– Ну, тогда разрешите, я вас с ним познакомлю? Сейчас найду что-нибудь эдакое, чтобы запомнилось вам…
Её тонкие пальцы бережно перелистывают затёртые страницы. Беспорядочно прыгает золотая бабочка, и я любуюсь бордовым наполнением рубинов на её тонких причудливых крылышках. На секунду мне кажется, что это капли свежей крови… Бабочка замирает.
– Вот, пожалуй… Слушайте, Андрей…
Некоторое время между нами висит тишина, затем после глубокого вздоха медленно, таинственным шёпотом звучит обещанное:
"Когда мои глаза закроешь ты навек,
Коснись их долгим-долгим поцелуем -
Тебе расскажет взгляд последний, чем волнуем
Безмерно любящий пред смертью человек.
И светит надо мной пусть факел гробовой.
Склони твои черты печальные. Нет силы.
Чтоб их стереть во мне. И в сумраке могилы
Я в сердце сохраню прекрасный образ твой.
И я хочу пред тем, как заколотят гроб,
С тобою быть, клонясь к подушкам белым.
И ты в последний раз прильнешь ко мне всем телом
И поцелуешь мой усталый лоб.
И после, отойдя в далекие концы,
Я унесу с собой любовь живую,
И даже через лед, через кору земную
Почувствуют огонь другие мертвецы…"
И вот уже рука в руке, и глаза в глаза… И вот они, сумасшедшие минуты триумфа растерянности и неопределённости. И вот оно, тёплое кричащее сердце, зовущее в несуществующий чужой мир, в омут нескончаемой щедрой нежности, и родившейся внезапно вдруг привязанности. И наплевать на завтра! Главное то, что происходит сейчас! Я не желаю отпускать возникшее волшебство случайности! Я пытаюсь изо всех сил схватить его покрепче и удержать для себя, для своего будущего, для достижения состояния некоего необъяснимого благополучия, внутреннего комфорта и уверенности. Я уже совершенно непреодолимо желаю чувствовать так, как чувствует и верит женщина, находящаяся сейчас передо мной, совсем близко. К чёрту всё, что происходило вчера! Уехать, убежать от прошлой жизни, всё равно куда, абсолютно всё равно! Бросить, оставить всё, избавиться наконец от опостылевшей оскомины скупых серых будней! Любовь… Любовь… Видимо она всё-таки есть, видимо существует! Вот такая, как у Верхарна, такая, чтобы навсегда и чтобы один воздух на двоих. И чтобы до сладкой боли, до испепеляющего истощения в душе. Чтобы диким криком ночной птицы при каждой недолгой разлуке. Чтобы честно, честно до слёз…
Далеко за полночь. Приближается время таможенного контроля, и мы вынуждены вернуться в свои купе. Томик стихов теперь мой, а его милая хозяйка обещает вернуться утром…
…Утром я нахожу соседнее купе пустым… Проходящий мимо проводник, заметив моё недоумение, спешит учтиво разъяснить сложившуюся ситуацию:
– А зийшли вони пид ранок, вси зийшли, и дивчинка ваша з ними. Я те увечери подумав, що знайома це ваша, що давно ви её знаете – вже крепко за руки ви её… Ех, хороша дивчина! Имя еле прочитав в её документах. Сложное имя – Елеонора. Мени здаеться, не можна такими именами називати, не по-людськи якось, чудно…
…Да, лет десять с тех пор прошло. Запомнилась мне та поездка, запомнилась. Я тогда весь отпуск места себе не находил. Часами отрешённо бродил по заснеженному пляжу, возвращался в гостиницу и, лёжа на диване, отчаянно хлестал коньяк и читал Верхарна. Я тогда сильно заблудился сам в себе. Я будто бы заболел сердцем. Потом почти умер, утратил желание существовать. Вернулся я в Москву обессиленным, слабым, равнодушным ко всему человеком, дав себе клятву никогда более не бывать в Одессе…
…Ну вот, с ужином я очень даже удачно справился. С воспоминаниями, кажется, тоже. Надо отметить, что ужин был потрясающе вкусным! В этом ресторанчике всегда была особенная, можно сказать, домашняя кухня.
