Владислав рассказывал: шел я с вашими деньгами, и все было в порядке, мне уж оставалось пройти метров сто, но тут меня встречают скрипачи из нашего оркестра: Семен Шпиц и Яша Меркатор. Слышали они, что я скоро вернусь к ним, - рады, поздравляют. Приглашают посидеть в сквере, на лавочке. Наперебой рассказывают новости из жизни оркестра. Сеня достает из портфеля бутылочки с пивом, подает мне. Я говорю: нет, ребята, я не пью. А они в один голос: как это ты не пьешь? Не мужик, что ли? Мужик–то, мужик, говорю, но - не пью. Они, знай, свое: не пьешь водку, мы тоже ее пьем редко, и если выпьем - самую малость, а тут - пиво. Ну, глотни за компанию раз–другой. Взял я бутылочку, глотнул и раз, и другой, хотел бросить недопитую, но жалко стало. Денег ведь стоит. Допил ее, а они суют другую, и новости рассказывают, да смешно так. Они, я вам скажу, умеют рассказать, и так, что смешно бывает. В голове зашумело, все поплыло перед глазами. Тут подумалось, хорошо бы еще и водочки. А они словно подслушали мои тайные мысли. Бутылку достают и вместе с пивом перемешивают. Ерша, значит, сделали. Я и ерша выпил, да много, один бутылку выдул. Не заметил, как они удалились, а на их месте бомжи появились, охотники, значит. Кто–то из них узнал меня, стал джинсы стаскивать, а потом и куртку, а в месте с курткой и деньги… На лавку мне свою одежду бросили. Долго я еще сидел на лавке и понять не мог, что со мной происходит. Но потом замерзать стал, оделся в их грязное вонючее старье, домой поплелся, то есть к дому вашему.
Свесил Владислав над столом голову, задумался. А потом не своим, а твердым и мужским голосом заключил:
- Вы, Тимофей Васильевич, если можете, простите меня, а деньги я заработаю и сполна отдам вам. Я ведь лучшим скрипачом оркестра был, в сложнейших симфониях солировал. Уж теперь–то эти два мерзавца не собьют меня. Пить больше не стану, и считайте, что клятву вам дал. Играть по восемь часов в день буду, я им еще покажу!..
Курицын слушал Владислава со вниманием, но от комментариев каких–либо и вопросов воздерживался. Скрипача это задевало, и он пускался в дальнейшие объяснения:
- В оркестре мы сидим вместе - я посредине, они сбоку. На репетициях частенько не ту ноту берут; полноты выше, полноты ниже. Для первых скрипок это ужасная неряшливость. Дирижер останавливает оркестр и, показывая то на одного из них, то на другого, кричит: "Ну, вы, профессор! На полноты ниже!". Это он подражает Николаю Семеновичу Голованову; тот был главным дирижером Большого оперного, его любил Сталин. А профессором звал свою наипервейшую скрипку, старого еврея. Он и действительно был профессором консерватории, но слух имел плохой и часто грубо ошибался. Эти двое - тоже первые скрипки, но играют плохо, врут нещадно. И всегда при этом на меня валят: "Это он, он, а не я!" Дирижер машет рукой и никогда не вступает в разбирательства. Так на мне и повисают все их ляпы.
- Выходит, вы им нужны. Зачем же они вас спаивают?
- Да, был бы я им нужен, если бы не одно обстоятельство: мне сольные партии доверяют. А сольная партия - это уже признание. За рубежом солистам платят в десять раз больше, чем рядовым музыкантам. На место мое они зарятся.
- Но солист он и есть солист, то есть один, а их двое.
- Уберут меня, они друг с другом сцепятся. Такова их природа.
Это был момент откровений. Если до этой беседы Тимофей думал так: попробую еще раз повозиться с мужиком, а там пусть идет на все четыре стороны, то теперь он задумался над тем, как бы организовать Владиславу серьезную помощь.
Слышал, что в городе есть умельцы, отрезвляющие пьяниц. У заходивших к нему мастеров, бригадиров спрашивал, что это за группы и верно ли, что там помогают.
- Шарлатаны! Их теперь развелось - пруд пруди. Собирают большие аудитории, с каждого сдерут по тысяче, шаманят, блажат, и - до свидания.
