- А так и понимай: борьба за чистоту рода–племени. Это они чистоты других народов, и особенно русского, не хотят, а за свой род вон как борются. Да и то сказать: наш садовод Иван Владимирович Мичурин пренебрег этим законом природы и стал скрещивать разные сорта яблок. Служитель церкви о нем сказал: Божий сад в дом терпимости превращает. И что же вышло у него? Где они теперь, эти яблочки–ублюдки?.. Что–то о них не слышно. У моего знакомого под Москвой на даче есть одна яблоня–пятисотграммовка - венец мичуринских опытов. Она и действительно дает плоды размером с детскую голову, но все они, эти яблоки–гиганты, внутри гнилые. Станешь есть, а из яблока коричневая жижа течет. Порченые, значит, уже с рождения. Оттого–то все народы мира крепко стоят на страже своего племени. Американцы, выбирая президента, требуют от него обнародовать всю родословную, а мы выбираем котов в мешке. Кто мать его, кто отец, какого племени супруга - нас все это не интересует. Вот и получилось, что со времени Петра Великого на нашем троне не было ни одного русского, а революция семнадцатого года затащила во все министерские палаты рыцарей Чесночного ордена: Ленин - Бланк, Троцкий - Бронштейн… А уж потом в Кремль поползла такая смесь имен и лиц, от которой Россию–матушку до сих пор тошнит. То гололобый самодур, подаривший Украине Крым, а пшеницу и рожь возжелавший заменить кукурузой; а то Брежнев со своей страстью иметь столько же орденов, сколько их было у Жукова; а уж вслед за ними на троне очутились дети дьявола: Андропов, Горбачев, Ельцин… Так что же я, по–твоему, должен умиляться такой широте русского характера? Да мне, если ты хочешь, стыдно называться русским! Уж лучше бы я родился от дикарей племени Пупси- Тупси, или бы в джунглях верхнего течения реки Амазонки с луком сидел, добычу выслеживал.
Обыкновенно такие беседы кончались истерикой Тимофея и он, сжимая до белых пятен свои пудовые кулаки, близко подступал к своему другу и рычал, как бурый медведь:
- У-у, интернационалист проклятый! Это вот такие, как ты, Россию в карман Березовскому сунули. Вы еще ответите за эту вселенскую дурь, придет страшный суд и Господь побросает всех вас на раскаленную сковородку, а черти с крючковатыми носами будут прыгать вокруг и визжать от радости.
Выпустив пар, Тимофей садился где–нибудь подальше от друга, задумывался, а потом заключал:
- Тебе, наверное, при этих моих словах лезут в голову невеселые мысли: занесло, мол, Тимофея черт знает куда. Предлагает состав крови измерять. А в людях–то за миллионы лет развития всего понамешено. Нет, Петр, не о том моя речь. В моем поле зрения категории духа, а не крови. Кажется, говорил я тебе, и не раз, как Багратион, умирая на поле боя, подозвал к себе племянника и сказал: "Будь русским!" Грузину он сказал, а не кому–нибудь другому. Теперь Сталина возьми. Державу нашу до космоса вздыбил. А тоже ведь нерусский. Горбачев же вроде бы и русский. А в историю вошел как предатель всех времен и народов. Нет, нет, Петр, ты мне расовую теорию не шей; я тебе не Геббельс. Я Тимофей Курицын, и мир обо мне узнает!.. Душу надо иметь цельную - тогда и человеком будешь. Уж говорил тебе: предки Даля вон как далеко от нас родились, а Владимир Иванович, их потомок, толковый словарь русского языка создал. Екатерина Вторая и капли крови русской не имела, а вон какие дела на нашей земле творила. Где–то слышал я, что русские женщины на тронах других государств сидели, а по делам благим их и теперь там вспоминают. Душой надо быть родным, национальным - вот что важно!
Следователь, приготовившись писать, ждал ответа на поставленный им вопрос, но Курицын продолжал лежать с закрытыми глазами и, казалось, уж забыл о сидевшем за столом офицере и Барсове.
Карпентер напомнил о себе:
- Я жду ваших признаний.
