Интонация в голосе Свирелина была другая. Он любил Вадима, помог ему получить квартиру, устроил дочку в институт… Вадим помнил все это, и теперь, когда в комитет пришел другой начальник, он, улучив час–другой, заезжал по старой памяти к Свирелину, спрашивал, не нужна ли машина. Машина Свирелину хотя и нужна бывала, но затруднять Вадима он не хотел, а вот чаем его поил, и сидели они на кухне, вспоминали былые дни, говорили о днях нынешних. Вадим ничего не рассказывал о своем новом начальнике - деликатный и умный он человек, а Николай Васильевич ни о чем его не спрашивал.
- На что живете, Николай Васильевич? Скоро ли пенсию дадут? Может, мне шефа попросить - пусть похлопочет.
- Шефа не проси. Пенсию раньше срока только президент может дать, а президент меня не любит. Не надо, не проси.
Минуту–другую молчали. А потом Свирелин, глянув на самовары, сказал:
- Свези куда–нибудь самовар. Я бы за квартиру заплатил.
- Давайте! Я живо, сей момент.
Через полчаса Вадим уже в дверях, с деньгами:
- Пять миллионов дали. Я им сказал: самоварчик–то на заказ изготовлен, подарочек для министра. Они и так повернут, и этак… Говорят: три миллиона. А я им: нет уж, господа хорошие. Я его в другой магазин свезу, там–то и все шесть миллионов отвалят. Ну и… сладились на пять. Не продешевил ли?..
- Что ты, Вадим. Серафим еще лучше самовары ювелирам сдал - по полмиллиона получил.
- Полмиллиона! Плут он, ваш Серафим. Креста на нем нет!
- Креста нет, это уж верно. Не верит он ни в Бога, ни в черта. Такой у меня племянничек.
Вадим уехал, а часа через два явился Серафим. Он тоже ездит на автомобиле, но только автомобиль у него собственный и очень дорогой - "Мерседес" последней марки. И дядю подвести куда–нибудь он не предлагает.
- Вот! - протянул он деньги. - Больше не дают. Триста тысяч.
Свирелин не повернулся на голос Серафима, пошел на кухню. Серафим положил на стол деньги.
- Вы, я вижу, недовольны - так и не просите в другой раз! Я с этим проклятым самоваром мотаюсь по городу, стараюсь всучить его…
- С чего ты взял, что я недоволен. Спасибо за хлопоты. Вот тебе сто тысяч.
- Зачем они мне?
- Как зачем? Бензин жег, время потратил.
- Да ладно вам, дядь Коль. Чай, мы не чужие. Ну, я поехал. Если понадоблюсь - звоните.
Николай Васильевич долго и тщательно закрывал замки и недовольно ворчал, словно заговаривал дверь от нечистой силы.
Пять миллионов его ободрили; он посмотрел на самовары - еще три осталось, подошел к книжному шкафу, в котором плотными рядами лежали альбомы художников. Он сам в молодости баловался кистью и коллекционировать альбомы было его страстью.
На стол председателя стекались книги из всех типографий страны; директора показывали министру товар лицом, а Свирелин разглядывал книги и лучшие из них откладывал. Альбомам отдавал предпочтение.
Оснащением типографий, выпускавших изобразительную продукцию, занимался сам. Ездил в Италию, Францию, несколько раз бывал в Лейпциге, где издавна искусство переводить краски на бумагу было самым высоким, и всюду заказывал машины, целые системы механизмов, и даже привозил мастеров. Под конец его правления типографии Москвы, Ленинграда, Харькова и Калинина выпускали альбомы, открытки, отдельные красочные листы с портретами и картинами не хуже, чем в Лейпциге. И в его квартире этих альбомов скопилось множество, вот только жаль, что спрос на них теперь упал: богатеи искусством не интересовались, а бедным не до книг и альбомов; но и все–таки: он однажды для пробы отнес Веласкеса в магазин старой книги, там за него дали хорошую цену, и деньги получил сразу.
Подошел к полкам, где хранились художники эпохи Возрождения. Как–то редко и криво были расставлены здесь альбомы. Фламандских художников совсем не было. Перерыл, пересмотрел все - нет ни одного!..
От неожиданности сел на табурет. Крадут, таскают альбомы! Серафим и его матушка!.. Больше некому.
