Ульрике сказала Месяцу, что они расстались вчера совсем не так, как она того желала бы. Это от огорчения: слишком быстро закончился вечер, которого она так долго ждала. Однако же Господь милостив и иногда позволяет назавтра совершить то, что не удалось сегодня. А Ульрике хотелось бы, чтобы господин Иоганн сохранил о ней память, – только он и никто другой, ибо ни с кем в жизни ей не было так хорошо, как с матерью и с ним, – таких слов она еще никому не говорила, хотя не испытывала недостатка в подругах и ухажерах. Ульрике посетовала: почему Небеса все устраивают так – кто сердцу мил, тот уходит далеко, а кто докучлив, тот и докучает? зачем душа льнет к тому, о ком не знаешь, вернется ли, а на того, кто рядом, глаза бы не смотрели? зачем обретать, если знаешь, что потеряешь? почему нет сил оттолкнуть? кому корысть от печалей о пропаже?.. Она просила его принять на Abschied совсем крохотную вещицу, которая, однако, всегда напомнит ему, что есть на свете Бюргерхауз и что под крышей этого дома в вечерний час думают о нем и молятся за него. Здесь Ульрике вложила в руку Месяцу пряжку – золотой кораблик с янтарными парусами:
– Быть может, господин Иоганн, эти маленькие паруса помогут вам однажды вернуться в Любек. Смотрите, как наполнились они попутным ветром!… А до тех пор, знайте, ваша Ульрике ни с кем не станцует гальярду.
Месяц был благодарен, а еще потрясен: он узнал золотую ладейку, какая уже являлась ему прежде. Он не верил до сих пор, что пророчества Штрекенбаха начнут сбываться.
– Пусть будет легким ваш путь!…
На следующий день, в Троицу, ветер действительно стих, а перед тем разогнал все тучи. Небо было глубоко-синее; солнце, как бы наверстывая упущенное, пекло немилосердно. Любек, оранжево-черепичный красавец в оправе промытой ненастьем зелени, оставался за кормой. Эрарии высыпали на палубу и, прощаясь, махали руками городу, его великолепным садам и башням, кораблям, морякам и грузчикам. Любекцы махали в ответ. Словно отозвались на прощание, – зазвонили колокола на Мариенкирхе. Эрарии встретили звон с восторгом, с криками радости, со свистом маленьких свистулек. Высокий, почти мальчишеский голос пропел:
Прощай, дружок мой Идхен!
Прощай, душа моя!
Под звон на Мариенкирхе
Покину я тебя.
Не плачь, дружок мой Идхен!
Я ухожу любя.
Пусть звон на Мариенкирхе
Напомнит про меня…
Возбужденные эрарии, показывая друг другу на город и называя памятные им места, громко переговаривались между собой… Здесь будет кстати сказать, что речь эрариев заметно отличалась от речи иных горожан, ибо пользовались они своеобразным воровским языком, именуемым rotwelsch, и напоминающим идиш. Еще на балу у Штрекенбаха Месяц обратил внимание на жаргон эрариев, в котором было немало хитрых слов, а ученый Морталис объяснил ему тогда значение некоторых из них – как то, "плосконогий" означало гуся, "длинноухий" – осла… Теперь в общении с эрариями и Месяц набрался разных словечек из их "тайного языка", и, к примеру, шляпу он называл уже не иначе как Obermann, а пойти прогуляться уже было – просто schwanzen…
Вниз по Траве спускались и другие суда. Эрарии перекрикивались, а то и переругивались со знакомыми матросами, подсмеивались, задирались, грозились, иных зазывали в гости. Потом им это надоело, и они под музыку волынок устроили на палубе пляс. Однако на ясную голову пляс не шел, и эрарии просили у Месяца вина. Не получили вина. Пели песни. Но на сухую глотку песни не звучали, и эрарии просили у Месяца пива. Не получили они и пива. Месяц отрезал – хмельное только на берегу. Тогда приунывшие эрарии обратили свои взоры к берегам и увидели на одном из них юных прачек, которые полоскали белье, – подоткнув подолы юбок под пояса, девушки стояли кто в воде, кто на легких мостках, делали свое дело и мало обращали внимания на проплывающие суда. А одна из девушек заметила, что с проходящего когга дюжина бездельников беззастенчиво пялит на нее глаза. Она засмеялась и помахала им рукой. Она была совсем не дурна лицом и фигурой и имела звонкий голосок. Эрарии быстро оценили это и столпились у фальшборта. Кто-то из них крикнул:
– Эй, красотка! Покажи ножку!…
Девушка опять засмеялась и показала: она выставила ножку вперед и потянула на себя краешек платья; за темной от загара голенью показалось круглое колено, а за ним и великолепное бедро, блеснувшее молочной белизной на фоне трав и прибрежных кустарников. Эрарии на мгновение затаили дыхание, но тут же принялись хохотать, разинув рты и сотрясаясь телесами… Это стало их обычным развлечением. Пока судно шло руслом реки, эрарии не пропустили, пожалуй, ни одной девицы, чтобы не задеть ее и не подбить на какую-нибудь выходку.