Тимофей повернулся к нему, широко открыл глаза:
- Вы еще здесь? Разве вам не ясно, что откровенничать с вами я не расположен.
- Вам придется расположиться. В вашем доме совершены два уголовных преступления: вас выбросили с балкона, а другому раскроили череп.
- А как вы узнали обо всем об этом?
- Нам позвонили ваши соседи. А когда мы приехали, то на крыльце дома увидели окровавленного парня.
- Но, очевидно, один–то этот парень не смог же меня выбросить с балкона.
- Да, тут была теплая компания, но вся она разбежалась. Вот вы теперь и должны нам рассказать, кто тут был и что у вас произошло.
- Может быть, я и расскажу, но не вам.
- Почему не мне? - удивился следователь.
- Я человек разборчивый, не всякому врачу доверяю свое здоровье. И если мне потребуется адвокат, я тоже его буду выбирать.
- Адвоката да - вы вправе выбирать, но следователя назначает начальство. Оно выбрало меня.
- А кто ваш начальник?
- Начальник отделения милиции полковник Сухоруков.
Курицын пододвинул к себе стоявший на тумбочке телефон и стал звонить в милицию.
Сухоруков оказался у себя в кабинете.
- Вам звонит Курицын Тимофей Васильевич, начальник ракетного цеха Северного завода. Я только что совершил полет с третьего этажа, - конечно же не по своей воле. От вас приехал следователь Карпентер, но я с ним беседовать не желаю. Прошу прислать другого и непременно русского…
И, не поворачиваясь к следователю, протянул ему трубку. Тот выслушал команду начальника и, обращаясь к Курицыну, глухо, с затаенной обидой проговорил:
- Сейчас придет другой следователь.
И вышел.
Барсов покачал головой:
- Ну и ну! Что ты себе позволяешь? Конфликтовать с милицией? Да они тебе живо статью пришьют.
На что Тимофей спокойно ответил:
- Вот если бы Карпентер вел мое дело, у нас бы и вышло: не они меня кинули с балкона, а я их всех повыбросил. Он, Карпентер, мастер наводить тень на плетень, из черного делать белое, а из синички лягушку.
- Но ты же его не знаешь. Вполне возможно, что он и неплохой малый и дело бы твое повел честно.
Барсов заранее знал ответ своего приятеля, но спрашивал из желания задрать его и побудить к философическим монологам. Но Курицын ответил просто:
- Это ты не знаешь Карпентера, а у меня он, слава ихнему богу Яхве, семнадцать лет под боком лежал.
- Кто лежал?
- Карпентер! Только мой Карпентер в юбке, и фамилия у него несколько заковыристей: Шрап–нель–цер! Вишь, как обозвали ее папашу, а может, и того дальше - дедушку. Язык сломаешь! Я лет десять привыкал, пока запомнил. Шрап- нель–цер! Во! - и он поднял вверх указательный палец. - Запоминай и ты, пригодится. Они пока твой завод остановили, зарплаты всех нас лишили, теперь вот из квартиры тебя выкинули. А там, глядишь, и шкуру с живого сдерут. Вот тогда и ты орать начнешь: ай–ай–яй! Шрапнельцеры проклятые! И за трубу чугунную схватишься, как я вот теперь. Азика по башке кулаком огладил.
Он поднял туго сжатый огромный кулак и повертел им, словно впервые видел и дивился силе, сокрытой в нем.
Вошли молодой офицер и доктор, пожилой, лицо усталое, а в глазах досада и нетерпение. Сел в ногах Курицына, оглядел его, стал задавать вопросы:
- На что жалуетесь, что болит?..
- Слава Богу - ничего, почти ничего, вот только лицо ободрал, да плечо ушиб, да еще правая нога болит.
Врач откинул одеяло, стал осматривать. И продолжал спрашивать:
- Как же это вы… с балкона прыгнули?..
- А так - лавры Икара не дают покоя. Хотел как и он… без парашюта. Да вот - не рассчитал малость.
- А вы, как я вижу, балагур. Это хорошо: веселый нрав тоже лечит. А кто это тому мальчику… прическу испортил?
