Недавно они с Барсовым решили среднюю зарплату рабочим довести до десяти тысяч рублей. Люди обрадовались, благодарят. На соседней "Светлане" платят меньше, и только на "Электросиле", кажется, рабочие получают столько же.
И Курицын про себя решил: как только пойдут заказы, зарплату рабочим увеличим.
В цехе было много и таких, кому пока нечего было делать. Из них Тимофей и создал группу своей охраны. И был удивлен, когда рабочие, узнав об этом, в один голос говорили: ребят надо набрать больше, они и за меньшую плату надежно прикроют своего командира.
Курицын в тот же день, встретившись с Барсовым, уговорил и его завести охрану, а когда тот стал отнекиваться, он прикрикнул:
- Война идет! И еще какая! Денег, что ли, жалко? Из своих буду оплачивать.
С чувством благодарности посмотрел на друга Барсов. Улыбнулся:
- Мне тоже перевели. И тоже десять миллионов. При этом звонил министр и сказал, что деньги на расширение программы работ по гидросамолету.
- Ну, тем более. И дело тут не только в нашей безопасности, - ребят займем.
Петр Петрович кивал головой:
- Молодых наберем. Заодно и на заочном в институте будут учиться. Правильно ты решил. Не наш тут один интерес.
Вечером Тимофею позвонил Барсов и сказал, что завтра к одиннадцати утра их приглашает к себе на квартиру посол Альберт Саулыч. У него же будет олигарх Файнберг.
И едва Курицын положил трубку, раздался звонок у входа. В раскрытую дверь ввалился не объявлявшийся целую вечность и не звонивший из Москвы Кранах Спартакович Пап. Он был растерян, не знал, куда деть руки, что говорить, - не сказал приветствия, а шагнул вперед и пролетел мимо хозяина. В конце коридора была дверь в другой коридор, но он всей тушей ткнулся в стену, затем в другую:
- О, черт! Скажи же, наконец, куда идти!
- Да вот она, дверь. Я ее открыл.
- Но где свет? И вас, что ли, отключили, как весь Дальний Восток?
- Сюда, сюда проходите. И свет есть, и тепло, - пока, слава Богу, ваш Чубайс до нас не добрался.
- Почему мой? Какой он мой?.. Будь моя воля, я бы ему ноги выдернул. В Москве совсем с ума посходили! Всякую шпану министрами назначают. И фамилии нелюдские: Греф, Кох, Шойгу. И в Думу поналезли: Шохин, Слизка, Хакомада. А еще там рабочий сидит, похожий на бегемота, и железную трубу над головой держит. И тоже фамилия - Шандыба. Где только берут таких? Что–то будет, что–то будет. Конец света!
- Но вам–то что?
- Мне что? А моя фамилия? Тоже ведь - Папом обозвали. Имечко дали - Кранах! Были, говорят, художники такие: Кранах старший и Кранах младший. И у меня тоже: Пап младший и Пап старший. Болен он сейчас, Пап старший, на ладан дышит. Ох, дела! Что–то будет! Прежде–то в наших местах имена людские давали: Шмуль, Борух, Сеня. А как наш народ в большие русские города хлынул, так и пошли они, псевдонимы. От Ленина, Троцкого, Зиновьева и прочих всех наших, которые вождями стать захотели, - от них эта мода пошла. Вот и мне прилепили: и Пап, и Кранах, - черт знает что!.. В Жмеринке мои деды жили, таких кличек не знали, а как сдвинулись - так и пошло.
Кранах обыкновенно плел диковинные кружева о своем происхождении: гагауз, молдаванин и еще черт знает что, но в другой раз забывался и начинал правдивый рассказ и о своих предках, и о том, как они напускали туману с именами и своим происхождением. Курицын любил слушать Кранаха именно в такие минуты, когда на того падал стих красноречия и он был как–то по–особенному взволнован,
- Дядюшка у меня был - Парком, Парижская коммуна значит. А тетю Хилю переделали в Элизабет. А?.. Вот фантазия!..
