Боясь все новых опал и расправ, побежали из Москвы многие князья и воеводы. Одним из первых бежал в Литву князь Курбский – то было еще прошлой весной. Он, известный воевода, друг Адашева и Сильвестра, друг государя, почуяв нелюбовь Иоанна, не стал дожидаться плахи – оставив семью свою в Дерпте, укрылся в литовском Вольмаре. А тем временем в Москве одна казнь следовала за другой. Царь искал измены и повсюду легко находил ее, и карал беспощадно: уже не ссылал далеко, умертвлял, где истязал. В начале же зимы Иоанн внезапно оставил Москву и вместе со своей семьей, с любимцами и приближенными поселился в Александровской слободе. Трон опустел, Россия осталась без царя. Столица была в смятении. И тогда целый народ, ведомый святителями, пешком пошел в слободу – с иконами, с псалмами, со слезными просьбами и плачем. И пали всем народом в ноги государю, и били ему челом, и молили его о милости, звали обратно на престол. Долго молчал Иоанн, но все же сжалился над Россией – согласился вернуться. Но перед тем располовинил государство на земщину и опричнину. И опричников-удальцов завел Иоанн из самых лихих разбойников, и все им дозволял, как себе самому, потому пользовался их любовью; и преданность опричников знал государь, ибо, кроме государя, всеми они были ненавидимы – за жестокость и за подлости народ прозвал их кромешниками, детьми кромешной тьмы… Но все терпел и сносил многострадальный народ: и кровавые расправы над целыми селами или улицами, и бесчинства опричников, и лживые доносы, преследования безвинных, разбой, грабежи – лишь бы государь, помазанник Божий, не оставлял России… Злой ветер гулял над страной – мертвой заснеженной равниной; далеко-далеко был слышен вой собак, одуревших от трупного духа. Еще стало известно от паломников, что война в Ливонии как бы приостановилась: за Россией закрепились города Нарва, Дерпт – бывший русский Юрьев, а также часть Вирландии и Восточной Ливонии. Остальные орденские земли были поделены между Швецией, Данией и Польшей. Бывшему магистру Готхарду Кетлеру остались во владение только Курляндия и Семигалия. Война с Литвой тоже приняла вид мелких вылазок и стычек; сквернословили один другого через поле и не стремились к кровопролитию. А тут вдруг выступил изменник Курбский с войском и пошел на Полоцк. Тем же временем Девлет-Гирей, крымский хан, ворвался в земли рязанские. Сговорились между собой! Но не повезло им, супостатам – изменнику и басурману. Девлет-Гирей споткнулся на Рязани и, потеряв там много своих крымцев и князей, бежал обратно за Перекоп. А войско Курбского и воеводы Радзивилла так и не решилось приступить к Полоцку – ушли ни с чем да еще потеряли крепость Озерище.
Обо всех этих известиях, о многих бедах российских говорил Месяц с Сильвестром и доискивался ответов на вопросы – что же теперь такое Россия? где начало ее, и не близится ли конец? и что делать россиянину, страдающему за Россию, но гонимому в собственном отечестве?.. Сильвестр, бывший наставник государев, наставлениям которого Иоанн, увы, не внял, стал и Месяцу наставником. И вот наставления его…
Много начал у России: пришли славяне на Днепр и назвались полянами – начало; святой Андрей, апостол, поучавший славян от моря Понтийского до Новгорода – начало; начало – Рюрик-князь; и Киев, и крещение Руси, и Новгород, и Москва – начала; и есть начало в поле Куликовом; множество начал в живописцах, зодчих, в философах; но главное начало – в истинности веры, в православии. Филофей Псковский, игумен Елеазарова монастыря, учил о Москве как о Третьем Риме. Пал первый Рим, ибо не сохранил верность истинному христианству, – стены и дворцы его остались стоять, но души латинян были пленены дьяволом. Пал второй Рим – Константинополь, также изменив истинности веры и заключив с католиками унию; за эту измену и покарал Господь греческое царство, и наслал на него турок, и отдал в руки их новый Рим… Москва же не признала православно-католической унии и противостояла всем своим врагам; и за гордость веры, и за независимость Господь избрал Россию на наследование Ромейского царства. Царство же это не кнут, не меч и не казна, не стены крепостей и не границы – но держава, священное хранилище истинной веры – православной. И сто лет уже стоит Третий Рим, и еще стоять будет. А четвертому Римуне бывать, ибо после трех мировых царств наступит конец света. Рухнет Москва – и все рухнет.