Еще когда последние башни Любека только исчезли из виду, россияне приметили далеко впереди себя судно со знакомыми им очертаниями. В этом судне они признали старушку "Сабину", которая, помнили из разговоров, кормилась от каботажных перевозок между Любеком и Штральзундом. Заметив раз, приметили и во второй, и в третий… Эрарии, поглядывая на "Сабину", посмеивались между собой и говорили, что прыгнуть с якорем на шее в воду или выйти в море на этом корабле – две вещи почти что равнозначные. Однако видавшее виды судно Гаука оказалось довольно ходким, и когда "Сабина" и "Юстус" вышли в Любекскую бухту и поймали ветер, расстояние между ними не сократилось. Так и шли весь день друг за дружкой – не близко, не далеко. Эрарии, потеряв в море возможность подтрунивать над девицами, избрали для этой цели "Сабину" – девицу иного толка. Каких только шуток и замечаний не отпускали по ее поводу, какими только прозвищами не наделяли ее! Слышал бы все это молодой Гаук, то устыдился бы зваться моряком… Во-обще эрарии смеялись, ибо испытывали в том потребность: они были слишком возбуждены переменами всвоей жизни. Их возбуждение Месяц гасил просто: он гонял эрариев по вантам и реям, чтобы вспомнилась морская наука тем, кто на берегу, собирая милостыню, подзабыл ее, а тем, кто ее и не знал, чтоб она открылась. Пришла ночь. После выхода в море Тойво Линнеус взял направление норд-ост. Впереди "Юстуса" тем же курсом по-прежнему шла "Сабина" – в темноте все время были видны ее светящие фонари и окна. А других судов поблизости не было. Ветер дул благоприятный, на ясном небосклоне горели крупные звезды. Поскрипывали мачты и реи, тихо плескались волны у корпуса корабля. Штурман Линнеус правил уверенной рукой. Он негромко пел, так как пела его душа. Небо указывало ему дорогу. Путь к Нарве – это для Линнеуса было то же самое, что и путь на родину. Радуясь возвращению, штурман пел о родине: о ее лесах и озерах, о горах и снегах, о добрых простых людях. Ему рыбаки говорили с детства, что море любит тех, кто поет. И он в море почти всегда пел – как кочевник-пустынник, пел о том, что видел, о чем думал. Рыбаки говорили, море не любит жадных и злых. И это была правда: Линнеус много раз видел, как те и другие находили в море свою погибель. Линнеус знал: море – это живое разумное существо, и оно часто платит человеку той же монетой, что получает от него. И за любовь штурман находил любовь же.
Глубокой ночью Тойво Линнеус позвал Месяца к рулю. Показав вперед, на огни "Сабины", штурман сказал:
– Господин Юхан, посмотрите туда… – и он перевел "Юстус" с полного бакштага на фордевинд.
