Дарья слушала эти речи, но пропускала их мимо ушей. Она о своем замужестве думала. Завтра обещала Юрию дать ответ: да или нет. Но уже сейчас понимала: сказать "нет" она не сможет. Не было у нее никакой любви к Юрию. Тянулась к Тимофею, да ведь равнодушен он к ней; больше на Полину смотрит, чем на нее. Слова хорошие говорит, но все несерьезно, как будто с маленькой. В кино она часто видит, как женщины первые признаются в любви мужчинам, но она не сможет. Нет у нее сил таких, чтобы положить ему руки на плечи и сказать: "Люблю я вас. Что хотите со мной делайте, а - люблю".
А Полина продолжала:
- Нет у тебя русского парня, так заведи скорей. И чтоб красивый был, и умный - и непременно славянин. Этакий, знаешь, Лель русоволосый. Садко видела в театре, а не то - Есенин. Ленский или Онегин. Вот каких парней я бы на твоем месте рожать стала.
- А? - очнулась Дарья. - О чем это вы?.. Разве хорошо этак–то? Иметь мужа, а рожать от любовника? Вроде бы не по–христиански, не по–божески.
- Вот, вот - все мы такие. По каждому пустяку готовы душу рвать: хорошо или плохо, что там скажет религия, как посмотрят соседи. Еврейские жены не сомневаются: выйдет за русского, а рожает еврейчат. На том и род весь их стоит. Не будь у них такой смелости, а я бы сказала наглости - давно бы с лица земли исчезли. Учиться у них надо. Многому они нас при Ельцине научили…
Тут к ним вошел Курицын, хлопнул ладонями, сказал:
- На лад идут дела наши. На лад… - потирал он руки.
Разливал абрикосовый сок по фужерам, улыбался каким–то своим счастливым мыслям, высоко поднимал бокал, предлагал пить за будущие успехи.
Дарья смотрела на него, заражалась его энергией и весельем и думала о том, что вот он и есть тот самый Лель, о котором говорила Полина. Она впервые смотрела на Тимофея смело, открыто и как будто призывала его говорить, общаться с ней, и только с ней, и ни с какой другой женщиной на свете.
Ей казалось странным и нелепым, что еще вчера она думала, что он старый, слишком большой, шумный - и во всем другом не похожий на парней, с которыми она встречалась. Сейчас эти парни казались ей подростками, почти детьми, - и уж совсем непонятно, как это она с ними гуляла, танцевала на дискотеках и едва ли не каждого мысленно примеряла себе в мужья: вот этот бы подошел ей, и тот неплохой, а вон парень, который танцует с подругой - и совсем хороший. Но потом она узнавала, что один из них бросил учебу и нигде не работает, другой пьет и курит. "Хорошенькие мужья!" - заключала она свои тайные думы, и снова оставалась одна, с мечтой об умном и красивом парне, и непременно о таком, чтоб он работал и был уважаемым человеком среди друзей и знакомых.
А этот, - вновь устремляла она взор на Курицына, - всем хорош: и интересен, и совсем нестарый.
Она даже представляла себя в его объятиях, но как только мысли ее доходили до этого момента, она сникала, и даже будто бы краснела, - вдруг начинала думать о себе плохо, живо представляла маму, которая пила вино, позволяла обнимать себя, громко и как–то нехорошо смеялась.
Вечером следующего дня, как и обещала Марголису, села к нему в машину и они поехали в ЗАГС. Юра казался бледным, нездоровым. Почти всю дорогу молчал, а Дарья была поглощена мыслью о том, что совершается в ее жизни, и не замечала ни его отрешенности, ни даже своего полубессознательного состояния.
В ЗАГСе она боялась только одного: как бы не упасть в обморок.
Играла музыка, напыщенно и важно шествовали его дружки, шаферы; начальница что–то торжественно говорила, а потом вручила им паспорта и свидетельства о вступлении в брак.