Вот же еще пример наставлений Сильвестровых…
Хотя Россия богоизбранная страна, Господь не оставляет ее без испытаний – а может, еще горшие испытания россиянам шлет, нежели иным народам, ибо хочет видеть, что Его нерушимое Ромейское царство стоит еще на твердой земле, на силе духа и на чистоте веры – как на трех столпах. И как в сутках есть день и ночь, так и у России есть свой день и своя ночь. То Россия высокая и светлая, величавая, как поднебесная гора, а то Россия трудная, низинная и темная, – тогда все в ней приходит в движение, а от ее движения происходит движение ее соседей, а через них и всего мира. В трудной России все может быть плохо, но в тяжких испытаниях лишь крепнет Ромейское царство. Россияне могут корить себя и бичевать, могут принижать себя в собственных глазах, томиться болезнями, голодать, страдать от холода, неразумия, жестокости, происков инородцев… но если они сохранят истинность христианской веры и чистоту духа своего, это возвысит их и даст им сил превозмочь все испытания. И тогда наступит утро. И Россия явится на свет обновленная, молодая и как бы надстоящая над Россией прежней. И никуда от этого не уйти, ибо здесь – предопределение. У России своя вера, у России свой путь.
И еще говорил Сильвестр…
Что делать россиянину в многотрудные времена?.. То же, что и государю его: помнить, что истоки всех бед российских – ненависть, и гордость, и вражда, и разобщенность, и маловерие к Богу (есть среди россиян и еретики и безбожники), и лихоимство, и грабление, и насилие. От этого нужно избавиться. Также следует россиянину взять для подражания образ царя правдивого и кроткого, следует положиться на трудолюбие, а также на терпение, терпение и терпение. Государя должно почитать и воле его быть послушным, ибо правду говорят осифляне, что он помазанник Божий, и от Бога происходит его власть, и каждого живущего на земле царь выше. Но в еще большей степени нужно почитать Царя Небесного; земной царь временен, а Небесный вечен. Царь вправе судить и карать, ибо он хозяин в своем дворе; оговорю только, ничтоже сумняшеся, – то, что он царь, не оправдание ему, но великая, во сто крат большая, нежели у любого из смертных, ответственность перед Богом. Вот в ответе его – и вся власть его!
Мужайся, россиянин, настали времена России трудной. Высокой же России, быть может, и не видеть тебе, ибо короток век человека, а движение времени неспешно. Не было единства на Руси и в прежние годы – царь с боярами пересекался; а теперь и подавно не стало – опричнина на земщину пошла. Царь же будто ни при чем, от дел удалился, затворился в своей слободе. Единство же России необходимо!… Брат на брата взялся доносить, сын, спасая собственную шкуру, предавал отца. Чести не стало: власть обретал тот, кто больше измыслил наветов, и власть свою он мыслил не в ответе перед Господом, а в чинопочитании, славолюбии и стяжательстве. Людей самых достойных, тех, которыми прежде отечество гордилось, теперь живьем закапывали в землю. Но, видно, не иссякло еще терпение Всевышнего, и не все еще испытания были ниспосланы, не псе еще грехи были исчерпаны – не покрыла Россию туча-саранча, не вышли из берегов моря и реки и не скрыли под чистыми волнами эту копилку безумств. Бог, не открывая человеку, россиянину, своего провидения, волей Творца еще даровал России победы… Только в небесах могла еще взять недостающие силы "трудная", истерзанная страна. Больше было негде! Так время шло, но свыше не раздался глас. Великое предназначение не было открыто. И тогда самые разумные и боголюбивые из россиян сказали, что нашло на них озарение, и объявили – Россия спасет мир! Это знание дало сил ослабшим и терпения нетерпеливым, это знание обновило людей, идущих во тьме. И то, от чего россияне давно устали, теперь они встретили как бы заново…
Так говорил Сильвестр, и в глазах у него жила надежда.