Свет с "Сабины" стал виден по левому борту. Он медленно удалялся, однако вскоре приблизился; курс "старушки" выровнялся.
– Смотрите еще!…
Линнеус переложил колдершток влево, от чего "Юстус" пошел левым галсом почти в галфвинд. Огни "Сабины" теперь были справа. Они также сначала удалялись, а потом стали приближаться – "Сабина" принимала курс "Юстуса".
– Они пасут нас, – сказал штурман.
Месяц приказал погасить огни. Там, впереди, огни также погасли. Когда через некоторое время свет на "Юстусе" зажгли вновь, огни "Сабины" оказались значительно ближе.
Линнеуса сменил кормчий Копейка. Но штурман не спустился в кубрик, а устроился спать на ахтердеке. Также и Месяц задремал здесь. Многие из команды предпочитали тесному душному кубрику открытое пространство палубы – в теплую ночь палуба обращалась в настоящее лежбище.
Потихоньку развиднелось. Впереди, на востоке, на серо-розовом предрассветном небе стали хорошо различимы темные квадраты парусов, стрелы мачт, флаги, ванты… незнакомого судна. Кормчий Копейка протер глаза. До восхода солнца еще было далеко, и свет с востока едва брезжил – он не мог ослепить. Копейка еще раз вгляделся в идущий впереди "Юстуса" корабль. Ошибки быть не могло: кормчий видел этот корабль впервые…
– "Сабина"! Это "Сабина"!… – был крик Мортали-са, который разбудил всех. – Смотрите, господа! Вот настоящая "Сабина"! Вот тот корабль, который потопил нас под Борнхольмом!… Россияне и эрарии в волнении огляделись. Море было пустынно – только "Юстус" и это неведомое судно.
– О Боже! – воскликнул эрарий по имени Борхерт. – Я слышал про это судно, но думал – все вранье. Не хватало мне мозгов: потешался над "Сабиной" Гаука… Мы пропали: после встречи с этим кораблем ничто не возвышается над поверхностью моря…
– Корабль-оборотень! – говорили друг другу эрарии.
– Призрак смерти!
– О ужас!…
"Сабина" – уже не "старушка", предстала перед ними во всей красе – такой же трехмачтовый когг, как и "Юстус", с превосходным оснащением, с многочисленной командой, какая уже глазела с кормы на когг россиян, и под флагом польского короля Сигизмунда-Августа – меч в поднятой руке.
– Капер, – сказал Тойво Линнеус. – Красиво пришел!
Здесь уже совсем рассвело; вот-вот должно было взойти солнце. "Сабина" круто перешла на курс бейдевинд и легла в дрейф. Когда она совершала этот маневр, Месяц успел подсчитать, что на ней только с левого борта готово было выстрелить не менее десятка пушек, а значит, столько же установлено и по правому борту; да еще видели орудия в четырех ретирадных портах. Этот счет был невеселый.
Вся вчерашняя спесь эрариев подевалась неведомо куда. И россияне притихли, видя, что расстояние между судами начало сокращаться; россияне поглядывали на Месяца, ждали команды.
– Пушки к бою, – сказал Месяц.
– Пушки к бою!… – подхватили Михаил и Фома и побежали в крюйт-камеру за картузами.
Отец Хрисанф принялся готовить жаровни.