Несколько машин тронулось, и шумная ватага направилась в ресторан, который был рядом, и там их ожидали накрытые столы и сам директор руководил бригадой официантов. Но в суматохе как–то так вышло, что ее Юрочка куда–то отлучился и долго его не было, а потом один из его друзей шепнул ей на ухо:
- Произошло ужасное. Юрий поехал в аэропорт и оттуда ближайшим рейсом полетит в Москву.
И подал ей ключи.
- Это от его квартиры на канале Грибоедова. У тебя будет повар, камердинер, - Юра велел жить там.
Дарья машинально положила ключи в сумочку. Сосед справа поднес ей бокал с шампанским. Она его отставила, а потом незаметно поднялась и вышла на улицу. Пешком отправилась до курицынского дома и не помнила, как открыла дверь и пришла не на свой этаж, а в коридор, где находились кабинет и спальня хозяина. Ходила взад–вперед. Из приоткрытой двери спальни раздался голос Тимофея:
- Дарья! Это ты?
Она вошла в спальню. Курицын лежал на своей кровати.
- Я. А разве вы не видите?
- Вижу, да не понимаю: чего ты бродишь, как тень Гамлета?
- Я?.. Тень Гамлета?.. Я не тень, я вышла замуж.
- Замуж? Ты что буровишь, девка?.. За какой–такой замуж?
- А за такой. Мы расписались.
- С кем же? Уж не с Юрочкой ли Марголисом?
- Да, с ним.
- И что же? Почему же ты не с мужем?
Дарья молчала. Неуверенно шагнула к кровати, присела в ногах у Тимофея. Заплакала.
- Так чего же ты плачешь, дурочка? Ну, вышла и вышла. Я тебе не отец, и не дядя. Не спросилась - и ладно. Меня можно и не спрашивать. Но почему же ты одна?
На тумбочке зазвонил телефон. Говорил знакомый служащий банка. Сообщил, что в Москве арестовали какого–то "тайного олигарха", который работал в министерстве и устраивал многомиллионные сделки на подставных лиц. Одним таким лицом был и Юрий Марголис. Сейчас он вылетел в Москву, а в банк поступило распоряжение прекратить все операции до прибытия особой комиссии. Хорошо, что завод заблаговременно перевел свои деньги в другой банк. Тимофей тоже обрадовался, поблагодарил чиновника и положил трубку.
- Ну? - проговорил радостно. - Упекут твоего Юрочку, уж это как пить дать. А и ничего. Ты не убивайся. Помни русскую пословицу: "Что ни делается, все к лучшему". По таким–то, как Марголис, давно тюрьма плачет.
Положил ей на плечо руку - тяжелую, теплую.
- Дурочка! радоваться надо, а не плакать. Тю–тю, твой Юрочка, и - хорошо. Найдем тебе жениха. Настоящего, а не такого…
Она склонилась к нему на грудь и уж не плакала, а тихо всхлипывала и дрожала всем телом. И что–то шептала горячими губами. Курицын едва расслышал:
- С вами хочу.
- Со мной? Вот глупенькая! Я же старый, а ты еще несовершеннолетняя.
- Да нет, это Мамочка так всем говорила, чтобы деньги большие от клиентов получать. А мне–то уж давно девятнадцать исполнилось. А вы не старый. Совсем даже не старый. Молодой.
Курицын поднялся на подушке, прижимал к груди ее головку. А она продолжала:
- Люблю я вас. Только вас и больше никого.
Посыпались на пол ее туфельки, и она юркнула к нему под одеяло, а он прижимал ее и что–то говорил, но что он говорил, уж ни он, ни она не слышали. Великий инстинкт природы поглотил их в свою бездну, и наступил момент, когда они стали родными.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
"Но не до конца прогневался Господь и не попустит разрушиться… Земле Русской… Россия сольется в одно море великое с прочими землями и племенами славянскими… Грозное и непобедимое царство Всероссийское, всеславянское - Гога и Магога, перед которым в трепете все народы будут".
