– Да, Вильгельмина, ты очень мила. Уж я – то повидала на своем веку прелестниц!… Быть может, в трактире из-за тебя не раз подерутся, быть может, какой-нибудь ненормальный утопится из-за любви к тебе. Но… городом править ты не будешь… Хотя и это пустое! Поверь, все – прах!… – старуха на секунду задумалась. – Сколько я живу, за все немалое время лишь одна девица могла сравниться со мной, лишь одна она вызывала одинаковое восхищение и у мужчин, и у женщин. Это была прекрасная Сабина-
Месяц и Морталис при этих словах переглянулись.
Старуха принялась рассказывать с удовольствием. Время от времени прикрывая глаза, она будто бы разглядывала Сабину мысленным взором:
– Одному Богу известно, чем Он наделяет человека, чтобы сделать его красивым. Но иногда мне кажется, что создание женской красоты Господь уступает дьяволу – оттого красота эта до обидного быстро уходит и даже не оставляет следа. Ведь все, что от Бога, живет долго и, уходя, оставляет после себя добрый след… Такова была и особенная красота Сабины – в пей присутствовало жаркое дыхание геенны; сатанинский блеск у нее в глазах притягивал любого, кто видел его, и блеск этот мог свести с ума, и сводил, говорили; голос ее был сладким голосом сирены. А кожа! Боже мой! Что это была за кожа!… Свет звезды! И так во всем: глаза, зубки, волосы – чудесный свет звезды! И светил он всем или почти всем, так как Сабина была доступна и неутомима, подобно самой Магдалине. Любовь не изнуряла ее, а напротив – дарила ее все новой красотой и свежестью; любовь была ее стихией, как вода для рыбы, как небо для птицы. Любой мужчина готов был пожертвовать многим ради обладания ею. И жертвовали. И снова, как в давние времена моей молодости, любовь правила городом. Мужчины знали свое место и были щедры. Сабина же день ото дня богатела, но деньги не портили ее, так как не для денег она была рождена, а для любви, и в любви видела свое главное богатство. Сабина сорила деньгами, и многие вкушали от ее щед-рот… Виллибальд Гаук, в доме которого она любовницей-служанкой – совсем юной девочкой – начала свой путь, тоже, бывало после, брал деньжат из ее кружевного передника. А отпрыск старого Гаука, не подозревая о том, что Сабина – meretrix, любил ее со всею пылкостью и с нежностью, на какие способна юношеская душа, – он не достиг еще тогда возраста конфирмации; любовь его к служанке была возвышенной и чистой; юный Гаук не спал ночами, мечтая облобызать лебединую шейку своей избранницы; в предлинных виршах он описывал бури, ураганы чувств, какие возникали в нем, когда ему удавалось подсмотреть ее обнаженную щиколотку; он ревновал Сабину к собственному отцу, и когда старый Виллибальд строил служанке глазки или оглаживал ее пониже поясницы, юный Гаук готов был ошпарить его кипятком…
Здесь Иван Месяц наклонился к Морталису и сказал ему, что уже в который раз при них упоминается имя Гаука – разными людьми и по разным поводам. Датчанин ответил, что не пожалел бы тех трех далеров, какие у них все равно отняли, и отдал бы их тому, кто не поленился бы показать ему этого пресловутого Гаука, владельца развалины – "Сабины".
Слова датчанина не миновали чуткого слуха карлика Йоли. Запечный Таракан, презрительно сузив глазки, сказал Морталису:
– Вы, господин датчанин, или ловкий плут, или впрямь достойны тех ослиных ушей, какие так старательно подвигаете к маленькому Йоли, – вы целый вечер провели в обществе Герхарда Гаука и вдруг заявляете, что хотели бы на него посмотреть!
– Так это Герд? – удивлению Месяца и Морталиса не было конца.