- Виноват, доктор. Кулак у меня тяжеловат. Я живу на втором этаже, а на третьем жена моя с сыном. Жены–то нет, она сейчас в Вене у тетки гостит, а я к сыну зашел. У него на тот час пирушка была: три школьных дружка за столом сидели и два незнакомых кавказца. Ну, один из них мне под нос баллончик ядовитый сунул, и к балкону потащили. Я в последний момент и хватил кулаком по голове обидчика. Да жаль второго угостить не успел.
Курицын рассказывал, а следователь записывал. Это был светловолосый лейтенант, почти мальчик, в новенькой милицейской форме, - он, видимо, недавно вышел из училища. И когда доктор написал свое заключение, офицер поблагодарил его и попросил спуститься вниз к пострадавшему кавказцу.
А когда доктор ушел, представился:
- Я лейтенант Башмачкин. Мне приказано допросить вас.
Курицын оглядел его и довольно закивал головой.
- Вам я отвечу на все вопросы. Но прежде скажите, как это вы так быстро к нам явились?
- А очень просто: я помощник Карпентера и приехал с ним на одной машине. По его заданию мы с доктором обследовали кавказца, лежащего на крыльце вашего дома.
- Он жив, этот кавказец?
- Да, очнулся. Но голова его разбита. Мы вызвали "скорую помощь". Жить будет, и это облегчает ваше положение.
- Вот как! Я еще должен был думать, как бы слишком сильно не зашибить своего убийцу. Хотел бы я вас видеть на моем месте.
Следователь покачивал головой и улыбался. Было видно, что ему, как и доктору, импонирует веселый нрав пострадавшего. Барсов тоже улыбался; он хотя и знал Курицына со студенческих лет, но не переставал восхищаться его неистребимым оптимизмом и способностью в любой ситуации находить смешную сторону.
Курицын ему сказал:
- Пойди на кухню и приготовь все необходимое для чаепития. Мне же для смелости принеси рюмочку коньяка.
Любопытно, что Курицын почти не употреблял спиртного и был беспощаден к рабочим, которых замечал навеселе, но сейчас он хотел взбодриться, заглушить боль в плече и ногах. Он хотя и умен был, как дьявол, и неистощим на технические выдумки, но всю глубину вреда спиртного не постиг. Как и большинство людей, приписывал вину добродетели, которыми оно не обладает. Не знал он, что именно в этом коварстве и заключена сатанинская сила "веселящей" воды. И сейчас при виде рюмки глаза его заблестели, и он потянулся к ней всем своим могучим телом. И выпил жадно, одним глотком, в надежде быстрее справиться с психологическим стрессом и освободиться от физических болей.
О страданиях главных, душевных, он старался не думать: слишком они болезненно терзали сердце. Муки эти касались сына и жены. Их он потерял навсегда. Ну, Регина - та давно отпала от сердца, он привык к мысли, что она будет жить за границей, но сын… Сын хотя и ненавидел Россию, все русское, - за спиной отца, по наущению матери он искал покупателя на дом, и будто бы нашел его, потому и решил избавиться от родного папаши, и конечно же, это он нанял киллеров, - но… верить в это до сих пор не хотелось.
Расправил плечи, заложил руки за голову и, не поворачиваясь к следователю, сказал:
- Задавайте свои вопросы.
Барсов тем временем приготовил чай, поставил бутылку коньяка, но лейтенант поспешным движением отстранил ее. Стакан же с чаем он к себе придвинул, долго размешивал сахар, а затем задал свой главный вопрос:
- Кому вы мешали?
Тимофей повернулся к нему, вздохнул глубоко и долго лежал молча, словно раздумывая, стоит ли ему выворачивать душу перед незнакомым человеком. Потом негромко, и будто бы с неохотой, заговорил:
- Вам когда–нибудь попадался на дороге кошелек с деньгами?
Следователь поперхнулся, словно глотнул слишком горячего чая.
- Да нет… впрочем, да - нашел однажды, и в нем пятнадцать рублей.