Уже глубокая ночь, отдыхающие вяло покидают побережье и растворяются в старых уснувших улицах, освещенных редкими ленивыми фонарями. В городе совсем не слышно моря, и великих размеров каштаны и акации изо всех сил стараются исправить данную несправедливость при каждом, даже несущественном движении ветра. Их пышная, густая листва шелестит незабываемо смело, некой тревожной печалью и напряжением, звуком, подражающим дыханию вечности.
Кажется, и мне следует теперь оставить море и вернуться в отель. А по дороге обязательно помечтать о завтрашнем дне, о пеших прогулках по любимым местам Одессы. Завтра меня ждёт и Дерибасовская, и Греческая, и Ришельевская, и бесподобная архитектура оперного театра, и ступени Потёмкинской лестницы и… солнце, много-много щедрого южного солнца!..
А вот и мой, добрейшей души, официант: – Дорогой мой, а принесите-ка мне бокальчик бордо! Пожалуй, посижу у вас ещё немного…
Про аркадия
В ту весну Аркадий случайно поймал себя на мысли, что исполнилось уже двадцать пять лет, как служит он в сельской школе учителем литературы… Из семьи городских интеллигентов, окончив университет, попал он по распределению, учить детишек в места далёкие, да так там и прирос. Много денёчков с тех пор утекло, а вот как был Аркадий сам по себе – одинок, нелюдим, скромен – таким и остался. Семьёй не получилось обзавестись, хозяйства не держал. Живущие по соседству селяне понятия не имели про уклад жизни его – в гости к себе он не звал, и кроме почтальона никто дальше калитки к нему не ходил. Исключением был разве что дед Василий, добрый десяток лет тому схоронивший свою жену и на этой благоприятной почве редко просыхающий. Именно после первого гранёного влекло деда на прекрасное – о культуре поговорить, об искусстве, о науке, международное положение обсудить. Вследствие этого непреодолимо тянуло его к школьному двору, чтобы выловить закончившего уроки Аркадия и сопроводить его до дома, наслаждаясь беседой с "умным человеком – единственным, с кем в селе можно общаться"…
Май такой тёплый выдался тогда, солнечный, многоптичный! Такая нежность по всему краю! Такая благодать для души! В ту пору ворон чёрный зачастил на крыльцо к Аркадию. Прилетит, взъерошится весь, перья растопырит и давай кричать истошным голосом во всю глотку! Покричит, потаращится на окошко, душу взбаламутит и был таков… А там уж скоро бумага пришла из района, постановление, школу закрыть по причине малого количества учеников. То малое количество теперь должно было ездить на автобусе в школу городскую за семь километров, ну или пешком ходить – это уж кому как… Всех учителей, в том числе и Аркадия, за ненадобностью сократили…
На выходное пособие – понятное дело, зубы на полку. Стал Аркадий думать, как жить дальше. Нет, отчаяния на себя не зацепил. Земля к дому приложена, значит, вырастить еду на ней можно, хоть занятие и непривычное для учительских рук. Решил он участок свой обработать, вспахать под картошку, ну и так, пару-тройку грядок обозначить для огурцов, для зеленушки. На тот момент ничего лучше, приемлемее для себя найти не смог, как пойти к местному батюшке, отцу Феодору, и попросить культиватор, на немного, на денёк всего. Может, пришёл Аркадий не вовремя, может не под настроение попал, или молитву прервал невзначай, а получен был отказ от священника, дабы культиватор куплен на пожертвования прихожан, является собственностью церкви и передаче в третьи руки не подлежит – "мало ли что!"… Пришлось лопатой довольствоваться – ценой кровавых мозолей на ладонях, дней за пять, земля была ухожена и готова принять семена… Дед Василий, конечно, был неизмеримо восхищён действиями Аркадия, вследствие чего припёр ему поллитру самогона, лучка, капустки квашеной, да предложил отметить данный подвиг. И… Аркадий не отказал… Можно сказать, с радостью согласился…