Линнеуса и Морталиса Месяц послал в ахтерпик за оружием; а эрариев призвал к спокойствию, сказал, что им предстоит обычная работа, для которой их наняли, – они знали, на что шли, они в порту держались молодцами, почему же теперь так не геройски бегают по палубе и по-бабьи вопят!… На это эрарии ответили Месяцу, что нанимались биться с человеком, а не с дьяволом, что им способней брать на абордаж обычное судно, но никак не призрака и не оборотня, поскольку на оборотне, независимо от твоих усилий, все может обернуться большим несчастьем – волчьими зубами и волчьими ушами и волчьей песней в конце концов… Здесь кому-то из эрариев пришла в голову счастливая мысль, что можно, конечно, презрев все страхи, пойти и на штурм оборотня, однако господину капитану это выйдет несколько дороже оговоренного вначале. Остальные призадумались и.согласились – немного серебра на руку и на душу прибавило бы им смелости. Месяц уже давно понял, к чему клонили эти хитрецы, и обещал им столько, сколько они просили. Но очень скоро эрариям и этого показалось мало, они сказали "не время торговаться, господин капитан" и просили еще прибавки. Тогда Месяц сказал им, что вряд ли обрадуется Иоахим Штрекенбах, когда узнает, что в его Ордене столько безмерно жадных и трусливых рыцарей. Карлик Йоли дал хороший совет: упоминание имени Штрекенбаха свело на нет все хитрости эрариев, и эти молодцы, которые только что трепетали при виде "Сабины", приняли из рук Линнеуса оружие и приготовились к бою; их больше не нужно было уговаривать. Однако капер уклонился от открытого боя. В последний момент он вышел из дрейфа и направился на восток. "Юстус" преследовал его. Но тщетно – парусное вооружение обоих судов было примерно одинаковое; время шло, а расстояние между судами не сокращалось. Месяц проявлял упорство, ибо не хотел упускать этот корабль; в намерения же "Сабины", как видно, участие в сражении не входило. Желания капера не были понятны россиянам. Быть может, он играл с ними, уверенный в своем превосходстве; быть может, наоборот, – не уверенный в значительности перевеса своих сил, не хотел ввязываться в драку; или заманивал в ловушку, или куражился, или просто с равнодушием к преследователю следовал своим курсом. Эта гонка продолжалась целый день и не закончилась бы с приходом ночи. Однако на "Сабине" решили оторваться от настойчивого ловца. И сделали это, не прибегая к премудростям: вдруг ударили кормовые пушки. Два заряда картечи зло взрезали морскую волну, третий заряд сделал решето из фор-марса, четвертый же попал в цель – фок и грот "Юстуса" оказались продырявлены почти посередине, заметно опали, и оттого россияне потеряли ход.
Пока убирали испорченные паруса и ставили новые, "Сабина" успела скрыться. Так ничем закончилась встреча, какую россияне долго искали. Морталис сказал, что пусть лучше встреча закончится разодранными парусами, нежели так, как у англичан, – разбитыми трюмами и растоптанной честью. Эрарий Борхерт не верил собственным глазам, видя, что капер ушел, оставив "Юстус" владычествовать над здешними водами; своим ушам Борхерт верил гораздо больше, когда в порту на кружельском дворе внимал слухам о жестоких деяниях таинственной "Сабины". Месяц нисколько не переживал из-за того, что сражение не состоялось, но он весьма досадовал на свою оплошность – весь день шел под пушками. Хорошо еще, что заплатили за ошибку только марсом и парусами… Проспер Морталис поделился с Месяцем сомнениями: ему показалось в один момент, – когда капер разворачивался, выходя из дрейфа, – будто там, на каперском судне, возле рулевого стоял Гаук… Однако разряжен тот был, как король. Морталис знал, что наряжаться – не входило в обычаи Гаука. И потому сомневался – его ли он видел. На это Месяц ответил, что он за весь день не развеял и собственных сомнений – не развеет и чужих, тем более теперь, когда "Сабина" уже далеко…
У южной оконечности острова Борнхольм россияне присоединились к каравану из пяти судов, среди которых были два француза, два голландца и англичанин. Корабли следовали в Нарву, где за свои товары рассчитывали взять превосходную российскую натуру: мед, воск, лес, пеньку, пушнину и иное. Под флагом торгового города Любека "Юстус" занял в караване место замыкающего.