Слушая размышления Сильвестра о Ливонии, Месяц приметил, что хотя великий инок и призывает к почитанию государя и к подчинению его воле, сам, однако ж, осуждает его действия. Должно быть, здесь в Сильвестре брал верх наставник Иоанна, а не подданный его. Сильвестр полагал, что царь ошибся с самого начала, избрав неверное направление для удара всеми силами, затеяв преждевременную войну. Подняли россияне оружие, кинулись на неприятеля, возгордившегося лютеранина-ливонца, а спину себе не прикрыли. Вот и пришлось воевать с оглядкой, с опаской – не ударит ли Девлет-Гирей, перекопский царь, своим булатом россиянину между лопаток. А тот и ударял; и норовил на спину вскочить хитрый татарин, всё откупов требовал. Давали откупы, но воевали все равно с оглядкой. Какая уж тут война!… Городов заняли мало. Хорошо, Нарву взяли – вышли к морю, наладили нарвское плавание. Да Орден сотрясли, на стороны развалили. И только!… Пришли другие волки и разорвали на куски обессиленную Ливонию; и досталась Москве едва пятая часть… Себя судил Сильвестр за то, что, стоя возле царского трона, не был до конца настойчив и не убедил Иоанна после взятия Казани и Астрахани направить войска на Тавриду, на ханство Девлет-Гиреево, на басурман, а уж после того идти на Орден, искать себе Восточного моря. Конечно, продолжал Сильвестр, турецкий султан вступился бы за Крым, и разгорелся бы пожар немалый, но была бы то война с магометанами, а не с христианами; и одолели бы иноверцев с Божьей помощью, и взяли бы у них Константинополь. Святое бы сделали дело! И торговали бы в Константинополе, как исстари велось, – с целым миром… Месяц же подумал: Литва и Польша, и те же Ливония с Швецией, боясь усиления России, ударили бы ей в спину да задавили бы имеете с султаном. И сам себе возразил: не ударили же они, когда Иоанн воевал Казань и Астрахань. А потом взглянул с другой стороны: Казань и Астрахань – соринки малые, Константинополь – перл. И наконец решил: все слишком сложно, ибо не всегда знаешь, как поступишь сам, и тем более не знаешь, как поведут себя другие. Сильвестр корил новых государевых любимцев-советников за недальновидность их, а себя за недостаток терпения и настойчивости. Однако не упоминал, что именно за настойчивость свою и за поддержку в этом деле думного советника Адашева он оказался в Иоанновой немилости и в Соловках… Видел путь и не направил – не самый ли это большой его грех? Жизнь себе сохранил, отечество же истекает напрасной кровью… Когда-то, у начал своих, Россия прекрасной лебедью поднималась в небеса. Теперь же Сильвестр мог сравнить Россию разве что со старой усталой волчицей, клацающей на все стороны съеденными клыками… Месяц вспомнил слова Мисаила: злой ветер заносил снегами православные кресты; кровь стыла на холоде, нерастекалась далеко; возле опустевших изб выли собаки; мертвые гнезда, мертвые глаза… С уст Месяца опять готов был сорваться вопрос – знает ли государь, что творит? В глазах у него росло сомнение.
Сильвестр отвечал на это сомнение кратко:
– Все в руках Божьих!
При этом в голосе инока звучала неколебимая вера.
Целое лето Иван Месяц переписывал в своей келье книги, какие приносил ему преподобный Филипп. Также по просьбе Филиппа он с прилежанием разбирал некоторые тексты с латыни – поскольку за несколько лет общения с ливонскими немцами Месяц познал в немалой степени не только нравы и язык этого народа, но и ученый язык западных стран. И здесь, в Соловках, Месяц лишний раз убедился в той истине, что всякое знание пригождается, и даже самое малое – не лишнее. Он перекладывал тексты на хороший язык книжный, язык благодатный, святой язык общения с Богом – церковнославянский. Месяц, несмотря на юные лета свои, имел необоримую тягу к знанию и неизреченную любовь к книгам и книжной учености, и поэтому язык, созданный святыми апостолами, понимал глубоко. Удовлетворенный переводами, Филипп ставил Месяца в пример всей братии и говорил: "Вот узник! Стесненный стенами, он мысленным взором видит целый мир. Вы же, вольные видеть воочию, не видите дальше трапезной. Учитесь, учитесь!". И учил иноков по книгам.
Так, благодаря настоятелю, Месяц сумел овладеть многим из того, что содержала монастырская библиотека. Все время, пока светило солнце, он с книгой на коленях просиживал у маленького келейного окна. Свет, пробивавшийся сквозь рыбью кожу, был тусклым. Но этого хватало. После, когда лето пошло на убыль, когда ночи стали длиннее и чернее, инок Мисаил вместе с пищей стал приносить Месяцу свечи, купленные на собственные деньги. Месяц благодарил Господа за то, что Он вверил душу его в чистые руки игумена Филиппа, а честное сердце его в руки наставника Сильвестра, а ключ от келий – в руки доброго Мисаила. Время заточения в Соловках незаметно обратилось во время учения. И Месяц обрел здесь столько знания, сколько не смог бы обрести и в родительском доме, ибо книги в миру были редки и дороги. Также смирение, дитя мудрости, возросло в нем. Преподобный Филипп, жалея этого узника, как жалел бы собственного сына, однажды на исповеди спросил его: не просит ли его душа духовного пастыря чаще, чем находит, и не одиноко ли, не темно ли душе мирянина в Соловецкой пустыни?.. И остался игумен премного доволен смиренным ответом: "В каждом иноке нахожу доброго пастыря и чту его. Если он годится мне в отцы, то он как отец мне. Если он мне ровен – то он брат мне. Везде и всегда, покуда я мыслю себя, мне не одиноко, – ибо со мной Бог!".