Но один инженер сказал:
- Есть метод научный, его наш земляк Геннадий Шичко открыл. Вот там помогают.
И вспомнил:
- Да вы Павлова спросите. Он будто бы по этому методу отрезвился.
- Павлов? Бригадир слесарей?.. Давно его не видел. Говорят, трезвый ходит. Но я думал: денег нет, вот и трезвый. А так–то… Чтобы Павлова кто отрезвил?.. Да меня убей - не поверю.
Инженер ушел, а Курицын качал головой и повторял про себя: "Павлов - не пьет. Да я с ним раз двадцать говорил, и все попусту. Неделю–другую не пьет, а потом снова в загул ударится". Павлов - вечная боль и тревога начальника цеха. Бригадир электронщиков каким–то фантастическим образом укладывает так точно микросхемы, что за двадцать лет его работы не было и единой малой ошибки. Но после запоев у него дрожали руки, и Курицын в эти дни боялся доверять ему особо точные работы. Павлов - это талант, божий дар, таких умельцев редко производит природа.
Курицын велел разыскать Павлова. В цехе его не было, но часа через два он явился. Невысокий, крутолобый, могучий в плечах… Глаза умные, смотрит внимательно.
- Дело есть, Тимофей Васильевич? Слушаю вас.
- Дело у меня серьезное - человека надо отрезвить.
- Это можно.
- Как можно?
- А так: давайте этого человека, и я живо отрезвлю.
Курицын выпучил глаза. Выражение крайнего испуга, почти страха отразилось на лице начальника цеха.
- Что это вы говорите, мил человек?
- А ничего, отрезвлю и - все. И денег никаких не возьму.
Курицын решил, что его бригадир малость тронулся умом. Всегда был серьезным, а тут несет ахинею.
Вынул из сейфа бутылку коньяка, блюдце с конфетами, две рюмочки. Разлил, подает бригадиру. Но Павлов рюмку не берет.
- Не пью, Тимофей Васильевич.
- Не пьешь? Совсем не пьешь?
- Совсем.
- А что так?
- Бросил и все. И другим не советую.
- Ну, а если самую малость. С другом встретился, или на свадьбе. Как же не выпить?
- А так: не пей и все тут. И другого удержи, потому как отрава это, и не только для тебя, но и для всего нашего русского народа. Народ–то вырождается, дети появляются на свет слабыми, увечными, и все больше от пьянства, а еще от наркотиков. Надо же нам, наконец, очнуться и понять, что не случайно жрем мы эту отраву, а по воле сил, желающих нам погибели. Я это понял, Тимофей Васильевич, решил повести борьбу. Спасать надо народ!
- А я вот пил понемногу и сейчас выпью рюмочку. Но я всегда пил культурно. Так что же, выходит, ты понял, а я пребываю в невежестве?
- Ну, в невежестве - это сильно сказано, но если вы пьете, значит, еще не дошли сознанием. Таких много, от них, культурно пьющих, и погибель для народа идет. Лев Толстой назвал таких людей разносчиками пьянства. Молодежь смотрит на них, и сама начинает пить. А уж как пить: культурно или не очень культурно - это, извините, демагогия. Никто измерять не станет, культурно вы пьете или бескультурно, и прибора для такого измерения в природе не существует. Важно, что человек пьет. И если он пьет, значит, пьющий. Так и говорить надо. А если вы, начальник цеха, пьете, то почему же и другим не пить? Они, другие, пример с вас берут. Вот тут и кроется природа повального пьянства. Теперь и женщины пьют, и даже школьники. Идут по улице и, как бы похваляясь перед другими, пиво дуют. Вот к чему привело культурное пьянство!
