Эта книга - песня русского духа. Она о том, как в недрах народа зарождается сопротивление оккупационному режиму. Этот рассказ о пока ещё не видимых схватках на полях сражений за русскую землю.
Содержание:
ГЛАВА ПЕРВАЯ 1
ГЛАВА ВТОРАЯ 7
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 14
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 23
ГЛАВА ПЯТАЯ 29
ГЛАВА ШЕСТАЯ 33
ГЛАВА СЕДЬМАЯ 42
ГЛАВА ВОСЬМАЯ 48
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 55
ГОЛГОФА
Иван Дроздов
Роман
"Лишь тот достоит жизни и свободы,
кто каждый день идет за них на бой!"
Гёте
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Николай Васильевич Свирелин гулял во дворе своего дома, и ему вдруг сделалось дурно: голова закружилась, ноги обмякли, он стал падать. Благо, что рядом оказалась лавочка, - он на нее опустился.
Запрокинул голову, смотрел на небо. В глазах рябило и слышался зуд, точно в них сыпанули песком. В голове лени- во и без особой тревоги, и тем более без страха, текли мысли:"Вот так однажды хлопнешься, и - каюк". И потом, как бы возражая самому себе, думал: "Я ведь еще не старый; в сущности, и не жил, и до пенсии далеко - целых четыре года".
Он был председателем Государственного комитета по печати - должность, равная министру, - и занимал ее двадцать лет. Много хороших дел за ним числилось, но случилась перестройка, и его отставили от службы. Для демократов этот пост был особенно важным: они тотчас же посадили на него человека, близкого новому владыке. Свирелину в то время только что исполнилось пятьдесят - пенсии не предложили.
"Но что это со мной?.." К головокружению добавилась тошнота. Он закрыл глаза и расставил по сторонам руки. Тело сделалось невесомым. Казалось, он парит над землей и летит то в одну сторону, то в другую. А то чудилось: валится на землю и вот сейчас сползет с лавки, ударится головой.
- Николай Васильевич! Вам плохо?..
Открыл глаза. Перед ним стоит Нина Ивановна Погорелова, главный бухгалтер комитета. Она жила в этом же доме.
- Голова закружилась. Не было со мной такого.
Взяла руку, слушала пульс. Заглядывала в лицо. Оно было бледным.
- Надо бы смерить давление. У вас есть манометр?
- Кажется, нет. Впрочем, не знаю.
- Тогда пойдемте ко мне. Вы можете идти?
Свирелин поднялся, направился к главному подъезду. Нина Ивановна шла рядом, но не решалась поддерживать его под руку. Он, хотя и нетвердым шагом, шел уверено и старался держаться прямо.
В лифте нажал кнопку своего этажа - третьего. И открыл дверь квартиры. Широким жестом пригласил Нину Ивановну.
Оба они живут тут давно, лет двадцать. Николай Васильевич, как только его назначили министром, сразу же получил квартиру в доме на "высоких ногах" - едва ли не самом престижном, министерском.
В Москве много престижных домов: и дом наркомов на Набережной, и для самых высших партийных начальников - на улице Грановского, и цековские - на Можайском шоссе, и генеральские… Несколько домов построили и для министров.
Их возводили в тихих зеленых уголках столицы, но непременно поближе к центру. Можно подумать, что власти окружали Кремль людьми благонадежными и в случае каких–либо волнений безопасными, но такая мысль могла прийти сейчас, когда вал народного гнева, зародившийся в Приморье, на берегу Тихого океана, катится по всей России и вот–вот захлестнет столицу или город на Неве. Но нынешние власти тоже не дураки, особенно хитрющий воцарился в Москве - этакий вездесущий толстячок Лужков, которого называют "Кац в кепке". Он громче всех кричит о защите русских и жизнь в столице устроил много лучшую, чем по всей России, и глупые москвичи рады–радехоньки, и хвалят его, и дружно выбирают в мэры, и случись завтра избирать президента - посадят его на шею измученным соотечественникам, а того не ведают, что Москву–то он давно уже запродал иностранцам и домов понастроил, и дворцов–коттеджей тоже не для русских, а для китайцев разных, корейцев, кавказцев да евреев.