До острова Готланд плавание проходило спокойно. Дули благоприятные западный или юго-западный ветры. Ни одна тучка не омрачала ясного небосклона; ни один парус на горизонте не тревожил купцов. После Готланда же стали попадаться встречные суда, в основном те, что шли из Ревеля в Данциг; но также видели и двоих датчан, следующих из Нарвы до Копенгагена, и говорили с ними. Датчане сказали, что прошли самую опасную часть пути, и Бог их миловал – в море все было тихо. Купцы из каравана боялись шведских каперов, о которых много слышали и которых вернее всего можно было встретить в этих водах – от Готланда до Ингерманландии. Купцы спрашивали датчан, что говорят о каперах в Нарве. Датчане отвечали, что меркаторы в Нарве не напуганы особо, – ни россияне, ни гости. Однако поговаривают, что швед частенько дает себя знать: многие суда приходят в порт обстрелянные или ограбленные, некоторые не доходят вовсе. Меркаторы, терпящие убытки, бранятся, но не столько на каперов, сколько на правителей своих государств за то, что те не способны навести в море порядок, а пошлины берут. Но все это слухи, так как сами датчане не видели в Нарве обстрелянных либо ограбленных судов, равно как не видели и каперов.
Немного успокоенные, купцы продолжали плавание. Надеялись на удачу, на случай, на Провидение, на легкие паруса и попутный ветер, на амулеты, на пушки, которых у каждого было по две или три, а более всего – на когг "Юстус", имевший довольно грозный вид и многочисленную команду, похожий более на военное судно, нежели на торговое.
Однако кого боялись купцы, на того и нарвались… Следующие, с кем они встретились посреди моря, были три военных шведских корабля: трехмачтовый флагман "Эстерйётланд" и два небольших двухмачтовых пинка – "Энгельбрект" и "Фрекен". Издалека было видно, что на каждом из этих судов установлено не менее десятка орудий. И намерения этих волков ни для кого не являлись тайной.
Как только купцам стало понятно, чьи корабли появились перед ними, строй их смешался. Растерянность – это было худшее в их положении, ибо делало из каравана нечто похожее на стадо домашней живности, с коим легко управляются две или три собаки; к тому же растерянность могла свести на нет их главное преимущество – попутный ветер. И пока это преимущество еще было на их стороне, пока шведские каперы не очень приблизились, россияне взялись за дело. Купцы, с радостью согласившиеся подчиняться Месяцу, зарядили свои немногие пушки и, обнадеженные, внимали его словам… Месяц указал им на правильный каперский строй: путь каравану пересекал легкий "Энгельбрект", на некотором отдалении от него и чуть сбоку шел "Эстерйётланд", и позади них на таком же расстоянии следовал пинк "Фрекен". Далее Месяц сказал, что если купцы будут действовать слаженно и уверенно, то им не только удастся прорваться, но они смогут еще и дойти до Нарвы без потерь. И наконец он объяснил им на щепках то, что задумал, глядя на корабли. У купцов появилась вера в успех.
Предприняли же они вот что… Разделившись на две колонны и выжимая из парусов всю тягу, на какую те только были способны, купцы пошли на прорыв в промежутки каперского строя. Французы и англичанин устремились в разрыв между флагманом и пинком "Фрекен", а "Юстус" и два голландца направились наперерез флагману, причем голландцы расположились так, чтобы ни с "Эстерйётланда", ни с "Энгельбректа" невозможно было рассмотреть в подробностях когг "Юстус" и чтобы вооружение его явилось для каперов полной неожиданностью. Все шло точно по задуманному. Шведы, уверенные в своей мощи, видели в купцах нетрудную для себя добычу и поджидали их, возможно удивляясь, почему те до сих пор не кинулись в разные стороны, а отважились на прорыв… В условленный момент Месяц подал голландцам знак, и они сразу замедлили ход; тем временем "Юстус" на всех парусах вырвался вперед. И, наверное, при виде его внезапно открывшихся орудий не у одного шведского моряка взволнованно забилось сердце. Месяц сказал россиянам и эрариям, что прекрасная "Сабина" несколько дней назад преподала им хороший урок и теперь им должно тот урок припомнить и использовать. При этом оглушительно громыхнули все пушки левого борта "Юстуса", отчего когг дрогнул под ногами моряков, а картечь, посланная им, привела в полную негодность основные паруса "Эстерйётланда".