие пальцы. Кольцо-бабочка в рубинах на безымянном, и потухшая сигарета. Немой вопрос в больших чёрных глазах. Реагирую:
– Огонь? Конечно есть… секунду…
Пламя на мгновение выхватывает из темноты её лицо… Тридцать пять, не больше. Красива… Чертовски, или божественно красива – сложно сообразить, как правильно.
Красива так, что страшно… Черты совершенны, будто рисованы на заказ. Не видел подобного… Голос её тих и чуть ниже ожидаемого:
– Благодарю. А то, знаете ли, ни у кого из наших… Не курят… Не модно это сейчас.
– Вы, видимо, из той шумной компании?..
Молчит. Неуверенным жестом поправляет копну рыжих волос. Я замечаю в её руке небольшую книгу – хороший повод для дальнейшего общения!.. Нет, скорее её, непредсказуемое содержание может выставить меня полным идиотом… Пауза затягивается. Спрашиваю первое, что приходит на ум:
– Вот смотрю на вас и гадаю, какое у вас может быть имя? У вас наверняка необычное, вероятно даже несовре менное имя! Вы не можете быть Еленой, Юлией, Татья ной…
Она приятно улыбается, опускает глаза. Успеваю рассмотреть её более внимательно. Узкие чёрные джинсы, мужская рубашка навыпуск. Несколько верхних пуговиц расстёгнуты на грани дозволенного… Поезд резко тормозит, и наши руки неожиданно на мгновенье соприкасаются. Пытаюсь прервать нелепую ситуацию:
– Вы случайно не знаете, до которого часа работает ре сторан? Хотелось бы перекусить…
Уже через полчаса мы беседуем за столиком в вагоне-ресторане. Горячий украинский борщ, котлеты по-киевски, шампанское и прекрасное настроение на двоих. Моя случайная попутчица приятна манерами, интересна в общении и буквально переполнена очарованием. Она охотно отвечает на мои вопросы, рассказывает о своей жизни, шутит и замечательным откровенным смехом реагирует на мои анекдоты. Я начинаю чувствовать, что увлечён, что веду себя, словно мальчишка в свои сорок два: говорю чушь, в порыве позволяя себе вольные выражения, умышленно касаюсь её холодных ладоней, произношу дурацкие тосты. Она никуда не спешит, она не противится моему поведению, не отталкивает, и я каким-то немыслимым образом проникаю в неё и чувствую запах её свободы, запах воли и независимости. Призрачный запах безмятежного солёного ветра.
– А верите ли вы в любовь, Андрей?
– Ну… это…
– Нет, нет, Андрей, я имею в виду сейчас любовь человеческую, настоящую взаимную любовь между мужчиной и женщиной. В такую светлую, знаете ли, и обязательно честную! Честную до самых сокровенных глубин души, до самой-самой потаённой клеточки мечущегося естества. В такую, чтобы раз и навсегда, чтобы повсюду вместе, чтобы глаза в глаза все отведённые Богом дни, и чтобы сердце в сердце! И чтобы даже в конце пути… Чтобы…
Замечаю, что голос её слегка дрожит. Она берёт в руки книгу и поднимает на меня свои удивительные оленьи глаза. Моментально мой лоб покрывается испариной, а сердце замирает…
– Андрей, вы читали когда-нибудь Эмиля Верхарна?
– Нет, признаюсь честно, даже не слышал о таком авторе…