Труд Аркадия радовал. С первыми лучами солнца впрягался он то в хлопоты по дому, то в работу на участке: копал, окучивал, полол, удобрял. Научился крутить банки с соленьями и доить козу, неизвестно откуда добытую дедом Василием. При появлении же излишков продуктов питания Аркадий благополучно сумел договориться об их сбыте, здесь же, дачникам, за небольшое денежное вознаграждение. К завершению каждого дня душа его пела от гордости за проведённую работу! Пела душа, пела… Вот тут-то оно и началось… Стал Аркадий эти песни души своей записывать, в рассказы перекладывать, в прозу, значит… И неимоверная тяга к этому у него обнаружилась! В скором времени и дня не стало проходить, чтобы он хоть пару строчек, а не записал! Так и потекло…
В этой связи дед Василий стал чаще навещать Аркадия. Придёт, бывало, вечерком и просит зачитать свеже-написанное. Сам не мог уже, зрение не позволяло. Читает Аркадий, а дед сидит на табурете, пыхтит беломори-ной, ногу на ногу закинув и слушает внимательно, чуть вперёд подав правое ухо… Дослушав до конца, молчит с минуту – переваривает мозгами, а потом тряхнёт головой, будто муху отгоняет и прокряхтит по-стариковски: "Ну ты дал, сынок… Ну и рассказец… Сюжетик тока эвон нервный шипко! Но уж шо поделаешь – шо родилось, то родилось – обратно не засунешь! Понравилось мне, Ар-кашка, неча боле сказать, понравилось! Далеко пойдёшь, сынок!"
И решил Аркадий пойти далеко! И когда накопилась большая толстая тетрадь всевозможных сочинений, он выбрал оттуда лучшее, потратил три долгие ночи, переписывая всё это набело, и отправил на конкурс, в местную газету, заказным письмом. Ждать долго не пришлось, литературный труд был надлежаще оценен, опубликован и даже поощрён неплохим гонораром! Более весомого стимула для дальнейшего творчества и быть не могло!
Дела двинулись в гору. Аркадий был замечен на литературном Олимпе, периодически приглашаем печататься различными издательствами и позитивно рецензирован самыми строгими критиками. В селе своём он стал узнаваем как писатель после шумного визита к нему журналистов из известной городской газеты. Они приехали двумя джипами, шумно брали интервью, щёлкали вспышками фотоаппаратов, нагнав тем самым удивление и недоумение у соседей.
После того начала захаживать к Аркадию Тамарка, продавщица из сельпо. Хоть женщина она былая яркая и смелая, но отвалилась от Аркадия быстро, поняв, что не того поля ягода она для писателя, что не выйдет у них ничего путного. Аркадий, же в свою очередь, не сумел забыть Тамаркины неправильные сдачи в магазине, хоть и молчал об этом всю долгую четверть века.
На фоне быстро разлетевшихся по селу слухов не заставил себя долго ждать и отец Феодор – появился он у калитки Аркадия как-то после полудня, предложив освятить недавно приобретённую старенькую Волгу и внести посильные пожертвования на ремонт храма… Аркадий не отказал…
Дед Василий с гордостью и пафосом рассказывал интересующимся дачникам про местного писателя. Правда на экскурсии к месту проживания народ не водил, чуял, что не понравится это Аркадию. Принимать на душу дед стал значительно реже, дабы не пропустить чего важного в своей теперешней общественной жизни… Так и было…
Однажды к вечеру возник Аркадий на пороге избы деда Василия. Посидели, поговорили, пригубили чуть, как положено, с огурчиком малосольным, и обратился Аркадий с просьбой. Надумал он отъехать в город, могилы родителей посетить, на денёк, не больше… Просил деда козу к себе взять на это время, приглядеть: накормить, выгулять. Договорились. Условились, что если успеет Аркадий вернуться вечерним поездом, ближе к полночи, то деда беспокоить не будет, животину свою утром заберёт… На этом и расстались тогда…
Вышел срок, и наступило то утро. И озарён был рассвет его страшным заревом, чёрным удушливым дымом и пламенем высоким. То горел дом Аркадия… Когда селяне спросонок гарь почувствовали, хорошо он уже горел. Дед Василий, конечно же, сразу к пожару прибежал, шибко народ тормошил, чтобы тушили живее, чтобы пожарных вызвали. Большими нервными шагами передвигался он вокруг горевшего дома, вытирая слёзы, то и дело вскидывая руки свои и причитая: "Ох, да что же это такое! Ох, да как же теперь! Да как же оно случилось то! Да что ж теперь делать то?"… И самое страшное деду Василию было то, что никто ему не смог ответить, был ли Аркадий в доме на момент пожара? Вернулся ли он последним поездом из города?