Карлик рассмеялся:
– Герд – так его еще зовут. Темная лошадка. Хитрый и скользкий – не ухватить! Вот и вам не удалось, хотя там есть над чем задуматься…
– О чем ты? – спросил Месяц. Йоли ему подмигнул:
– Герд – тип не из приятных. И злопамятный! Горе тому, кто перейдет ему дорогу, – тут карлик повернулся к Морталису и ущипнул его за локоть. – Те три далера… что ты пообещал неленивому…
– Что?
– Они теперь по праву принадлежат мне…
Датчанин отмахнулся от карлика, а Месяц попросил Анну-Розу продолжить рассказ о Гауке. Что старуха-lena и сделала.
– … Юный Герхард все время проводил в думах о Сабине и дарил ей сокровенные стихи. В них он сравнивал ее… – Анна-Роза закатила глаза к потолку, – сами знаете, с какими прекрасными цветами и нежнокрылыми мотыльками сравнивает красавицу любящее сердце… А она развлекалась тем, что читала эти стихи в постелях у любовников. Ах, знал бы об этом Герд!… знал бы он по именам тех уважаемых горожан, которые в тайной близости с Сабиной удовлетворяли любые свои желания!… О, Герд продался бы Сатане… Не наделенный приятной внешностью, обойденный мягкостью характера, этот юноша был злопамятен и мстителен и, задетый за живое, в горячности мог совершить поступки, на какие вряд ли испросишь благословения у священника. Уязвленное самолюбие, оскорбленное достоинство, ущемленное честолюбие для такого человека – прямой путь к эшафоту… Поначалу Сабина игралась с ним, как кошка с котенком, но скоро Герд ей надоел, ибо он был неотвязчивый и подозрительный. К тому же любекская Магдалина очень быстро разбогатела и ушла из дома Гауков, в котором несколько лет пробыла служанкой, а теперь могла купить его вместе со всей незавидной рухлядью… Далее Анна-Роза рассказала вот что. Многим было жаль мальчика, какой очень переживал этот отъезд, и Анна-Роза, наставница Сабины и ее сводня, женщина простого нрава и в глубине души незлобивая, порой позволяющая себе сострадать ближнему, решила раскрыть юному воздыхателю глаза… Накануне за горсть серебра Анна-Роза "сосватала" Сабину в компанию троих сынков ратманов, которые были немногим старше молодого Гаука; и сводня знала то укромное место за городом, на берегу живописного пруда, где юные патриции веселились. Вот на это место под каким-то предлогом Анна-Роза и привела ничего не подозревающего Герда и, раздвинув ветки кустарника, открыла влюбленному стихотворцу то, что вытворяли знакомые ему мальчики с предметом его воздыханий… Бедный Герхард!… Сказано у Екклесиаста, что не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. Но юный Гаук проклял зрение и слух; он проклял все и вся: и белый свет, и немилую жизнь, и ратманов, и их сынков, и землю, терпящую гнусность, и Анну-Розу с ее "услугой", и красоту, и любовь, но более всего – свою бедность. Молодые повесы поступили великодушно: они позвали Герхарда к себе и обещали за него расплатиться, но тот, распаляя себя страшными клятвами, ушел… Он горел целое лето: он болел, он избегал людей, он не появлялся в церкви, он похудел и пожелтел, при виде женщин бормотал проклятия, а к осени… простил Сабину и, уж было, собрался волочиться за ней вновь, но любекская Магдалина вышла замуж за очень богатого гамбургского олуха, в первую же ночь наставила тому рога и на другой день укатила в Гамбург, где, вероятно, пребывает и поныне в добром здравии и в звании добропорядочной жены уважаемого человека.
