– Каков упрямец!… – неожиданно улыбнулся Сильвестр. – Ловец в человеках… – и вдруг заговорил строже, сведя брови: – Шубу эту дарю тебе. Еще возьмешь на кухне один хлеб. С тем и ступай в пустынь, и думай там, и без покаяния не возвращайся.
Месяц вышел из церкви и легко нашел монастырскую кухню – в этот час иноки пекли хлеб, и запах его разносился повсюду. Месяц взял один хлеб прямо с противня, горячий, и сунул его за пазуху. Еще он попросил у иноков какую-нибудь тряпицу обернуть ноги, так как был бос и страдал от этого.
Иноки дали ему тряпицу и сказали:
– Иван, сын боярский, преподобный Филипп упоминает имя твое в молитвах. А молитвы его возносятся сразу к Богу. Знай о том – святой человек наш настоятель. И повинуйся!
С этим напутствием Иван Месяц вышел со двора монастыря.
Глава 3
Остров Соловецкий был велик и покрыт густыми лесами. И хотя на пути Месяца попадались широкие, хорошо накатанные полозьями дороги, а также частые тропы, он все же скоро заблудился. Однако не спешил отыскать обратный путь, не стремился в ненавистную тюремную келью. Оставив в стороне дороги и тропы, Месяц брел по нетронутому снегу, пересекал болота, продирался через чащи, и первую ночь провел в черном ельнике, вырыв в сугробе глубокую нору и подстелив под себя еловые лапы. Хлеб грел его.
На следующий день совсем еще короткий, но уже озаренный солнцем, Месяц вышел на край острова и увидел широкий ледовый припай у берега, а за припаем – темное пространство моря. Но не пошел к морю, вернулся в лес и видел в этот день много достойного удивления: каналы между озерами, совсем ручных добродушных оленей и полудиких лошадей, высокие кресты в памятных местах, скиты. Он ночь провел в большом стогу сена на берегу какого-то озера. Хлеб согревал ему грудь…
Новый день выдался пасмурный и мрачный, не морозный, но сырой. Серые тучи непрерывной чередой ползли над самыми деревьями. Тучи были тяжелые, поэтому спустились так низко. К вечеру из них посыпал крупный мягкий снег. Месяц поднял к небу лицо, чтобы посмотреть на снег, и увидел возвышающуюся над верхушками деревьев гору – совсем недалеко от себя. И пошел к ней. А когда он взобрался на нее, опустилась ночь. Долго сыпал снег – он толстым слоем покрыл голову и плечи сидящего на камне Месяца. Потом в разрывах туч показались звезды, все вокруг сковал мороз, и небо очистилось совершенно. Месяц снова увидел сияние и не мог оторвать от него глаз, и смотрел, пока оно не погасло.
Стужа была почти невыносимая, и если б не хлеб, согревающий тело, Месяц окоченел бы насмерть. Сон-забытье одолевал его. Месяц кусал себе губы, чтобы не заснуть, и, едва шевеля непослушным от холода языком, повторял слова молитвы. Произнесенные с высокой горы, они должны были вернее дойти до слуха Богородицы, у которой нежность в глазах. Кончив молитву, Месяц начинал ее вновь, и так продолжалось бессчетное количество раз; это были бездумно уже, одно за другим сказанные слова, не согретые теплом чувства. И в тот самый миг, когда Месяц готов уж был заснуть от собственного бормотания, ему послышался чей-то голос. Этот голос, тихий и нежный, звал его. Месяц оглянулся. Он увидел высокий крест на вершине горы – в трех шагах от него. А к кресту было приставлено нечто, напоминающее икону. Ночная тьма мешала рассмотреть это. Но Месяц догадался, что Богородица Соловецкая, услышав молитвы, явилась к нему. Он обрадовался этому, и в то же время что-то затрепетало в нем и придало ему сил, как бы готовя к действу великому. Иван Месяц уже от многих людей слышал, как являлись к ним святые, как вещали им голоса, как птицы, обращаясь в архангелов, творили чудеса. Но ему это явилось впервые, и потому священный трепет овладел им. Ласковый голос, звавший его, он слышал не слухом, но сердцем. И ожидание чуда, которое вот-вот должно было случиться или уже случилось, родилось в сердце его, а оттуда овладело сознанием. И, стряхнув с себя снег, Месяц подошел к кресту. Там действительно была икона. Однако ничто, кроме архангелов в верхних углах, не было изображено на ней. Голос же послышался вновь откуда-то сзади… И здесь увидел Иван Месяц саму Богородицу, и ошалел, и онемел – до того Она оказалась красива. И еще он почувствовал, что Она родная ему, что Она ему Мать. Она пришла к нему с севера по прямой, как луч, призрачной дороге, и сказала: "Сын мой! Ожесточенное сердце не познает счастья. А ты для счастья рожден, потому что добр и умеешь любить. Ты несешь чужую поклажу. Сбрось ее с плеч своих, и свет твоей души озарит твой путь…". Переполненный восторженными чувствами, Месяц упал к Ее ногам. Но Она принудила его подняться и вложила в его ладонь крохотную золотую ладейку с янтарными парусами. После этого Богородица исчезла, а ладейка ожгла ладонь Месяца… Он с трудом разомкнул застывший на холоде кулак и увидел, что в нем не было никакой ладейки – это острый камешек впился в кожу и причинил ему боль. Месяц оглянулся: также не было у него за спиной ни креста, ни иконы. Небо на востоке посветлело, звезды погасли. И ушли видения. Но услышанные Месяцем слова, казалось ему, еще звучали. Он хорошо запомнил их.