Кранах несколько раз вокруг стола обошел, но, наконец, сориентировался и плюхнулся в угол дивана, да так, что тот затрещал, чуть не переломился надвое. Он дышал тяжело, вытирал пот со лба и не знал, куда смотреть. Курицын давно приметил эту особенность евреев: у них когда случится неприятность или вдруг проблема какая всплывет, они теряются, и так, что не знают, на чем остановить взор и что говорить. У них это от повышенной чувствительности происходит, от того, что они даже малейшим пустякам придают слишком большое значение. Однако Тимофей сделал вид, что ничего особенного в состоянии Кранаха не замечает, спокойно уселся в другом углу дивана, приготовился слушать. А Кранах, кинув на него шутоломный взгляд, выдохнул:
- Ты ни о чем не спрашиваешь, да? Вам хоть все провались, и хоть взорвись под кроватью ваша "Гога", - вы будете спать мертвецки. Странные люди! Я был в психиатрической, - там лежала моя тетя Дора, - лежала, лежала, потом умерла. И там были и другие женщины; они тоже умерли, но не так скоро. Смотрели в потолок и ничего там не видели. Это потому, что им каждое утро давали по стакану валерьянки. И если я зайду в палату, они тоже лежат. И на тебя не смотрят, будто тебя нет. Вам не дают валерьянки, но вы, Курицын, тоже такой. В Питер приехал Файнберг, и завтра он вас позовет на беседу.
- Там будет и важный дипломатический чин, - он будто бы наш посол в какой–то восточной стране и с ним уже встречался Барсов.
Кранах дернулся в своем углу, закрутил головой:
- Посол, посол… Да при чем тут посол? У посла квартира в вашем городе, и он сопровождает Яшу, как сопровождают его другие сто чиновников. И это не считая охраны, врачей, юристов. Яша - миллиард баксов. Ну, вы слышите: миллиард! Ах, наивные вы люди, им говоришь: миллиард, а они смотрят так, будто я сказал: сто рублей. Он сделал "Магогу", а считать деньги не научился. И не может понять, что если уж это миллиард, так и ничего не надо, а если два - то не нужен никто, а если три, четыре - так это уже и не деньги, а такой ветер, как торнадо или двадцать молний, которые вместе; они ударят - и земля развалится пополам. Миллиард - это миллион твоих ракет, если они рванут все сразу. Вот это и есть миллиард!
Кранах вдруг вздрогнул, схватился рукой за грудь:
- Ох, сердце!..
Выпучил глаза, тяжело дышал. На лбу его проступили крупные капли пота. Он протянул руку и короткими толстыми пальцами хватал воздух:
- Врача!.. Позовите…
- Я сейчас вызову скорую.
- Не надо скорую! Моего врача. Он там, у подъезда…
Курицын метнулся к двери. На улице он увидел несколько иностранных дорогих автомобилей. К нему подошли три дюжих молодца. Курицын понял: охрана.
- Нужен врач.
Один помахал рукой, и из машины, что стояла на той стороне улицы за углом магазина, выбежали мужчина с чемоданчиком и женщина. Они прошли за Тимофеем. Врач, раскрыв чемоданчик, достал шприц, лекарства и сделал укол. Сестра сунула в рот Кранаха какие–то таблетки, и тому стало лучше. Однако он лежал бледный и молчал. А когда заговорил, то голос был уже другим, тихим, вялым, хрипловатым:
- Для вас, русских, мы все космополиты, готовы завтра же смазать пятки и удрать в Америку. Но что я буду делать в Штатах, если там вчера в Цинциннати взбунтовались негры и разбили все магазины. Ваши коммунисты, а теперь и фашисты, и скинхеды тоже выходят на улицу. Они тащат флаги и что–то кричат. Они говорят: отдайте нам наши заводы, алюминий, алмазы и все другое. А зачем ему завод, если он глупый и все время пьет? Он думает, что если завод, то его можно есть. Кто же будет зубами грызть кирпич, из которого сделан цех?..
- К чему вы все это клоните? - заговорил с некоторым раздражением Тимофей. А врач, наклонившись к уху Курицына, сказал:
- Вы ему не возражайте.
И еще тише:
- У него слабое сердце. Он теперь будет много говорить, и это его отвлекает.
Курицын пожал плечами. Мне–то зачем его болтовня?.. Но потом про себя решил набраться терпения и слушать, слушать… Надо же знать, чего хочет этот человек из Москвы?