Молодой Гаук с тех пор очень изменился. Он и прежде не слыл дружелюбным, а после случая с Сабиной и вовсе замкнулся, обозлился, потерял интерес ко всему, что обычно волнует в его возрасте, – к женщинам, к пирушкам, к играм. Впрочем у него было несколько девиц – так, от случая к случаю, из тех, что за кружку пива набиваются сами, – но они не в счет, так как мужская память удерживает их в себе лишь до тех пор, пока из головы не выветрится хмель от выпитого с ними пива. Анна-Роза ни разу не слышала, чтобы кто-то назвал цыпленка птицей, а утлую лодчонку кораблем. Так и с этими девицами… Герхард Гаук и папаша его Виллибальд могли бы быть просто рантье, ибо говорили, что тех денег, какие они имели, было вполне достаточно для покупки ренты. Но, видно, Герхард тронулся умом: он купил где-то землю – и, говорили, вогнал в нее все, что имел, а земля оказалась бесплодной. Попросту кто-то из патрициев изрядно его надул. А где искать управы на патриция обнищавшему купцу? Вот и остались Гауки при пустой земле и при дырявом корабле. Не сегодня завтра объявятся среди эрариев и старый Виллибальд, и Герхард…
Анна-Роза вздохнула, ей явно не хотелось расставаться с прошлым:
– Да, Сабина была хороша!…
Иоахим Штрекенбах, однако, выразил сомнение, что Гауки придут к нему под крыло. Если кто-то одет нарочито просто, не следует с поспешностью называть его бедняком; иногда наступают времена, когда бедность более почитаема, нежели богатство; кому как не королю нищих лучше знать, что бедность не колет глаза?..
Время уже было позднее.
Король отпустил Анну-Розу и милых юных нищенок. Служителям и управителям он указал место для ночлега возле трона, а рядом с ними и Месяцу с Морталисом, – но те попросились на корабль. Штрекенбахтогда сказал, что с его стороны было бы негостеприимным и неосторожным отпускать господ гостей посреди ночи одних в чужой город. Но Месяц и Морталис настаивали. И король уступил: он выделил из знакомых уже служителей охрану и напомнил им, чтоб не забыли накинуть господам гостям на головы мешки, дабы ветер, который бушует снаружи, не надул им уши и не засорил глаза. На том и расстались.
Глава 7
Вернувшись на "Юстус", Месяц первым делом открыл трюм и выпустил из него всех провинившихся. Часть из них он обязал готовить судно к погрузке, а другой части обозначил более широкий круг: чистить палубу, штопать паруса, просматривать оснащение, мыть окна и фонари, скоблить трапы, до блеска надраивать медные части и колокол, заменять неисправные блоки, тали, клетневать тросы, тировать ванты и прочее, и прочее, чтобы россияне были заняты делом и рук не покладали. А чтобы головы их более не помышляли о трактирах и кутежах, Месяц приказал отцу Хрисанфу читать молитвы и всей команде те молитвы повторять хором. Инок читал молитвы низким громогласным голосом, и все, кто его слышал, смиренно повторяли. Рокот их голосов далеко был слышен с палубы… Над Любеком едва-едва развиднелось; проявились рваные тучи, несомые ветром над самыми марсами судов; на российском когге вовсю кипела работа…
Иоахим Штрекенбах был верен слову: пораньше с утра к трапу подошли пятнадцать человек – загорелых, плечистых, дюжих молодцов, нищих бездельников с хитрыми, или презлыми, или наглыми глазами, безобразно заросших и нечесаных, одетых в какую-то рвань, шумных, пьяных, развязных и сквернословящих друг другу по поводу и без повода. Привел эрариев к "Юстусу" сам Йоли Запечный Таракан. Прим карлик, оставив своих людей на пристани, поднялся на борт для переговоров с Месяцем. Йоли сказал, что эти орденские молодцы, известное дело, не ангелы, – есть среди них любые злодеи, по коим во многих городах Германии, Дании и Нидерландов тоскуют виселицы, однако же на сей корабль они явились не для ловли сельди и не для прогулки с дамами, а для испытания собственной удачи, и в любой из дней каждый из них может уйти с этого корабля спеленатый, как младенец, и с грузилом на ногах. А раз уж господин Месяц