Так, думая о видении, которое ему явилось, Иван Месяц просидел на камне еще часа два. Был ясный восход. Долгие сумерки отошли, и Большой Соловецкий остров весь предстал восхищенному взору Месяца. Покрытый густыми лесами, занесенный снегом, в пронизывающих лучах невысокого северного солнца остров выглядел чудом посреди серой и унылой морской равнины. Стена за стеной стояли вокруг темно-зеленые леса. А между лесами таились озера – Месяц насчитал их до полусотни, и вдоль кромки берега еще увидел много озер, а может, это были заливы. Дальше – прибрежный лед и острова в море, но все те острова поменьше Соловецкого. Месяц посмотрел на север. Там белесое небо сливалось с серым морем, и грань между ними не была видна. Оттуда явилась к нему Богородица и принесла ладейку. Верный знак – путь указала. Сжалилась, видя безвинные мучения его. Ему же оставалось только шаг ступить да только море переплыть, а уж там – Лапландия. Живи с Богом в душе, правь янтарным парусом!… Да вот не в России живи – ходи за морем холодным, за царством темным, среди льдов и снегов, мясом сырым питайся возле нехристей лопарей… Это ли прозрение его! В том ли для него спасение! От России вдали. Месяц подумал вот как: когда на родине тебя почитают за чужака, когда, как зверь затравленный, ты должен бегать от милых сердцу мест, тогда все едино: и Лапландия, и Таврида – лед.
Спустившись с горы и немного поплутав, Месяц вышел на какую-то дорогу, затем, припомнив вид острова с горы, он определил, в какую сторону идти. И этой дорогой он благополучно вернулся в монастырь. Придя на кухню, Месяц вынул из-за пазухи нетронутый хлеб и положил его обратно на противень. Иноки, которые видели это, очень удивились и спросили Месяца:
– Не выпала ли на острове вместо снега манна небесная?
Месяц же ответил:
– Нет. Сыт я был от тех хлебов, что на горе к кресту прислонены.
А монахи сказали:
– Знаем гору. Но нет на ней ни креста, ни хлебов… Вблизи той горы есть только старый скит Савватиев…
И переглянулись между собой, предполагая, что сей узник от голода и холода не в своем уме. И пожалели Месяца – подвинули к нему чашку, полную постной каши.
Месяц съел немного и отодвинул чашку. Месяц посмеялся над иноками, сказав им, что на горе вкуснее подают. Монахи засомневались и решили сами сходить на гору и посмотреть.
А Месяц тем временем пришел к преподобному Филиппу и покаялся ему, и в конце с твердостью добавил:
– Не держу зла на Иоанна. Да воздастся ему за его государево!…
Уже задолго до Пасхи в монастыре перестали запирать некоторые тюрьмы – по усмотрению настоятеля. Так Иван Месяц, Самсон Верета, инок Хрисанф и маленький ростом помор Копейка обрели свободу говорить и передвигаться. Послушник Мисаил и другие сторожа переселились в свои кельи. Всего освободили до двадцати узников. Но многие еще остались в заточении. Сколько – никто точно не знал. И сами монахи говорили разное – говорили для страху и, может, сами в то не верили. Сходились в одном: обширны были старые земляные тюрьмы под монастырем, страшны были узники, там содержащиеся, а преступления их настолько немилосердны и тяжки, что даже добрейший из игуменов Филипп не считал возможным дать тем узникам свободу в пределах Соловков. Случалось, что кто-нибудь из них пытался бежать: улучив момент, набрасывался на монаха, входящего в тюрьму, и, овладев ключами, выходил во двор монастыря. Однако обитель Соловецкая была столь многолюдна, что такого беглеца тут же замечали и останавливали. Да и монахи-тюремщики после нескольких таких случаев уже были настороже, по одиночке не входили в тюрьмы, и миловал их преблагой Бог. Еще иначе пробовали узники совершить побег: прикидывались умершими. Думали – вынесут их из тюрьмы, а им того и надо. Узники эти не предполагали, что сторожам давно известна сия уловка, и что монахи, прежде чем вынести труп из тюрьмы, кололи его на пробу ножами и подрезали пяточные сухожилия. Другие узники, каких водили на дознание и какие не желали говорить с монахами-обыщиками, бывало, зашивали себе веревкой рот, либо, раздобыв где-нибудь гвоздь, они приколачивали к лавке собственную мошонку или ногу – и тогда, надеялись, их не выведут из тюрьмы…