Слушал его Курицын и ушам не верил: Павлов, горький выпивоха, и такие речи говорит. Да уж не шутит ли он? Дурачит его бригадир слесарей, а он, развесив уши, слушает его. Тимофей мог бы обидеться, но нет, он выслушает слесаря до конца, постарается понять, дойти до сути: откуда речи такие умные появились? Какой такой метод Шичко так опрокинул пьяные мозги человека, еще недавно слывшего в цеху за неисправимого алкоголика? Да и существуют ли в природе средства избавлять от такого страшного недуга людей? Интересно это Курицыну, и он, морща лоб от тяжелых дум, задает все новые вопросы:
- Ну, а меня–то вы что же не слушали? Я же вас раз двадцать приглашал сюда в кабинет и говорил вам примерно то же, что и вы мне говорите. Я, бывало, и так пытаюсь подойти, и этак; увольнением грозил, премий лишал, а вы и ухом не вели. Как пили ее, отраву эту, так и продолжали пить. Чем же вас этот Шичко пронял?
- Помню я вашу науку, Тимофей Васильевич, много вы сил на меня положили, да только слова ваши не могли спиртной дух из головы выбить, потому как сами–то вы пили. Слушал вас и думал: мели Емеля, твоя неделя, сам–то ее, родимую, лакаешь, а меня лишить этого удовольствия вздумал. Вот ведь оно в чем дело: водочку–то я за удовольствие принимал. А как вы оставляли за собой право пить, то и любым вашим словам веры не было.
Павлов смотрел начальнику в глаза. Во взгляде его светилась великая правда жизненной позиции, и он чувствовал свое превосходство над собеседником и не скрывал ликования. Вспомнил, кому он обязан своим вторым рождением, и с еще большим энтузиазмом проговорил:
- Шичко Геннадий Андреевич - великий ученый. Он миру средство дал для спасения, путь здоровой жизни указал. Сейчас мало кто знает этого человека, злые силы замалчивают его метод, делают вид, что никакого метода Шичко не существует, но пройдет время, народ прогонит бесов из Кремля и к власти придут не люди с двойным гражданством, а патриоты российские. И тогда о великом открытии питерского физиолога, ученика Павлова, узнают все люди, и не только у нас в России. Геннадию Андреевичу в центре Питера памятник поставят. И будут им гордиться русские люди, как гордятся они Пушкиным, Ломоносовым, Петром Первым. И тогда всем, кто раньше пил спиртное, и даже тем, кто пил культурно, стыдно будет, что они занимались этим нечистым делом. И будут они просить у детей и внуков своих прощения за то, что пили сами и своим примером дурным насаждали пьянство во всем народе. Люди стряхнут со своих плеч зеленого змия, и дети от таких людей пойдут здоровые и счастливые.
Павлов посмотрел в глаза начальнику и тихо, виновато проговорил:
- Простите меня, Тимофей Васильевич. Не мне бы вам говорить об этом, да дело больно уж серьезное. Тут правда нужна, а правда, она светлее солнца.
Положил руки на стол, давал понять, что он все сказал и будет говорить это же всем и каждому до скончания своего века.
ГЛАВА ПЯТАЯ
В жизни Барсова происходили события, до отказа заполнявшие не только дни, но и ночи. Выплаченная зарплата всколыхнула многотысячный коллектив завода; в цеха потянулись стайки рабочих в надежде, что и они будут получать деньги. В отделах, службах и конструкторском бюро налаживалась прежняя жизнь, на чертежах возникали новые проекты, в приемной директора толпились инженеры, начальники цехов, появлялись люди в военной форме из штаба округа и из штабов Министерства обороны. Барсов допоздна сидел в кабинете. А однажды ночью к нему на квартиру позвонил следователь и попросил срочно выйти к подъезду. Пока он одевался, к дому подошла милицейская машина, и его встретил старший лейтенант.
- Извините, Петр Петрович, но мы с вами должны срочно вскрыть вашу квартиру и составить акт: все ли там в порядке? Я только что получил ордер прокурора на арест Балалайкина и на возвращение вам квартиры. Откладывать операцию на дневное время нет смысла; с утра могут подключиться московские бонзы и дело осложнится.
По дороге рассказывал:
- Два кавказца, которых вы угостили их же собственным взрывным устройством, во всем признались: они выполняли задание Балалайкина. Он же опечатал вашу квартиру, выдав ее за служебную, заводскую, а вам сказали, что продали ее мифическому олигарху. Его же рук дело - недавнее убийство коммерсанта на Невском проспекте. Я добыл неопровержимые доказательства.