Случилось то, чего еще Денис Давыдов боялся. Пророчески ныне звучат его слова:
И весь размежевался свет
Без войны и драки!
И России уже нет,
И в Москве поляки!
А нынешний поэт, еще совсем молодой Владимир Туранин выразился еще энергичнее:
Москву давно трясет озноб,
И время зло колотит гроб,
Испепелив румянец россиянки.
Во все глаза гляди, страна, -
Идет незримая война,
Уж на Арбате мечутся подранки.
Любил я русский народ! Нежно и предано. А в последнее время усомнился. Каких он титанов нарождает, в какие тайны природы умеет заглянуть, а противника у себя под носом не видит! И уж России нет, и Москвы нет, и Питер под чужим сапогом, а он все дремлет и всю мразь вселенскую вперед себя пропускает. Ужель ему, как Илье Муромцу, тридцать три года на печи увальнем лежать! Илья Муромец не проспал страну, защитил ее, а мы–то и проспать можем. Не поляки могут заполонить Москву, а людишки позлее и коварнее. А может уж и заполонили, может уж и поздно нам глаголы разводить?..
Так или примерно так думает и мой герой; и думает он об этом всегда - с болью и горечью, с тем безысходным чувством, которое лишает всех радостей жизни и даже сна.
Измерила Нина Ивановна давление и бодро заявила:
- Как у спортсмена!
Сидели они за круглым столом в гостиной, и Нина Ивановна лукаво и с какой–то юношеской озорной игривостью ловила все время ускользающий взгляд бывшего начальника и как бы издевалась над беспомощностью некогда грозного министра, которого издатели и литераторы за крутой нрав и суровость окрестили необидным и не всем понятным словом "Бугор".
- Вы полежите на диване, а я приготовлю свежий крепкий чай.
Николай Васильевич что–то буркнул себе под нос и перебрался на диван, где был у него плед и подушка, расшитая недавно умершей супругой Ларисой Леонидовной.
Лежал он на спине и почти бездумно смотрел в потолок. Мысли его обращались вокруг Нины Ивановны, этой удивительной, загадочной женщины, которую многие знали, многие любили, но приблизиться к ней боялись. Веселая и будто бы легкая в общении, она могла неожиданно срезать острым и не всегда безобидным словом. Она была дочерью приятеля Николая Васильевича, заместителя министра черной металлургии Ивана Погорелова. Жена у него рано умерла, и они жили вдвоем с дочерью, но с началом перестройки Погорелова с должности сняли, и он уехал в Сибирь директорствовать на большом металлургическом заводе. Это он попросил Николая Васильевича взять в комитет после окончания института его дочь Нину на должность рядового бухгалтера. Нина оказалась очень способной, предельно честной и принципиальной и скоро без всякого содействия со стороны министра выросла до заместителя главного бухгалтера, а затем стала и главным.
Квартира ее помещалась на четвертом этаже - как раз над большой министерской квартирой Николая Васильевича; и так же, как ее бывший начальник, она жила одна и нигде не работала. Отец от своей огромной зарплаты присылал ей три миллиона в месяц, и она жила безбедно и даже, как говорили соседи, "интересно". Что они вкладывали в это слово, Свирелин не знал, но был убежден, что ничего плохого с ней происходить не может.
На кухне Нина Ивановна поставила на плиту чайник, а в гостиной, где лежал на диване Николай Васильевич, она из серванта извлекла чайный прибор, дорогой, цвета индиго, изнутри отделанный золотом, - она любила все красивое, все самое лучшее и еще со студенческих лет была своим человеком в квартире Свирелиных, и всегда помогала тут хозяйке накрывать стол, училась у нее кулинарному искусству.