С той поры не один год сменился… А только приходит каждый день дед Василий на пепелище то, садится на скамеечку возле родного забора и сидит подолгу, за поводок козу подёргивая… Беломорину запалит, да то и дело через плечо себе косит на огород Аркадия, будто ожидает чего-то там увидеть… Или вдаль уставится неотрывно, на тропинку, что от железнодорожной станции ведёт, и хрипит тихонечко: "Эх, Аркаша, сынок, хоть бы весточку мне дал, хоть бы намекнул как… Я б ужо тогда…"
Сны моего сердца
Сны… Сны моего сердца… Острова превосходного обмана и нежных воспоминаний, хрупких мистификаций и чудесного откровения. Дверь в иное, таинственное и недосягаемое, хотя и находящееся совсем близко, безгранично сложно наполняющее своим содержанием… Бесконечная, великая борьба Необратимости, неизбежно заканчивающаяся победой над гордым Разумом. Дикая неимоверность слияния бешеных красок происходящего ныне с фатальными аккордами Ограниченности и Завершённости. Мнимый триумф Мысли, рождающейся то тёплым весенним ветром, то шёлковым крылом белоснежной птицы, то терпким благоуханием ядовитой магнолии… Мысли, возникающей вдруг из Пустоты, прорастающей алмазными каплями дождя и стремительно погружающейся в слепую Вечность, находя условное отражение в зеркалах уставшего Сознания…
Сны моего сердца… Горделивые южанки пальмы, трепещущие широкими пластами листьев под нежными ласками солнечных лучей… Великолепие ярких, сказочных растений и цветов, обвивающих мои ноги… Скромный шелест извилистого ручейка, несущего свою малую Правду в лоно большой Воды… Стая разноцветных попугаев, единым, долгим потоком проплывшая над головой и растерявшая множество громких неряшливых звуков… Внезапный порыв густого холодного ветра, появившегося ниоткуда… Ветер заставляет меня крепко закрыть глаза и сжаться в комок от страха перед неизвестностью следующего мгновения…
Напряжение исчезает, покидая тело постепенно, размеренно, горячими раскидистыми волнами, заставляя забыть тревогу и предлагая следующему эпизоду осуществить себя… Здесь две высокие старые сосны, надёжно держащие меж собой хрупкие детские качели… Сколько раз касалась моя рука жёстких шершавых стволов, измазанных липким пахучим соком! А вот и два окна нашего дачного дома, вот терраса, игриво обвитая плеядами ярко-красных ладошек дикого винограда. Возле калитки синеют заботливо посаженные в рядок люпинусы, бережно обрабатываемые басистыми шмелями… Из-за пышных кустов чёрной смородины причудливо выглядывают рваные шапки розовых махровых пионов… Рядом с соснами накрыт длинный стол, лиц гостей мне разглядеть не удаётся… Все шумно разговаривают, обсуждают что-то, то и дело переходя на смех и наполняя бокалы вином… А вот и мама моя, совсем молодая ещё – жёсткий уверенный взгляд больших тёмно-зелёных глаз… Она поворачивает голову, смотрит на меня и застывает в роскошной улыбке… Затылком ощущаю чьё-то горячее дыхание и слышу неровный шёпот: "Только не думай, что ты сможешь что-то изменить…" Резко оглядываюсь назад. Никого. Пустота. Ощущение невесомости… Густые клубы голубого тумана… И вот кажется они уже рассеиваются…
Родная Москва моя, Аефортово, тяжёлая готика врат Немецкого кладбища… Мне не больше семи, я крепко держу за руку деда – ладонь в ладонь, в нерушимый замо́к. В другой руке у него коричневый кожаный портфель и картонная коробка из-под обуви с множеством пробитых дырочек в крышке. Мы гордо идём выпускать воробья, подобранного на улице и выхоженного нами. Мы решили, что на кладбище птице будет несложно… Сначала мы движемся прямо, до часовни, затем налево, потом ещё раз налево… Это последний маршрут родных и близких мне кровью своей… Дошли. Страшный чёрный гранит с застывшими навек лицами на долю секунды схватывает блик серых птичьих крылышек… Дед… Тяжёлая одышка, хриплый лёгочный кашель, солёная испарина на лбу… Небрежно, с ухмылкой кидает в мою сторону: "Ко мне скоро сюда ходить будешь!.. Вот так-то, мартышка…" Невыразимая, разрывающая боль в груди, слёзы нахлынувших воспоминаний, отчаяние и бесконечная тоска, тоска, тоска… До состояния необходимой тупости, до непонимания происходящего, до неистовой яркой электрической вспышки в сознании, перемещающей в иную точку мою душу…