Освобожденные же обязывались выполнять разную хозяйственную работу: убирать и сжигать мусор, ходить за скотом, помогать на кухне, топить печи, рыть каналы для осушения болот, варить соль, прокладывать дороги, рубить лес… Двоим или троим, которые ранее пытались бежать с островов, оставили на ногах оковы. За ними особо присматривали, на ночь велели являться в монастырь, тогда как остальные могли ночевать где придется. Если же кто-то из узников хотел посещать храм, того допускали в любой храм и там никак не выделяли, ведь душа его стремилась к Богу, к очищению, и не должна была встречаться с терниями и препонами на этом пути. Так брат Хрисанф много времени проводил в молитвах. Причем не твердил слов молитв заученно и бездумно, а произносил их с чувством искренним, с верой глубокою и с трепетом, будто всякое сказанное им в храме слово было новой ступенью, приближающей его к небесам и к Судье Высшему. Сказано в книгах, что молитва, как и пост, как смирение и милостыня, – все это покаяние. Инок Хрисанф восходил по ступеням покаяния и любил свой путь, и, если бы не прошлое злосчастное деяние его, он достоин бы был похвалы и подражания со стороны не особенно набожной части братии. Другую половину времени этот инок проводил в тяжелом труде. Он сносил с берега к монастырю такие камни, какие не всякий человек мог бы даже оторвать от земли. Монахи дивились на этот труд, нарекая его каменным безумием. Был могуч брат Хрисанф. В камнях же всегда была нужда, ибо при игумене Филиппе монастырь много строился.
Помор Копейка тоже нашел себе дело по душе: он дневал и ночевал на пристани, помогая послушникам шпаклевать и смолить и чинить ладейки. Многие из монахов прежде были такими же поморами-мореходами, как он, и хорошо знали его, и уважали его сноровку. В своем деле Копейка был – голова, и слово его имело вес.
Самсон Верета, купец новгородский, не сумел как-нибудь распорядиться собой; ему нечего было продать, и он ничто не мог купить. Монахи соловецкие, живя в богатом монастыре, богатства и излишества многоразличные презрели – а с ними и блага телесные. Предпочитая бедность, довольствовались малым, образ жизни вели аскетический и лучшей доли не искали, поэтому ни взять у них, ни дать им чего-то не было возможности. Уклоняясь от работ, Самсон два-три раза обошел кругом остров, с неделю просидел в лесу, как дикий зверь, потом, голодный, украл на кухне пять хлебов и был за то наказан пятьюстами земными поклонами. Помыкался-помыкался да и прилепился к Месяцу, увидя в нем человека, стоявшего на путях премудрости, бессребренника с честью и добротой в словах и поступках. А может, неглупый купец заметил благоволение к Месяцу со стороны Филиппа и решил, что нелюбимому псу теплее спится возле пса любимого.
Иван Месяц в память бывшего ему явления Пречистой Богородицы поставил на горе большой деревянный крест и, временами приходя к нему, подолгу просиживал у его подножия в молчании и обозревал окрестность. Иноки, узнав про воздвигнутый крест, донесли о том настоятелю, поскольку полагали, что велика для узника честь – помечать свой путь крестами. Однако Филипп паче чаяния их счел этот поступок Месяца благом и даже выразил удивление по поводу того, что ему самому не пришла в голову мысль поставить на вершине горы крест. А Сильвестр, благородный и человеколюбивый, любовью и верой всей братии пример, опять назвал Месяца ловцом в человеках, и при всех же похвалил, и еще сказал, что редко кто, будучи униженным положением своим, будучи подверженным тяжким испытаниям, находит в себе терпение все превозмочь и, мало того, – способен еще вершить дела высокие, дела благие, смущающие покой целой святой обители. "Премного возмужал сей юный узник", – сказал досточтимый Сильвестр.