А Кранах, вытирая пот со лба и постепенно приходя в себя, махнул рукой врачу:
- Идите. Надо будет - позову.
И продолжал:
- Я патриот! Хочу жить в России и нигде больше. Не верите? Вы не верите, что еврей может быть патриотом и любить Россию? Но вот я вам прочитаю стихи нашего и вашего поэта Слуцкого. Да, да, он ваш поэт и наш. Такой уже поэт, что лучше Гомера и еще выше, чем Эйнштейн.
- Эйнштейн физик, а не поэт.
- Это неважно. Важно, что он Эйнштейн, а это уж и повыше Иисуса Христа, Иеговы. Важно, кто выше. Наши поэты все выше.
- Да уж это так. Вон Евтушенко. Я недавно узнал, что он тоже ваш поэт и настоящая его фамилия Гангнус. Он тоже солнце русской поэзии. Только про него в газетах пишут: утомленное солнце.
- Пусть пишут и пусть говорят. Мой отец часто повторяет: если говорят, зря не скажут. Пусть утомленное, а маленький русский человечек приходит в школу и видит на стене портрет Евтушенко, а не Лермонтова. Скоро и Пушкина там не будет, а повесят Окуджаву. Ну, ладно, я не о том хотел сказать. Надо решать, кому продавать "Гогу и Магогу". Я слышал, вы бы хотели продавать славянам или арабам, но это блажь. Ребята, которые крутятся возле президента и занимают все посты в Кремле, арабам не продадут.
- Ну, вот - вы сами же говорите: ребята из Кремля. Они будут решать, кому продавать технику, тем более военную. У вас ведь теперь даже военный министр и то гражданский. А я тут ни при чем.
- Ты ни при чем? Ты ни при чем?.. Кому ты это говоришь, Курицын? Я‑то знаю, что ты буровишь на всех углах: Штатам не продам. Ни одной ракеты.
- Кремль решает, а не я! - выходил из себя Курицын.
Лоб Кранаха снова стал покрываться испариной, и Курицын боялся, как бы его не хватил инсульт или инфаркт. И он невольно подумал: "С таким–то здоровьем… Какого рожна надо!"
Кранах застонал и отвалился в угол дивана. Устремил взгляд своих горячечно–воспаленных глаз на люстру, зашептал толстыми пересохшими губами:
- Дети! Я теперь знаю, почему у них синие, как небо, глаза. В них пустота, они ничего не выражают, в них ничего не светится. Вот и этот… К нему приехал Яша, а он его не видит. А если и увидит, то не поймет, кто перед ним сидит.
И тихо, почти шепотом:
- К вам приехал Яша. Он специалист по крупным сделкам. Его не интересует крупа, мука или кожа для модельной обуви. Его интересуют сделки, от которых в карман сыплются миллионы. Но есть и другие люди, которые могут подставить карман. Вот я из тех, других. И вам, Курицын, придется решать, в какую коляску прыгнуть. Прыгнешь в нашу - будешь сильным, богатым, и никто тебя не тронет пальцем. Залезешь к нему в карету - потеряешь все: вначале ракеты, потом заказы, а потом - и голову.
Тимофей продолжал ломать дурака:
- Да если ваш Яша такой богатый, у него так много денег, пусть он даст нам - хотя бы и взаймы. Мы запустим завод на полную программу. А?..
Кранах бросил в рот несколько таблеток, с усилием их проглотил и снова уставился на Тимофея. Теперь уже в его глазах метались искры раздражения, почти ненависть. Было неприятно видеть перед собой такого наивного человека.
Махнул слабеющей рукой:
- Вас пошлют к королю Зухану. Вы можете мне сказать, зачем вам нужен король Зухан?
Курицын мгновенно смекнул: ага, к Зухану! Это как раз то, что мне нужно.
Сказал другое:
- Бог не выдаст, свинья не съест. Не боимся ни вашего олигарха, ни короля Зухана.
Тимофей сбил порыв энтузиазма собеседника, и тот перевел дух. Он был взволнован, находился на грани срыва.