…Высокий рост, сияющие белые полотна по диковинно сложенному телу, бездонные печальные глаза и удивительные крылья… Невообразимая ширина их размаха и тяжёлое, густое оперение. Протягиваю руку в попытке дотянуться, дотронуться, но Ангел останавливает меня незримым бессловесным запретом… Он садится на ступени крутой изумрудной лестницы, ведущей бесконечно высоко, вверх, и показывает мне свои мраморные ладони… Голос его громок и сердит:
– Почему не записываешь то, что приходит в твою голову? Мир всегда нуждается в признании сущности Господа!
Я смущена, скована и не в силах внятно ответить:
– Но… я не готова пока… к выражению подобных тем… Мой собеседник вежливо улыбается глубокими морщинками вокруг глаз и расправляет прекрасные крылья:
– Абсолютно любая тема является признанием сущности Господа…
…Сны… Сны моего сердца… Острова превосходного обмана и нежных воспоминаний, хрупких мистификаций и чудесного откровения… Единожды рождённые, они имеют своё, неповторимое и уникальное существование в пространстве Времени. Они способны изменяться, играя прелестными красками Бытия, способны искажать восприятие жизни, влияя на расстановку действий и событий, способны возвращаться. Они заставляют думать, погружаться в иллюзию Мечты и не забывать Прошлое, настойчиво выдёргивая из него нетлеющие с годами фрагменты неисправимости.
Меня разбудил дождь…
Меня разбудил дождь… Неистовый, металлический, он барабанил в мутную пелену окна моей комнаты. С трудом приоткрыв глаза, толком не приведя своё сознанье в надлежащий порядок, я обнаружил на часах половину пятого. Хмурый октябрьский день подходил к концу, покорно предоставляя свои права серому промозглому вечеру…
Я справился… Мысль об этом родила сладкую, тёплую волну в моём теле. Похороны отца, а затем затянувшаяся церемония поминок с подобающим ей бредом душеиз-лияний родственников, друзей и просто сочувствующих скорбному моменту, превратили ушедшую ночь в настоящий кошмар и повергли меня в бесстыдное бегство на необитаемый остров детства моего, в старый загородный дом. Я вспомнил, как, переступив порог и миновав сонную тишину коридора, я надёжно запер свою душу в обшарпанных стенах безграничной независимости и покоя, насильно влил в себя полстакана горькой и, преодолевая мерзкую тошноту, свалился на диван…
Я всегда любил своего отца. Любил, когда не умел принять его жизненных взглядов, когда не мог смириться с его равнодушием ко мне. Любил, даже когда ненавидел.
Он был непостижимо сложный! Интеллигентный, благородный человек, посвятивший всю свою жизнь служению хирургии и спасший не одну тысячу жизней человеческих, он, казалось, абсолютно не принимал во внимание моё существо.
Помню, как ребёнком я трепетно ожидал возвращения отца с дежурства. Я всегда чувствовал его заранее, как-то навязчиво бессознательно, по-собачьи. Уже за момент до поворота ключа в замке сердце моё вдруг начинало радостно биться, я срывался с места и летел по коридору, сопровождаемый звонким лаем престарелого дворянина Бимки. Я горел желанием броситься к отцу на шею, как бы невзначай задеть нежной детской щекой колючую седую бороду, крепко схватить его за руку, утащить в гостиную и говорить, говорить, говорить…
Но он возникал на пороге, вручал грустную потёртую шляпу и пальто матери моей, холодно целовал её в лоб и молча проходил в свой кабинет.