не в силах обещать им прекрасного будущего, то его и не должно волновать их не очень розовое прошлое. Если же господин капитан не окажется скуп и за известные услуги достойно заплатит эрариям, то они будут тихи и послушны, как ягнята, и смиренны, как католические монашки; в случае недовольства эрариев или даже бунта пыл их легко охладить – стоит только помянуть при них имя всесильного Штрекенбаха. Трое или четверо из этих молодцов носили прежде имя гёзов и бывали в разных переделках, посему ничем их на море не удивить; и если господин Месяц храбростью и умом завоюет их уважение, то он обретет в них могучую поддержку. Другие – разные. По меньшей мере шестеро из них знакомы с морским делом и способны отличить ванты от фалов, гальюн от кормы, шпангоуты от реев. Все они – хорошие мальчики, но засиделись на берегу и наделали много долгов. Самое время заняться настоящим делом!…
Месяц принес обещанную Штрекенбаху сумму, а также немного серебра для Йоли. Зеленовато-рыжие, глубоко посаженные глазки карлика, бывшие до сих пор то холодными, то настороженными, потеплели. Йоли умел быть вредным, но он умел быть и благодарным; он посожалел, что между ними все так неловко вышло, и открыл Месяцу тайное предсказание Штрекенбаха: россиянину есть покровительство с Небес, но не забывай, господин Иоганн, про глухонемого; удача сопутствует Месяцу в виде ладьи; эта ладья явится ему еще дважды: первый раз – благословением, второй раз – освобождением; и совсем непонятное сказал Штрекенбах: "Жизни его не предвидится конца, и корабль его непотопляем, так как он не из дерева; и богатство его не в серебре, ибо серебро его – песок…" И Месяц сказал для Йоли добрые слова: ловко или не ловко у них вышло, а все закончилось благополучно; поглядеть на пляшущих эрариев – это серебро; попировать за одним столом с самым мудрым из королей – это редкое богатство; увидеть в малом целый мир, увидеть в нищих богачей, а в богачах – нищих, в безобразных старухах узнать красавиц, а в юных прелестницах угадать старость, к тому же наслушаться поучительных речей и иметь счастье внимать пророчествам оракула… – разве пожалеешь, что ради всего этого скрестил мечи в потешном бою?.. Что же касается приведенных молодцов, прибавил Месяц, то его мало печалит их прошлое, поскольку он им не будет пастырем духовным и не станет наставлять их высоким истинам. Он лишь позаботится о том, чтобы они, сидя на непотопляемом корабле, служили добру и совершили дела достойные. А дальше… всех рассудит Высший суд по делам их, и до тех пор пусть каждый сам ищет себе оправдание.
Здесь Месяц и Йоли распрощались – тот и другой с мыслью о том, что не скоро им доведется встретиться вновь. Но оба были уверены: если эта встреча произойдет, она будет встречей добрых приятелей.
В этот день ветер ослабел, в разрывах туч все чаще проглядывало солнце. В порту поговаривали, что завтра, по всей видимости, шторм кончится; многие готовились к отплытию: на пристани царило оживление, между судами сновали лодки.
Фареркомпания и Бернхард Бюргер проявили заботу, прислав на "Юстус" питьевую воду и продовольствие. К вечеру этого же дня подвезли грузы для Нарвы: кожи, тюки с очищенной шерстью, штуки прекрасного сукна для верхней одежды, небольшие ларцы с украшениями из янтаря. Книготорговец доставил бочку с книгами, а от себя приложил Geschenk – Историю Геродота в переводе Бонера. Эрарии, с которыми была оговорена плата за наем, очень скоро оставили свою спесь и работали так же споро, как и россияне. И погрузка шла без задержки повозок, так что возчикам даже некогда было размяться.
Когда уже начало потихоньку смеркаться, к трапу "Юстуса" явился кнехт из "Танцующего Дика" и сказал Месяцу, что господин Клюге очень просит его прийти. Месяц ответил, что придет, как только закончится погрузка. Но кнехт настаивал, едва не тянул за рукав, и деваться от него было некуда. Оставив распоряжаться у блока кормчего Копейку, Месяц сошел на пристань.