Серафим Саровский
Прошло три года. Много воды унесла с тех пор река времени. Россия продолжала "стонать и плакать под забором", но кризис ее болезни миновал, и она медленно шла на поправку. Демократов, как в свое время большевиков в кожаных тужурках, она проглотила, и теперь корчилась от болей в желудке. Демократ оказался орешком покрепче; он и в желудке продолжал пищать и извиваться, выделял ядовитые газы, - голова шла кругом, муторно тошнило. Одно только утешало незадачливого русского Ивана, попавшего в очередной капкан истории: он хотя еще и сквозь туман, но теперь уже различал контуры врага. Брал его в прорезь прицела, бил и теснил, где только мог. Гражданской войны еще не было, но протесты и волнения там и тут вспучивались горячими пузырями, котел бурлил и температура гнева грозила вот–вот выплеснуться наружу. И народ русский в этой необычной войне, которую во всем мире называли информационной, не только кое–чему научился сам, но и преподал урок другим народам, склонным терять бдительность и близко подпускать противника к своему дому, а то еще и настежь распахивать перед ним двери, и приглашать к столу, демонстрируя опасные примеры благодушия и ротозейства. Россия, хлебнув горя от своего вселенского гостеприимства, снова, как и в прежние времена истории, показала миру урок преступной доверчивости. И пусть теперь не говорят крутолобые философы и всезнающие политики, что русский народ не несет в себе Божественный дар охранителя жизни на земле.
Вставал с колен знаменитый в стране, и во всей Европе также, Ленинградский Северный завод. Обещанные из Москвы заказы ему не поступили, - там, как пауки в банке, выдергивая друг у друга ноги, дрались между собой кланы олигархов, но работы по доводке самолета Барсова, крупный заказ по самым современным вертолетам и еще два–три важных проекта были включены в бюджет, и деньги под них поступали. Что же до курицынских ракет, то с ними продолжалась чехарда, начатая еще с начала разрушительных реформ: то работы спешно налаживались, то вдруг поступала команда о свертывании ракетной программы. В одночасье без дела оставались тысячи людей. Но Барсов и Курицын никого не увольняли. Инженеры же и рабочие сами за небольшим исключением с завода не уходили. По три–четыре месяца не получали зарплату - на что только жили! - но каждый день к началу смены приходили и вместе со всеми в конце дня шли домой. Таких на заводе было много, и Барсов, и Курицын ссужали им небольшие суммы, но подачки были эпизодическими, и все удивлялись стоическому терпению этих людей, их безмолвному, непоказному героизму. Иностранцы, бывавшие на заводе и наблюдавшие его жизнь, покачивали головой, говорили: "Только русские люди способны на такие жертвы! В Европе подобного народа нет".
Но однажды хмурым и дождливым днем поздней осени в восьмом часу утра на квартиру к Барсову приехал Зураб Асламбек - Захар Андреевич. По дороге он позвонил Курицыну и просил его тоже прибыть на встречу. "Есть чрезвычайно важный разговор!" На что Курицын, еще не совсем проснувшийся, пробурчал: "Ах, Захар! Сколько их было, таких разговоров!" Но все–таки поехал.
И вот они на кухне сидят за небольшим столом и пьют чай, приготовленный самим хозяином. Елену Ивановну они не тревожили, и она, понимая, что разговор у них может быть мужской, секретный, на кухне не появлялась.
Русские друзья молчали, а Зураб, следуя манере восточных людей, начинать разговор не торопился. Однако по блеску его глаз, рвущейся наружу улыбке друзья понимали, что есть у Зураба для них что–то необычно важное и приятное.
Курицын пробасил:
- Не трави душу. Говори!
- И скажу! - прорвало восточного хитреца. - Олигарх Яша встречался с королем и договорился с ним модернизировать купленные у вас ракеты. Собирайте группу специалистов. Можете выезжать хоть завтра. Согласие вашего иностранного ведомства получено. Вот бумага.