Курицын откинул на спинку дивана голову, приготовился слушать. Он решил не противоречить, ни о чем не спрашивать, а только слушать. Кранах и раньше удивлял его своим агрессивным напором, пугающими намеками и страшным выражением шальных глаз, но теперь тревоги Кранаха переросли в состояние нарастающей истерии.
Вошли Дарья и Марголис. Курицын попросил их приготовить чай, закуску и принести вина.
Кранах их словно бы и не заметил. Он продолжал:
- Америка! - туда смотрите! Туда! Там деньги, там ваши заказы, там умные люди. А эти… бешеные арабы… Они дадут вам деньги, а потом бросят бомбу. На вас же! И вашу же "Гогу", которая может поднять волну в океане. Купят четыре бомбы и бросят на портовые города. Четыре бомбы - и нет России. Вот что такое быть глупым и не видеть друзей в Америке.
- Вы так со мной говорите, будто я - министр иностранных дел. Меня не спрашивают: с кем торговать, кому продавать…
Кранах поднял руку:
- Не делайте из меня идиота. Америке нужен подводный вариант "Гоги", а этот вариант у вас в кармане. Вы русский, а русский - это осел, который упрется в новые ворота…
- В новые ворота упирается баран, а не осел. И вообще: вам бы пора знать, что русские ослов не держат. Осла скорее встретишь у вас в Израиле, на Голланских высотах.
- Ладно: осел, баран - какая разница? Важно, чтобы вы работали со мной, и тогда я вам сделаю все!
Вдруг он вскочил и опрометью кинулся в туалет. И находился там долго, так что Курицын уж забеспокоился.
- Не случилось ли с ним чего?
- Нет, - сказал Марголис. - В туалете он сидит подолгу. Я бывал у него в Москве, видел, как он в это нужнейшее место ходит с газетой или журналом. А в другой раз берет с собой магнитофон. И тогда слышно, как оттуда раздается музыка; обыкновенно включает группу "тяжелый металл". Это такие ребята, что бьют в барабаны чугунной колотушкой, и так, чтобы человек уже ничего не слышал и не понимал. Людей надо оглушать, - часто повторяет Кранах, - тогда они не будут ходить на пикеты и протестовать. А отец Кранаха однажды сказал: "Мой сынок таким образом мстит всему человечеству".
- Ну, если так… - проговорил Тимофей, а про себя подумал: "За что же он будет мстить человечеству, если это самое человечество так щедро одаривает его деньгами, едой и всеми прочими дарами?.. Вот он приехал в Питер с какой охраной. И врачи при нем, и юристы, и сколько машин его сопровождает…"
Марголис, словно подслушав тайные мысли Курицына, спрашивал:
- А вы что–нибудь слышали про его отца, Папа–старшего? Это человек очень умный и в своем роде замечательный. Он вот уже много лет лежит и никуда не ходит, но беспрерывно говорит по телефону. У него всюду знакомые, и все министры его знают. Он как телефонный узел, как справочное бюро, - к нему обращаются с просьбой познакомить, связать, и он назначает встречи, всех принимает, устраивает дела, в том числе и важнейшие, помогающие его пациентам добыть миллионы долларов. Но перед тем, как начать операцию, он говорит: это будет стоит недешево. И называет сумму, - и тоже иногда очень большую. А какие у отца с сыном квартиры в Москве, Петербурге, Киеве и в других столицах мира! И дачи, виллы… У Папа–младшего свой персональный самолет.
- Да зачем же им виллы, если отец лежит, а сынок, как мы видим, тоже еле дышит.
- Недвижимость! - воскликнул Марголис. - Недвижимость - самая надежная вещь в мире! Мы ходим под страхом дефолта, доллар тоже качается. Крепко стоит на земле одна недвижимость. А вот когда мы наладим куплю–продажу земли, тогда и вовсе хорошо будет.
- Но зачем так много? Лежат, еле ходят, - понять не могу!..
Марголис только было рот открыл, но тут появился Пап. Лег на диван и тяжело дышал. Говорил он все тише, лицо его покрывалось бледностью, на лбу проступал пот. И он уже не вытирал его платком. А врач, только что вошедший к ним, взял его за руку и сказал:
- Вам нельзя волноваться. Ложитесь, отдыхайте, а я сделаю укол.