И он подал Барсову небольшое письмо на тетрадном листе. В уголке приписка: "Передать Балалайкину". И дальше текст письма:
"Двуногий шакал! Моим людям ты дал пять тысяч, а где остальные? Не отдашь сегодня - замочу.
Ибрагим".
Подъехали к дому Барсова. Следователь долго говорил с охранником, показывал бумаги, - наконец тот выдал ключи. Следователь пригласил шофера и охранника, и только с ними они вошли в квартиру. К счастью, здесь все оставалось на месте. Барсов позвонил жене, и уже через час в квартиру входили Елена и с нею Курицын.
По–хозяйски обойдя комнаты, Курицын сказал другу:
- Я позову рабочих.
- Зачем?
- Пусть с неделю круглосуточно дежурят. Мы не знаем, что еще придумают эти сволочи, акционеры. На войне как на войне: рассчитывать приходится на свои силы.
Не прошло и двух часов, как возле подъезда появились два десятка рабочих. Курицын потеплее оделся и со словами "Пусть они только сунутся" пошел на улицу.
Барсов обнял его:
- Ну, Тимофей! Счастлив человек, имеющий такого друга.
Город просыпался. У подъезда директорского дома рабочие ракетно–самолетного цеха заступали на боевое дежурство.
В одиннадцатом часу Тимофей вернулся домой и лег спать, но сон его тут же прервал телефонный звонок. Простуженный и неспокойный раздался голос:
- Если Кранах теперь не начальник, его можно и позабыть? А наш разговор о большом проекте? Его уже нет? Упал в колодец? И все наши слова повисли на телефонных проводах?..
Спросонья Курицын не мог понять Кранаха. Пап же отстранен от должности. Какие проекты?
- Он будет меня спрашивать! Кранах уволен, Кранах не уволен. Стихи читал: никто не вышибет нас из седла, такая поговорка у майора была? Нам надо встретиться и как можно скорее. У меня тут в гостинице ресторан. Я закажу стол на две персоны.
- Ты же знаешь - у меня нет денег.
- Деньги? Это что - предмет для разговора? Да? Сегодня у тебя нет денег, завтра будут. Деньги - вода, они текут туда- сюда, туда–сюда. Важно вовремя зачерпнуть. Когда мы были в цеху, ты мне резал премию. Придирался к пустякам и - резал. Кранах не будет резать, он будет давать. Если я приехал в наш родной Питер - значит есть дело. А дело тянет за собой деньги. Иногда - большие. А случается и очень большие. Я люблю, когда очень большие. У нас был старший мастер из моряков. Он говорил: подгребай.
Курицын сел на своего "жигуленка" и - подгреб. Кранах принимал его в халате. Поднял над головой руки, сказал:
- Ты приехал, и это хорошо. Садись в любое кресло и слушай. Раньше ты был начальником - я тебя слушал, теперь я сижу на белом коне - будешь слушать меня.
Курицын не торопился садиться, ходил, заглядывал в раскрытые двери двух других комнат, пожимал плечами и улыбался. Потом с выражением задумчивой грусти на лице сказал:
- Не знал, что у нас в гостиницах развели такую роскошь. Сколько же стоит этот номер?
- Не знаю. Такие номера снимают богатые иностранцы: короли, президенты…
- Но ты–то…
- Я тоже иностранец. Везде иностранец. В своей стране - тоже.
- Но как же ты не знаешь, сколько стоит этот номер?
- Я номера не снимаю. У меня штат… юристы, два врача.
- Но зачем же тебе врачи, и непременно два?
- Тимофей! Ты задаешь слишком много вопросов. Это оттого, что ты меня не знаешь. Сколько работали вместе, а до сих пор не знаешь. Для вас, русских, это характерно: ничего не знать. Я не люблю думать о том, что не нужно для моих расчетов, но о вас, русских, иногда думаю. Вы - лопухи! Вы заняты чем угодно, но только не делом. Другие народы тоже лопухи, но уж какие лопухи вы, русские, - это трудно уложить в голове. Моя тетя Соня говорила: русского человека не принимай в расчет, он хотя на тебя и смотрит, но он тебя не видит. Ты можешь вертеть любой фокус, можешь снять с него шапку, перчатки, а потом и штаны - он не увидит. Он даже не заметит, что идет по улице без штанов. Он только не любит, если ты на него долго и пристально смотришь; тогда ему кажется, что ты пытаешься заглянуть ему в душу. Вот этого, чтобы смотрел в душу, русский не любит. А все остальное делай - он ничего не увидит и не поймет. Вот и ты: смотрел на меня много лет, что–то там говорил, а понять не мог, что за человек этот Кранах Пап. Скажи тебе, что я буду жить в таком номере и у меня будет штат - ты бы поверил?..