И Зураб протянул Барсову официальное разрешение властей отправить в арабскую страну десант инженеров и рабочих.
Зураб продолжал:
- У короля просить заранее деньги неудобно, но я уговорил Файнберга дать предоплату. Деньги вернете после окончательного расчета с моей страной. Яша поставил условие: восемнадцать процентов от сделки.
- Восемнадцать процентов, - воскликнул Тимофей. - Так это же десятки миллионов! Ну, жук! Вот она, пружина новой власти, хитрый насос для перекачивая денег в их карманы!
- Ничего не поделаешь: обычная ставка для посредника.
Тимофей, подумав, сказал:
- Деньги на бочку! Пока не получим - не поеду.
И тут же раздался звонок междугороднего телефона. Из австралийского Сиднея говорил Файнберг.
- Зураб вам все сказал?
- Да, сказал.
- Вы согласны?
- Если нам поступят деньги.
- Приказ Прибалтийскому банку отдаю немедленно. Банк у вас под боком - в здании Дома книги на Невском проспекте. Завтра же можете получать.
Попросил к телефону Курицына. Заговорил елейным голосом:
- Тимофей! Я знаю, как ты можешь бить копытом. Ты мне скажи: не подведешь?
- Гони на стол деньги! Выеду с группой специалистов через неделю. Только одно условие: десять миллионов комиссионных на мой личный счет.
- Каких десять миллионов? Ты что, бредишь?
- А ты не бредишь, требуя от сделки такую кучу денег?
- Я?.. Я - законные, как всякий посредник.
- А я - главное лицо сделки. Десять миллионов на мой счет в тот же банк, Прибалтийский. И переводи так же немедленно. Не переведешь - уговорю короля обойтись без тебя. Ты меня знаешь - слов на ветер не бросаю.
Долго молчала трубка, а потом хрипло и упавшим голосом заключила:
- Хорошо. Черт с тобой, разбойник с большой дороги. Получишь ты свои миллионы. Но только учти: отдаю свои кровные. Люблю тебя, черта, а потому и отдаю. Не зря ты столько лет жил с Региной Шрапнельцер, научился кое–чему. Деньги вышлю сегодня. А ты работай там спокойно. Серые кремлевские мыши будут молчать как рыбы. Много миллионов я рассовал по их карманам. Яша Файнберг умеет быть щедрым. Знаю, кому служу - России. Привет с берегов Австралии. Завтра я уже буду в Филадельфии. Там у меня тоже намечается гешефт. Тебе же скажу по секрету: у нас с тобой будет еще много проектов. И от каждого получишь свои баксы. Ну, привет! Обнимаю!
Курицын хотел крикнуть: "Ну, ну! Тряси наши русские денежки. Не вечно будет длиться коту масленица", но - ничего не сказал. Боялся расстроить гешефт, нужный рабочим завода.
Поднялся. Громко объявил:
- Пойду формировать десант. Со мной поедет сорок человек.
И обратился к Барсову:
- Не возражаешь?
- Поезжай. Делай там свои ракеты.
Из квартиры Тимофей выходил вместе с Зурабом.
Тимофей Курицын с молодой женой Дарьей жил в своей старой квартире на Литейном проспекте и ни в какие евроквартиры перебираться не собирался. Юрий Марголис, по слухам, сменил фамилию, сделал сложную пластическую операцию и где поселился на жительство, никто не знал. Дарью с ним развели, и она стала законной женой Курицына. На радость ему дважды родила и оба раза двойни - двух девочек и двух мальчиков. Назвали их именами детей Пушкина: Сашка, Машка, Гришка и Наташка. Старшенькие уж начали ходить, заполнили дом своими звонкими голосами, а иногда и отчаянным плачем. Тимофей любил их до самозабвения, рассаживал на коленях и жене своей, ставшей снова беременной, говорил:
- Теперь приноси тройню, будем пополнять русский народ.