- Пятнадцать - это хорошо, это уже кое–что, но пятнадцать рублей - это не пять миллионов долларов. А именно за такую сумму хотел бы купить наш дом какой–то заезжий турок. И как вы думаете, нужен я тем, кто хотел бы заполучить такую сумму?..
- Нет, вы явно им не нужны.
- Ну так вот… а вы спрашиваете.
Барсов прилег на диване, закрыл глаза и слушал нехитрую, но совершенно незнакомую для него историю. На что уж, казалось, он все знает о своем друге, но этого… Барсов не знал. Говорил ему Тимофей, и еще давно, в студенческие годы, что старый отец Регины, породивший ее в свои семьдесят лет, получил этот дом от самого Зиновьева, бывшего в Петрограде наместником Ленина, и что затем много ценных картин притащил он из музеев, - одних Кустодиевских было пять или шесть, и были тут вазы, и сервизы из Павловского дворца, и какие–то древние иконы, и даже письма Екатерины к Вольтеру, и где–то в подвале стоял токарный станок, на нем будто бы работал царь Петр… И много разных диковинных и чрезвычайно дорогих вещей хранилось в комнатах дома, и особенно в библиотеке, где Барсов никогда не был, и в подвале, закрытом на какой–то хитрый замок… Сейчас же Тимофей обо всех этих вещах молчал, но говорил об одном доме, о том, что тут рядом метро, и Невский проспект, и Московский вокзал, и каналы, и Дворцовая площадь.
- Турок он хотя и турок, а интерес свой далеко видит. И ему не столько дом нужен, сколько место, на котором он стоит, и сад, и близость двух других ветхих домиков. Он и те потом скупит, и можете себе представить, какое строительство здесь развернет. Говорят, уж архитекторы турецкие приезжали, всё тут промеряли, и то ли гостиницу строить ладят, то ли супермаркет…
Барсов слушал неспешную речь Тимофея, но, уставший за день, не заметил, как заснул, и не слышал дальнейших откровений друга. Проснувшись утром, увидел Тимофея лежащим на кровати, - он крепко спал, и на щеках его уж проступал здоровый румянец.
Прошла неделя с тех драматических событий; Тимофей все входы в комнаты третьего этажа закрыл на новые замки, друг же его Барсов с дочерью Варей расположились в трех комнатах второго этажа. Варя вставала рано, готовила еду, и они все вместе завтракали.
Елена Ивановна поправлялась, но стресс основательно подкосил ее и врачи советовали ей еще полечиться.
В воскресенье Барсовы вышли на улицу и здесь их ожидала группа заводских рабочих. Старый мастер из фасонно–литейного цеха подошел к директору, снял фуражку, поздоровался.
- Петр Петрович! На территории завода собралось много рабочих, они требуют, чтобы вас восстановили в правах директора.
- Но завод же продан. Его купили акционеры, и среди держателей акций есть и рабочие. Вы теперь все капиталисты, а у меня и одной акции нет. Я и не буду покупать их; не хочу, чтобы мошенники прятались за мою спину.
- Да, всё так, Петр Петрович, но рабочие распутали эту паутину, хотят возврата к старому. Они назначили делегацию из трехсот человек и просят вас прийти в заводоуправление и занять место в своем кабинете.
- Папк! - схватила его за руку Варвара. - Это же здорово! Пойдем скорее!
- Мы на машинах, - сказал мастер. - За вами на собственном автомобиле Петр Андреевич Соха приехал, ваш старый шофер.
- Петр Андреевич? Но он же теперь возит Андрона, нового директора.
- Возил, да вчера отказался. Говорит, не могу с этой кочерыжкой рядом сидеть. Обсыпь золотом - не могу.
Барсовы не стали тревожить Курицына и, ничего ему не сказав, поехали на завод.
Здесь перед входом в главное управление гудела, волновалась масса рабочих, - их было человек пятьсот. Завидев Барсова, они стихли, а потом стали аплодировать. Петр Петрович взошел на ступеньки, поднял руку.
- Здравствуйте, ребята! Я вам не артист, аплодировать мне не надо. Давайте решать, что будем делать?
Толпа загудела:
- Гнать в шею всякую сволочь! Они все наши деньги украли, зарплату не дают.