Скажем по секрету: Нина уже в то время нравилась Свирелину, он любовался ею, но, конечно, вида не подавал, и когда она пришла в комитет, повзрослев, стала еще лучше, председатель ловил себя на мысли, что постоянно испытывает желание видеть ее, говорить с ней.
Нине тогда было двадцать три, а ему сорок - разница внушительная, но, видно, так мужчину устроила природа: он в деловых отношениях с женщиной ее молодость может принять за недостаток, но в отношениях сердечных… Тут для него молодость и свежесть играют только одну роль: соблазна и притяжения.
- Как мы себя чувствуем, Николай Васильевич? Отлежались немного?..
- Одно твое присутствие… и мне стало лучше.
На службе он обращался к ней на "вы" и по имени–отчеству, но вне службы она была для него Ниной, дочкой старого товарища. Впрочем, когда она вышла замуж, он и вне службы стал называть ее по имени и отчеству.
Замужем Нина прожила пять лет. Муж ее пил, она долго боролась с его пороком, а затем купили ему кооперативную квартиру, и они разошлись.
Как–то Свирелин, и сам к тому времени увлекавшийся водочкой, сказал Нине: "Надо было бороться за мужа, отрезвить его". - "Все было, Николай Васильевич, и борьба была, да только он–то в этой борьбе оказался сильнее. Выходит, не любил меня, а то бы послушался", - говорила весело; видно, свобода ей нравилась, а может, человек она такой: легкая, беззаботная. А и то могло быть: полюбила кого–нибудь, вот и резвится.
Из своей квартиры принесла набор трав, - сама каждый год в подмосковных лесах собирает, - заварила чай: крепкий, душистый, разлила по чашечкам. Свирелин наблюдал за ней и не переставал удивляться: гибкая, стройная и на килограмм не пополневшая за эти годы. Лет семь–восемь назад с мужем–дипломатом поехала в Америку и три года работала главным бухгалтером в торговом представительстве. Вернулась похорошевшая, посвежевшая и одевалась на зависть всем комитетским модницам; не сказать, чтобы по последней моде, - нет, скорее на манер каких–то прошлых времен, часто меняла костюмы, платья и являлась в комитет неожиданно новой, оригинальной.
Как–то у него в кабинете зашел о ней разговор. Кто–то заметил, что в Америке муж ее мотался по командировкам, а в нее были влюблены все мужчины. И позволил себе нечистый намек. Председатель строго его одернул: "Будьте мужчиной, сударь!" И тот долго извинялся, уверял, что его не так поняли.
Вспомнил этот эпизод и подумал: "Живу с ней в одном доме, со школьной скамьи ее знаю и никогда ничего плохого о ней не слышал".
Женщин такого рода глубоко уважал Николай Васильевич и считал, что целомудренность, однолюбие - их главные достоинства.
Он сам был человеком строгих правил и того же требовал от других, особенно от женщин. В таком мнении он укрепился, когда прочитал где–то о таком явлении, как телегония, - это когда женщина, побывавшая, например, с человеком другой расы, хотя и не понесет от него ребенка, но в будущем может произвести потомство с признаками той самой расы.
Пили чай, и Нина, тонкая и деликатная в отношениях с людьми, не заводила с бывшим шефом дальних разговоров, прибрала стол, сказала:
- Телефон мой знаете, в случае чего - звоните, хоть и ночью, когда угодно.
И ушла. А Николай Васильевич, провожая ее цепким мужским взглядом, думал: "Какая роскошная женщина! И, кажется, одна. Трудно в это поверить, однако всегда одна".
Хорошо было с Ниной, покойно, и все–таки он был доволен, что остался один. Голова теперь не кружилась, но тошнота сохранялась. И он знал, что ему надо делать.