Кранах замолчал и отвернулся от Курицына, а Тимофей поднялся и подошел к окну. Смотрел на дома, стоящие напротив, провожал бездумным взглядом потоки автомобилей. Он из болтовни Кранаха понял, что "Гогу" хотят продавать арабам.
Кранах застонал, схватился за сердце. Врач подбежал к телефону, стал вызывать "скорую".
Через час Кранаха увозили в частную клиническую больницу - самую дорогую в Петербурге.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Александр Невский, будучи совсем молодым человеком, почти юношей, сквозь века провидел судьбу своего народа и определил каждому из нас цель: "Бейся там, где стоишь".
Люди Северного завода так и делали. Барсов со своим конструкторским бюро заканчивал чертежи невиданного доселе аппарата, умеющего летать как самолет, взлетать и садиться как вертолет и плавать как теплоход. Курицын при отсутствии заказов на военную технику налаживал в своем гигантском цехе производство мебели, посуды, автоматических кормушек для кур, кроликов и множества других нужных для человека вещей, Руслан и Маша трудились в восточной стране, добывая деньги и умножая славу русских людей.
Могущественный олигарх Файнберг вместе с послом вдруг исчезли из города. Тимофея на беседу так и не пригласили. Юра Марголис, сильно опечаленный этим обстоятельством и тем, что Кранах Пап, угодивший в клинику для миллионеров, а затем той же ночью отправленный в психиатрическую больницу, был почти все время без сознания, а когда разум его прояснялся, говорил три слова: "Австралия, Египет, Барракуда". Об этом будто бы той же ночью доложили олигарху и послу. Они бросились в аэропорт и улетели. Вначале полетели в Москву, а там, не заезжая в город, взяли билет на Багдад.
- А что такое Барракуда? - спросил Курицын.
- Название банка.
Однако, где находится этот банк, Юрочка не сказал.
Марголис, имевший своих людей всюду, и даже в свите олигарха, знал и причину отлета: она его огорчила, но об этом он бы не сказал и родной матери. Секреты, касающиеся денег, особенно собственных, для банкира поважнее любой военной тайны. А надо бы рассказать побольше Тимофею. Курицын был для Юрочки почти родным человеком. Любовь Марголиса к Дарье подошла к той черте, когда человек теряет не только покой, но даже и перестает контролировать свои поступки, погружается в состояние, когда никакие другие мысли ему не идут в голову, а он только видит перед собой образ невесты и в мечтах своих создает картины жизни райской.
Для любителей копаться в особенностях психологии различных этносов сообщу одно свое наблюдение: есть все–таки сфера человеческого бытия, где евреи и русские проявляют себя почти одинаково: это - любовь. А если и здесь искать разницу, хотя бы небольшую, то она со стороны евреев будет выражаться в излишнем нетерпении, в доведении себя до состояния, опасного для здоровья. Для Марголиса наступило именно такое состояние. И он чуть было не бросил даже считать деньги в банке, но тут невеста, опалив его синим лучистым огнем пылающих глаз, вздохнула глубоко и сказала:
- Пойду за вас, но только подождите малость: привыкнуть надо, а тогда уж…
И затем добавила:
- И чтоб прежде загс был, церковь - все как у людей чтобы.
Марголис развел руками:
- А как же иначе? Я все так и намеревался сделать!
- А вера? - спросила Даша.
- Какая вера?.. Ах, вера! Да какая ж у меня вера еще может быть!.. На русской земле родился, и русский я весь. И другого ничего не знаю.
Отвернулся от нее Юрий и долго стоял этак в печальном раздумье. И, словно выговаривая давно копившуюся под сердцем обиду, продолжал:
- С детства привык… к этим вот упрекам. Одному нос не понравится, другому фамилия. А я что - выбирал свою фамилию? Может, скажешь, отца я выбирал или мать? И ты вот… в глаза тычешь. Вера, вера… Да я хоть к черту в зубы полезу, лишь бы ты за меня пошла.
Вот это его замечание "к черту в зубы" Дарью растрогало. И ей стало жалко Марголиса, она уж корила себя, что упомянула веру. Коснулась его руки:
- Ты извини меня, не хотела тебя обидеть, но ты понять нас должен: это вы ведь власть хорошую у нас переменили, да страну всю разрушили.