Трактирщик встретил его едва ли не с распростертыми объятиями, но не спешил говорить, зачем так внезапно позвал к себе. И за стол не усадил, а повел наверх, в комнаты. Поднимаясь по лестнице впереди Месяца,
Манфред Клюге поделился с ним новой своей мыслью – что, пожалуй, только молодости свойственен такой образ жизни, – прожить в городе от силы три дня, однако успеть за это время везде побывать, кое-где нашуметь, со многими сойтись накоротке, кому-то перейти дорогу, кому-то понравиться, а еще – подраться, кое-чему научиться, стать известным, влюбиться, потратить уйму денег и за всем этим суметь ладно устроить свои дела. Если загибать пальцы, то не хватит пальцев. Месяц удивился: неужели это все про него, и неужели прошли только три дня…
После короткого негромкого стука Клюге отворил массивную дверь. Они вошли в просторную, небогато обставленную комнату во втором этаже. У высокого стрельчатого окна с видом на Траве их ожидала Ульрике… Это было столь неожиданно, что Месяц так и остался стоять у входа, едва прикрыв за собой дверь.
– Вот, госпожа, – сказал Клюге, – я исполнил то, о чем вы просили, я разыскал сего доброго человека. Угодно ли вам теперь остаться с ним наедине?
Ульрике кивнула, и во взгляде ее в этот миг мелькнуло смущение.
Месяц спохватился, что все еще стоит у двери, и прошел на середину комнаты. Месяц увидел, что на красивое лицо Ульрике как будто легли розовые лучи заходящего солнца, и в нежных бликах заблестели ее глаза. Однако на улице было по-прежнему ненастно, быстро темнело; в окно порывами ударял ветер.
Трактирщик предложил зажечь свечи. Но Ульрике сказала, что не нужно, и тогда Клюге, слегка поклонившись ей, удалился.
Даже в наступившей полутьме было видно, что щеки девушки еще как будто во власти солнца. Ульрике смотрела и молчала, дышала взволнованно и старалась
скрыть волнение. Она была прекрасна, она была тоненькой свечой у окна. За окном царило ненастье, здесь же царила она. Огонек ее трепетал. От этого трепета тепло разливалось по телу Месяца. А там, за окном, было холодно. Свеча светила ему. Только ему и никому больше!… А там, за окном, был ветер, он метался по улочкам, он свистел в трубах и скрипел старыми флюгерами. Дыхание Ульрике было совсем рядом. Вот он ощутил его губами, и оно стало его дыханием. Он закрыл глаза, но свет, что возник внутри него, ослеплял его. Он не видел себя со стороны. Две свечи горели в ненастье. Манфред Клюге ушел, а свечи разгорелись сами. Склонившись друг к другу, слились огоньки.
– О, господин Иоганн!…
Далеко-далеко было черное небо, где-то, невидимый, рокотал морской прибой, ветер расшибался о горы; стояла вечная ночь. А Ульрике была над всем этим, и все это было в ней. Месяц слышал, как трещали поленья в камине, а голос женщины, самой близкой ему, самой родной, пел колыбельную. Мерцали звезды. Две птицы, две души, нашедшие друг друга в непроглядной темени, в шуме, в ветре, в хаосе, летели рядом, крыло в крыло. Глаза ее, каких прекрасней он не видел, были ему как путь, – серебряная нить от земли в поднебесье, под сердце Господу. Что может быть выше!…
Они держались за руки, невесомые, они парили в вышине, в неоглядном просторе. А под ногами у них был весь мир, и весь свет, и вся тьма, и земля, колыбель их, и земная юдоль, с болью, терниями, печалями, с тяжестью во плоти, и земля, прах принимающая. И все, что было ниже их, то было смертно, то было "суетой и томлением сердца"; а все, что виделось выше, то было вечно и наполнено единственным смыслом – любовью. То был сам Бог. И Он был в них и повсюду. Он держалих у Себя на ладони и любовался ими и любил их. И они сейчас любили все и всех, ибо сами стали богами и держали в своих ладонях многих, кто был до них, и кто будет после, и кто страждет любви теперь…