Глава 4
Подступила осень. Море стало все чаще штормить. Богомольцы, подняв паруса своих ладеек, покинули монастырь и скиты на островах. Тогда узников опять взяли в работы. Иван Месяц в числе других десяти человек был поcтлен на расчистку каналов, осушающих болота. За лето на дне этих каналов осело много ила, завелась тина, скопилось много опавшей листвы. Узники перекрывали русло большим старым парусом – у самого устья канала, и потом, когда вода стекала, они чистили дно. Труд тяжелый – на холоде, в сырости, в грязи. Но работали не покладая рук, потому что настоятель был к ним добр и хорошо кормил их, и одел их в теплые одежды, и доверял им, не приставляя стражи.
В один из дней Месяц, а с ним Самсон Верета и Копейка вышли к берегу моря, чтобы подобрать несколько камней для починки разрушенной стенки канала. На море перед тем несколько дней бушевала буря, и волнами много чего повыбрасывало на берег: мертвую рыбу, поленья, коряги, обрывки унесенных сетей, пустую старую бочку, обломки весел, гарпун… А еще узники увидели в воде возле самого берега лодку, разбитую и жалкую, сидящую на острых камнях. И подумали, что кому-то крепко не повезло в эти дни. Осмотрели лодку: вся обшивка днища была сорвана, угол кормы, по всей вероятности, после удара о камни – обращен в мочало, несколько досок в бортах проломлены. То было безотрадное зрелище, вид злосчастия, лиха!… Но Копейка, должно быть, подумал о другом и сказал, что лодку эту нетрудно починить, потому что остов цел. Знающий корабел, он вошел по пояс в волны и ощупал скрытый водой поддон – скелет лодки – и подтвердил сказанное. Тогда все трое задумались и огляделись по сторонам – не видит ли их кто. Лодку они втащили на берег и спрятали в лесу подальше от троп, дорог и каналов. Подобрав подходящие камни, узники возвратились к остальным. Но не сказали им о найденной лодке – кое-что решали между собой. И решили: втроем же пришли к преподобному Филиппу и объявили ему, что могут построить через каналы красивые мостки и возьмутся за дело, если он посчитает сие дело необходимым и укажет места, где те мостки следует навести. Филипп, ничего не подозревая, благословил их на доброе дело, сам указал места для мостков, а инокам своим заметил, что вот, дескать, люди благоразумные и труженики, достойные похвал, люди домовитые, сами ищут себе работу, а не ждут, пока их обяжут. От трудолюбия их плодится всякое добро, от лености же ленивых происходит все зло. Затем настоятель велел выдать узникам для строительства мостков топоры, пилы, тесла и долота. Им же только того и требовалось!… Взялись с жаром за новое дело: громко стучали, громко пилили; мосток за мостком показывали инокам. А тем временем помор Копейка пропадал в лесной глуши. Росточком невелик был Копейка, не бросался в глаза; вот и не приметили монахи, что нет его. Да нравились инокам новые мостки. Ощупывали их, охаживали – не шатаются ли перила под рукой, не скрипят ли под ногами брусья, не прогибаются ли доски. Не находили иноки, к чему придраться, и хвалили работу Филиппу.
Скоро прибрежные скалы и камни покрылись толстой наледью. Это было первое прикосновение зимы. Ветер и волны пригнали с севера льдину – целое ноле льда краем своим выехало на берег и стало крошиться о скалы и ворочать каменные глыбы и гальку. При этом был оглушительный треск, а также – скрип и гул… Потом приплыла вторая льдина и столкнулась с первой, уже припаявшейся к берегу. Обширные голубые поля прорезались белесыми трещинами, задрожали, а в местах столкновений стерлись в крошево или надвинулись пласт на пласт. И была ледяная круговерть с громом, и из круговерти родились торосы: острые осколки льда, сдавлиные с обеих сторон, нацелились на небо. Весь этот хаос застыл и стал прекрасен. А на открытом просторе мори гуляли еще льды…