К Барсову подошли три парня с автоматами и в пятнистой форме. Один из них, краснея и путаясь в словах, заговорил:
- Петр Петрович, мы имеем приказ не пускать вас в заводоуправление.
- Это почему же?
- Вы теперь у нас не работаете.
- У кого это, у вас?
- Собрание акционеров избрало совет директоров, вас в этом совете нет.
Директора окружили плотным кольцом, кто–то рванул одного парня за рукав, тот оступился, чуть не упал. Из толпы раздалось:
- Пятнистые шкуры! Кого они защищают? С автоматами пришли. Бей их!
Барсов поднял руку:
- Никакого насилия! Все дела будем решать через суд. Потребуем пересмотра приватизации. Эта чубайсовская банда купила завод за бесценок. У меня есть смета строительства завода, там все цены. И стоимость оборудования. Это миллиарды, а они заплатили в казну полтора миллиона, да и то не рублей, а ваучеров.
Откуда–то подтянулись пятнистые парни, они пытались оттеснить рабочих.
- Да вы что, ребята! Меня на завод не пускать? Побойтесь Бога! Кому вы служите? Против кого идете? Да вас же…
Показал на массу рабочих, их количество все нарастало, молодые парни подошли вплотную к охранникам, кто–то предложил отнять у них автоматы, но Барсов снова поднял руку и громко прокричал:
- Успокойтесь, друзья! Они бы хотели спровоцировать потасовку, но нам она не нужна. Я поднимусь к себе в кабинет и буду разбираться с новыми хозяевами. Потом вам обо всем доложу.
И открыл дверь. Вслед за ним, отталкивая стражей, устремились рабочие. Шумной галдящей толпой поднялись они к приемной директора, заполнили весь коридор, и часть из них, самых смелых и настойчивых, прошла в кабинет директора. Барсов их не останавливал; в конце концов, они хозяева завода, им и решать судьбу и директора, и самого предприятия. Здесь тоже им встретились "пятнистые парни", и они пытались встать на пути бурлящего святым гневом потока, но их без труда отшвырнули, и они затерялись в общей массе. Кто–то вырвал у "пятнистого" автомат, другого толкнули в спину, - и в кабинете, и в приемной раздавались крики: "Шкуры!.. на отцов и братьев руку поднимают!.."
За столом директора сидел растерянный Андрон Балалайкин. Короткая бычья шея его стала еще короче, он весь сжался, испуганно оглядывал рабочих, криво, виновато улыбался. Четверо пикетчиков подняли его вместе с креслом и отнесли к двери. Здесь его ударили по голове, но кто–то крикнул:
- Братцы! Не трогайте эту гадину! Отвечать придется.
Андрон сунулся в гущу людей и пропал, как пропадает тень в лучах света. А Барсову принесли кресло, и он сел на свое директорское место. Несколько рабочих, - то были организаторы пикета, - подвели двух мужчин и женщину:
- Вот юристы с разных заводов. Андрон попросил их составить заключение.
Два юриста были незнакомы ни Барсову, ни рабочим; они, воспользовавшись суматохой, скользнули за спины людей, продрались к двери и исчезли, третья, женщина, была своя, заводская. Теперь она подавала директору бумагу, смотрела на него прямо, смело, было видно, что она волновалась, хотела бы что–то сказать, но директор читал заключение юристов. Они писали, что приватизация Северного завода произведена по всем правилам и пересмотру не подлежит.
Барсов поднял на нее глаза, укоризненно, с болью душевной проговорил:
- Полтора миллиона рублей. И вы решили…
Женщина показала место на бумаге, где значилось ее "особое мнение": "Полтора миллиона рублей стоила заводу одна бытовая пристройка к первому ракетному цеху. Как же вам не стыдно обманывать своих братьев! А вы, приватизаторы - воры и сволочи…!"
И подпись: Юрисконсульт завода Полина Ивлева.
Барсов смотрел на нее:
- Сколько же они вам платили?
- Пятьсот рублей. Крохи, но я покупала хлеб…
- Ну, Полина, ты поступила честно. Вот что важно. Не продала душу дьяволу.