- Нет, в это я бы не поверил. Но какой же у тебя штат, если ты отстранен от должности?
- Я?.. Отстранен?.. Кранах отстранен? А это сделать разве можно? Кранах разве один?.. Да он - цепь! Огромная стальная цепь. Она, как ремень, опутала весь мир и сжимает его все крепче. Кранах - звено в этой цепи. Большое, толстое, как десять пудов. А теперь скажи: можно ли разорвать эту цепь? Можно ли вынуть из нее звено, большое, как десять пудов? Или, может быть, ты скажешь, что есть силы, способные это сделать?
- Есть, - неожиданно спокойно заявил Курицын. - Такие силы есть, и скоро вы их увидите.
Кранах остановился посреди комнаты и устремил на Тимофея выпуклые, отливавшие на солнце кирпично–красноватым цветом глаза. Курицын сделал вид, что не замечает его смущения, спокойно, прежним начальственным тоном проговорил:
- Выкладывай дело. Зачем звал?
Кранах тоже чувствовал себя начальником, и еще каким! Недавно–то он сидел в таких апартаментах! И кругом помощники, референты, секретари. Прирожденный психолог Курицын, к тому же знавший Кранаха до тонкостей, не замечал никаких перемен в поведении Папа; казалось, даже наоборот: тот обрел какую–то стойкую силу и уверенность. Слышал он, что нынешние начальники, - а они все из демократов и нерусских, - попадая в должность, тотчас и садились кто на газовую трубу, кто на нефтяную, а другим перепадали гигантские магазины, супермаркеты, и через год–два становились богатыми людьми, и сверхбогатыми. Они качали доллары в зарубежные банки, приобретали виллы на побережье теплых морей. Пишут же в газетах, что ежегодно уходят за рубеж двадцать пять миллиардов долларов - больше годового бюджета страны. Кранах–то, пять лет справляя высокую должность, наверняка уж "погрел" свои руки. А богатство - это тоже власть. И покрепче той, что дается от государства.
Пап не торопился с ответом. Он вышел в коридор и кому–то махнул рукой. И тотчас в номер, одна за другой, вошли официантки с подносами. Они не торопясь расставляли еду, бутылки, приборы. Вошел господин в черном сюртуке, - важный, сосредоточенный на том, как сервируется стол. За ним кошачьей походкой вкатилась черная, как ворона, круглая и толстая, как сам Пап, дама с юной прелестной девочкой лет пятнадцати. Дама тоже ни на кого не смотрела, ни с кем не здоровалась; она взяла за руку Папа, и они прошли в дальнюю комнату номера и там закрылись. А девочка села на диван рядом с Курицыным. Тимофей ее спросил:
- Тебя как зовут?
- Дарья.
- А ты чего тут делаешь?
Дарья презрительно взглянула на медведеподобного дядю, повела плечиком и ничего не сказала. А Тимофей продолжал:
- На мои вопросы положено отвечать. Я лицо официальное.
Дарья боялась официальных лиц и торопливо заговорила:
- Я… Я… - меня привела мамочка.
- Мамочка? Какая мамочка?
- А вон та, которая пошла с дядей Кранахом.
Тимофей все понял, и сердце его закипело ненавистью к растлителям. Однако решил сдерживать свои страсти, говорил спокойно.
- Сколько же тебе платят?
- За час или за день? Если прихожу на час–два - мамочка дает пятьсот рублей, а если на день - тысячу.
- А сама мамочка… сколько получает?
- Не знаю, но дядичка Пап мне как–то сказал: "Я тебе плачу пять тысяч долларов за день, а ты меня не любишь".
- Любить это чудовище? А разве есть такие девочки, которые его любят?
- Не знаю.