Налил в стеклянную банку литр теплой воды, размешал легкий раствор марганцовки и залпом выпил. Полежал с полчаса, а затем прочистил кишечник. Он знал, что чем–то слегка отравился; в этих случаях всегда испытывал такое состояние. Покойная жена его, Лариса, не была врачом, но каким–то чутьем угадывала хворобу и всегда лечила своим способом. И вправду, через час ему уж было хорошо, настроение повысилось, он даже испытывал легкое светлое чувство радости, возбуждение, каковые обыкновенно являлись в молодости.
В окнах домов и на улицах засветились огни, и звезды едва пробивались сквозь золотистое облако городского освещения. Прямо в окно назойливо и нахально смотрелся висевший над столицей днем и ночью аэростат с огромным портретом Ельцина и со словами: "Выберем себе умного президента".
Свирелин покачал головой: "Ну–ну, выбирайте. Вы, конечно, заведете в Кремль это чудовище".
"Вы" - это народ, с которым Свирелин вел постоянный молчаливый диалог. К народу у него были серьезные претензии. Он еще не забыл, когда слово это вздымало в душе рой высоких устремлений, было свято и исполнено поклонения. Теперь же при слове "народ" он морщился как от зубной боли; считал себя обманутым и оскорбленным: он верил в народ всем сердцем, а этот же самый народ позволил кучке негодяев взять власть и превратить себя в стадо баранов. Он теперь так же относился к народу, как муж к жене, переметнувшейся к другому. Винил и писателей, на чьих книгах воспитывался, и всех великих мужей, призывавших любить простых людей, гордиться принадлежностью к русскому племени. Суворов, сказавший у стен поверженного Измаила: "Я русский! Какой восторг!", казался ему чудаком и позером. Как бы споря с ним, Свирелин ворчал: "Вот он, твой русский народ! Нам дали по шапке, а он и ухом не повел".
Вспомнил библейскую притчу о старушке, подбросившей хворосту в костер, на котором сжигали праведника.
Почувствовав себя вполне здоровым, перебрался с дивана в кресло и включил телевизор. Смотрел он все программы подряд, гнал то каналы с последнего на первый, а то наобо- рот - с первого на последний. Терпеть не мог художественные фильмы и воротил нос от передач, где сидели молодцы, похожие на кавказцев, но не кавказцы, а имевшие свой особенный говор, где вместо "июня" вам скажут "юня" или проглотят букву "р" и затем вытолкнут ее с каким–то неприятным треском. Обыкновенно он искал спортивные передачи, любил футбол, хоккей, но больше всего - художественную гимнастику или соревнования по фигурному катанию на льду.
Сейчас, как на грех, ничего интересного не было, и он вспомнил, что давно не курил, а вместе с пачкой сигарет достал из серванта бутылочку водки и серебряную рюмочку, которую по причине малости называл наперстком. Выпил один наперсток и потом второй… Поставил бутылку в сервант, в дальний угол, а не в холодильник, где она обыкновенно стояла. Подумал: "Хорошо хоть, что ее там не было, когда приходила Нина".
Водка, проливаясь по пищеводу, горячей живительной волной ударяла в голову. Мысли текли резво, и как–то веселее становилось все вокруг, съеживались, уползали в темные углы тревоги, радужно высвечивались надежды, и, словно перистые облака на небе, выплывали откуда–то мечты и всякие смелые планы. Игривым жеребенком выскочила мысль: "А почему бы ей и не стать моей женой?"
Это он о Нине. Мысль такая не однажды заходила в голову, но в последнее время, когда он лишился всех источников дохода, а к тому же стал все больше пить, всякие надежды его оставили.
Вот и теперь - дума–то явилась, но тут же он ее точно холодной водой окатил: за квартиру нечем платить, в магазин не с чем идти, а он - о женитьбе. Да еще на ком? На Нине!
И мечта отступила. В голове хоть еще и оставались маленькие радости, но что это такое, отчего они и зачем - он не знал.