Дарья улыбалась. Она была счастлива. Бесшумно сновала по комнатам, собирала мужа в дорогу. Втайне волновалась за него, но виду не показывала. С детьми занималась приехавшая из Донбасса к ним на постоянное жительство ее тетя Устинья, младшая сестра мамы. Даша, кажется, только теперь вошла в свой природный облик женщины, стала мудрой и спокойной, плавной в движениях, неторопливой в словах. Прекрасны были у нее глаза, излучающие силу и уверенность.
Группа Курицына вылетала одним рейсом, и с ними Зураб Асламбек, но на аэродроме прилета их разделили: ребят повезли куда–то на автобусе, а Тимофея посадили в легковой автомобиль, доставили к вертолету. В салоне он был один, стекла затемнены. Опустились на выжженную солнцем поляну у самого берега реки. Здесь ему предложили пересесть на катер. Поднимаясь по трапу, окинул взором берега. Правый был высок и крут и представлял собой сплошной камень светло–кирпичного цвета. Катер на большой скорости понесся посредине реки и внезапно свернул в узенький канал на правом берегу. Здесь в темном проходе едва заметного грота Тимофея ждал человек. Он молча поклонился и предложил следовать за ним по узкому проходу. Посвечивая фонариком, проводник вел Тимофея долго; они сворачивали то вправо, то влево; было видно, что тоннель искусственный и шел он по круто наклонной вниз. Но вот впереди показался слабый свет, и тут раскрылась маленькая металлическая дверь и Тимофей вошел в помещение. Его принял генерал, представился по–русски:
- Адьютант короля. Его величество ждет вас.
Король Зухан сидел за письменным столом и с минуту молча разглядывал остановившегося поодаль Тимофея.
- Вы инженер Курицын? - спросил король неожиданно по–русски.
- Да, я Курицын Тимофей Васильевич.
Король покачивал головой, глаза его потеплели. Показал на кресло:
- Садитесь.
Король был нетороплив и речь вел неспешную. Большая тяжелая голова крепко сидела на могучих плечах. Во всей его фигуре чувствовалась власть и сила. Курицын не однажды видел его по телевизору и на газетных полосах, - уважал его за твердость, которую монарх проявлял в отношениях с Америкой, считал своим союзником и всегда мечтал снабдить его самыми могучими ракетами, но вот теперь, кажется, такая возможность представилась, и Тимофей хотел бы сделать это наилучшим образом.
В комнате не было окон; Тимофей понял, что находятся они глубоко под землей. Вспомнил, как наши сволочные газеты, захлебываясь от радости, вещали о том, как американцы бомбят дворцы короля Зухана. "Этот дворец не разбомбят", - подумал Тимофей.
Король ровным и будто бы не очень ласковым голосом продолжал:
- Вы совершили долгую дорогу, наверное проголодались, а у нас на Востоке говорят: корми гостя не словами, а вкусными пирогами.
- Пироги у нас пекут, а у вас будто бы лепешки.
- Да, в прошлом мы знали одни лепешки, а теперь научились у вас, русских. И тоже печем пироги. Впрочем, если вы любите лепешки, мы вас угостим.
В небольшой комнате был накрыт стол и возле него стояли два стула. Сидели один против другого.
- Вы, наверное, знаете: в свое время мы купили у вас двенадцать ракет.
- Да, я знаю об этом. Эти ракеты делались у нас на заводе в цеху, где в то время я был инженером, а теперь являюсь начальником.
- И вы имеете отношение к их разработке?
- Я один из создателей ракет.
- Как вы думаете, они с того времени не утратили своих боевых свойств?
- Если вы их хранили, как мы указывали в инструкции, то да, не утратили.
- Я буду просить вас сделать им ревизию и дать свое заключение.
- Разумеется, я это сделаю обязательно.