Месяц и с ним Самсон Берета до первого весеннего тепла переделали немало всякой работы: чистили старые каналы, носили в солеварню дрова, чинили и распутывали изорванные сети, сколь умели плотничали, подносили монахам-каменщикам камни, а живописцам новгородским сколачивали леса. За свой труд они получали пищу из того же котла, что и послушники, и уже не страдали от голода. Ночи проводили в своих кельях, которые сами протапливали и убирали. Встречая Филиппа, Месяц всякий раз низко кланялся ему, был с ним тих и смирен, словно лучший из послушников. Месяц глубоко почитал настоятеля за трудолюбие его, за доброту неоскудевающую и простоту. Спасение души человеческой Филипп ставил превыше всего. И ради спасения оной мог он отложить любые, самые важные свои заботы. Игумен, известный всему крещеному миру, мог, исторгнув гордость и попирая усталость, пересечь большой монастырский двор ради душеспасительной беседы с самым жалким узником – с тем, который сделал вид, что не заметил его. Филипп первый протягивал руку помощи нуждающемуся; и глаза настоятеля озарялись радостью, когда он видел, что поддерживающая рука его подоспела вовремя, и что его благочестивые речи не остались втуне, а возымели благотворное действие. Посвятив свою жизнь служению Богу, преподобный Филипп всегда был рад послужить человеку. И, неславолюбивый, он был славен; и, как к святому, каждое лето приходили к нему в Соловки страдающие недужные, а также слепые, бесноватые, юродивые, согбенные, калеки – приходили за исцелением, за облегчением, за надеждой.
Встречи с Сильвестром – от той самой первой встречи в Успенской церкви – были радостью для Месяца и утешением его сердца и отдохновением души. Часто заканчивались они долгими беседами о Боге, о человеке, о государстве российском, о царях, древних и новых, о святых, о книгах священных и апокрифах, о любви, чистоте веры, многотерпении, о бренности бытия и смысле человеческой жизни… Сказано в книгах: мутный ум чистого слова не родит. Сильвестр и Месяц, обнаружив друг в друге мужей книжных с ясным умом и чистой речью и с знаниями обширными, черпали друг из друга, как из кладезей. И радовались об обретенной дружбе, ибо много было вокруг них мутного ума и мало светлой мысли – разумному же тесно в таком окружении, ибо он здесь – летающий среди ползающих. Так, великий инок, бывший протопоп и советник государев, умница Сильвестр и юный безвестный узник стали едины, как две свечи в подсвечнике, и, проводя свой досуг, с взаимной пользой, чувствовали ублаготворение. Сильвестр же дивился неустанно: "Столь младые лета – и столь разумная голова!" А однажды так сказал: "Ты молод. Тебе нужно долго жить, Иван Месяц. Крепись, терпя невзгоды. И я верю, ты переживешь: эти лихие времена и, даст Бог, еще оставишь после себя много добрых дел…" Такие простые слова, и такая могучая в них поддержка…
С приходом лета явилось на Соловки множество богомольцев – прибрежные льды у островов растаяли, исчезли плавающие торосы, ушли бури, и побежали к монастырю ладейки со всего Беломорья. Тогда узников заперли в их тюрьмах, чтобы они не воспользовались наплывом молельщиков и ладей их и за поднятым шумом не пустились в бега. И не покидали узники своих келий целое лето. К ним доносились снаружи частые колокольные перезвоны, а также говор сотен людей, как во время большого праздника, да крики несметного множества чаек – их в это время собиралось на островах столько, будто они слетались со всего мира. Но преподобный Филипп и досточтимый Сильвестр, увидев однажды, сколь нежна и незакаленна душа Месяца, сколь подвержена она пагубному влиянию жестокой обыденщины и ранима несправедливостью, сколь не оформилась она еще и не встала прочно на путь добродетели, не оставляли Месяца без внимания более трех дней и своими посещениями скрашивали его одиночество. Игумен в беседах своих все обращался к философам и богословам, каких ему довелось прочесть, ибо сам был человеком духа высокого; говорил же о том, что любил, а любил глубоко – поэтому говорил он с большим понятием о предмете. Филипп сожалел временами, что не всех имеющихся у него авторов он сумел прочесть, ибо путался в латыни. Он сравнивал эти книги с дверьми, ведущими в храм, – но запертыми. Сильвестр по своему обыкновению много говорил о России – были в его жизни счастливые лета, когда премудрая мысль его могла повлиять на судьбу целого государства российского, – и влияла, и приносила отечеству лавры побед, и богатство, и процветание. К этим благим временам часто возвращала Сильвестра его память.
Также инок Мисаил наведывался в келью к Месяцу – с самого начала пожалев этого юного узника, еще от земляной тюрьмы, от торбочки с придушенными крысами, привязался к нему. И, оставив отчужденность за дверью, предстал перед Месяцем открытым добрым человеком, и глаза его уже не казались Месяцу пустыми, а лицо грубым. Речи инока были просты, как прямоезжая дорога, однако не содержали в себе ничего невежественного. Говорить же Мисаилу в келье Месяца приходилось много, ибо именно от него Месяц узнавал все те вести, какие прибыли в монастырь вместе с паломниками. А были это вот какие вести…