В тот вечер он выпил еще четыре наперстка и испугался: водка–то самодельная, грязная, - ее армяне в подвале соседнего дома делают!
Посмотрел на свет бутылку, взболтнул раз–другой - вроде бы светлая. А что из нечистого спирта, так и вся она теперь… из нефти. Не так противна, как керосин, - и ладно.
В шумящей, словно газовый котел, голове поползли сомнения, вспучились вопросы: зачем пьешь? А если пить, найди хорошую водку, пойди в Елисеевский гастроном. Но тут же вспомнился Соколов - поставщик двора его величества Брежнева, миллионы рублей, найденные у него в сейфе, и как скоренько его расстрелял Андропов… Новый Владыка боялся, как бы и его не обмазал, ведь и сам, конечно, в том магазине пасся…
"Ах, будь они все прокляты!.. Травят народ умышленно, чтобы через двадцать–тридцать лет русских совсем мало осталось, а затем и вовсе, как ассуров, извести под корень. Да, так нужно им… банкирам из–за океана и ему - Боруху Клинтону, сексуальному маньяку, дружку Боруха нашего - вон того, чей портрет на аэростате фонарями высвечен… Русские им мешают! А он тоже русский, и теперь уж… тоже народ. А значит, и его вали туда же - в братскую могилу.
Недопитую бутылку спрятал подальше и с мыслью, что завтра ему есть нечего, и денег у него нет, пошел спать.
Засыпая, себя успокаивал: Бог даст день и даст пищу.
И уж, кажется, во сне увидел себя идущим по Москве с самоваром.
Утром его разбудил звонок. Накинул на плечи халат, подошел к двери.
- Кто там?
- Дядь Коль, это я, Серафим.
Открыл дверь.
- Чего тебе?
- Да так… Узнать: здоров ли? И еще: может, чего надо?
Хозяин пригладил рукой густую шевелюру седеющих волос, пропустил Серафима. Это был сын двоюродной сестры Матрены, бизнесмен, всезнающий и всеумеющий детина лет тридцати. Он вместе с матерью своей частенько наведывался к дяде, ходил по комнатам, оглядывал шкафы с редкими книгами, дорогой посудой, всякие ценные вещицы, которые дарили министру делегации, гости, в том числе и иностранные.
Несколько раз заговаривал с дядей о квартире. Не отняли бы демократы. "У них аппетиты–то, сами знаете…"
- Не отнимут. Тебе–то чего беспокоиться.
Свирелин не жаловал племянника, и его мамашу тоже, но и не отталкивал. Нельзя же вовсе без родных. Придет безглазая, махнет косой, и - похоронить некому. Однако и противно было: кружатся, будто воронье, смотрят, как бы еще при жизни его пригрести все. Глаза мозолила им квартира: пятикомнатная, в доме со швейцаром…
- Ну… чего тебе?
- Да так, может, надо чего.
- Самовар свези в ювелирный. Там я видел… продают такие.
Посмотрел на верхнюю полку книжного шкафа. Там, словно солдаты на смотру, стояли пузатые раззолоченные тульские самовары. В Туле полиграфический комбинат строился, министр частенько наезжал туда. Ну и - дарили. Было их восемь, осталось пять, те уже продал.
- Свези. За них хорошие деньги дают.
- Что вы, дядь Коль! Сейчас деньги ничего не стоят. Подождать бы лучше.
Не любил Серафим, когда дядя сувениры продает.
- Свези, говорю! Надо же мне жрать чего–нибудь!
- Хорошо, хорошо. Свезу в комиссионный, да только что они дадут за него? Старая модель, из моды вышла.
Николай Васильевич достал самовар, сделанный по особому заказу, подал племяннику. Тот его захватил под мышку и вышел. Но скоро в дверь снова позвонили. На этот раз приехал Вадим, личный шофер Свирелина, возивший его все двадцать лет работы в комитете.
- А-а… Это ты. Проходи.