Вернулся в гостиную, открыл самый нижний ящик серванта. Стал считать комплекты серебряных ложек, вилок, ножей. Не знает он, сколько их было, но заметил: многих недоставало. Не видно и самого дорогого набора на двенадцать персон - серебро с червленой вязью и позолотой…
Долго сидел удрученный. Серебро берег про запас. Золота у него не было, а все украшения жены отдал Матрене. Она была старше его на пятнадцать лет, но украшения любила. Приходила два раза в неделю: варила борщ, кашу, делала салат и уходила. Дома оставался второй сын Роман. Рожден с болезнью Дауна, плохо соображал и мог запалить квартиру или залить соседей. Матрена и хотела бы насовсем переселиться к брату, да не на кого оставить сына. Серафим как–то сказал дяде: "Мы для Романа найдем сиделку, а мама будет жить у вас". И потом с тревогой добавил: "Демократы, они ведь звери: запросто квартиру отберут". Николай Васильевич пробурчал в ответ: "А меня куда же?.. У меня вон за сервантом ружье стоит, я ведь и стрелять умею". - "Стрелять? - возразил племянник. - Они с милицией придут. За шиворот - и на улицу. И станете вы, дядя Коль, бомжем. Ваш–то Кац в кепке церемониться не любит". - "Почему же это он мой?" - удивился Свирелин. "А чей же он, мой что ли?.. Это вы или такой, как вы, его в Моссовет запустили и должность ему высокую дали. От вас, от министров, они пошли, кацы всякие. А теперь–то смотрите им в рот: захочет - оставит вам министерскую квартиру, а не захочет, так и не прогневайтесь. В котельнях разных да в сырых подвалах живите. Власть, она шутить не любит - не мне вам рассказывать!" "Да уж… - невесело размышлял Свирелин. - Выкинут из квартиры и глазом не моргнут. Горбачев президентом страны был, а и то в два счета из квартиры вылетел. А брежневская двенадцатикомнатная квартира с двумя бассейнами и двумя зимними садами… Ее чеченец Хасбулатов захватил".
Невеселые это были мысли. И всегда такие разговоры заводил с ним Серафим. Сам он со своей загребущей мамашей точил зуб на его квартиру, - вот только не знал, как к ней подобраться.
Жалко ему было и альбомов, и серебряных приборов… Достал он из серванта бутылку и не спеша наполнял один наперсток за другим. Удивительное свойство имеет водка, это древнейшее изобретение! Пить противно - горькая, дерет глотку, что тебе железная щетка, а проглотишь и слышишь, как по телу разливается горячий ток. И размягчается душа, острее становятся глаз и слух, и неприятность, только что давившая сердце, кажется сущим пустяком… Мир окрашивается в розовый цвет, и ближе к тебе все радости жизни. И даже Нина, такая недоступная, будто к тебе приблизилась… Протяни руку, и вот она, мягкая, теплая, и вся благоухает ароматом полевых цветов.
Замуж?.. А почему бы ей и не выйти за меня?.. Вот скоро получу пенсию, да и продавать кое–чего будем. Наконец, квартиру одну продадим. Зачем нам две. Хватит одной моей. Вон она какая!..
Наполнил наперсток, выпил… Мысли полетели еще резвее, словно поезд, несущий его в Ленинград.
Ленинград он любил и ездил туда часто. Останавливался в гостинице "Европейская", а иногда в "Прибалтийской". Сидит, бывало, в кресле, а за окнами море шумит, и корабли взад–вперед идут. В номер он всегда приходит на подпитии. Настроение хорошее, море зовет и манит… Так бы и поплыл в сторону Англии, а там и дальше в Испанию…
Уж и не было жалко альбомов и серебряных приборов, не таил обид на Серафима и Матрену. Пригрелся Свирелин в кресле и уснул.
Утром следующего дня проснулся рано, было еще темно; аэростат, точно вздувшаяся с одного края колбаса, мотался на ветру, и слово "выберем" то превращалось в "выбреем", а то сжималось, и тогда буквы удлинялись и Свирелин читал: "выдерем". Лучи света метались вокруг шара, словно какой–то гиперболоид обстреливал претендента на высшую должность в России.
Николай Васильевич ворочался, кряхтел, как старик, - он после пяти–шести наперстков просыпался рано, а порой и посреди ночи и, как ни старался, заснуть не мог. Лучше бы ему встать, попить чаю, послушать радио, включить телевизор, да там ночью показывают фильмы, где раздевают женщин, понуждают их принимать разные позы, и то в ванную загонят, то в туалет, и с каким–то медленным, иезуитским садизмом выжимают из нее все самое сокровенное, неспешно примеривают для своих утех, а то и зачнут смаковать сами утехи, да не вдвоем, а втроем, вчетвером - целый взвод мужиков нагонят…
Смотрит иной раз такой фильм Николай Васильевич, а сам думает: "Бедняжка! У нее ведь муж есть, дети - вдруг как увидят?.."
Вконец разбитый и морально, и физически, он медленно тащился в спальню и ложился в кровать. В такие минуты решительно себе говорил: "Надо жениться! Я ведь еще не старый, совсем не старый!.."
Сон еще дальше летел от него. И в голове все мешалось, мысли путались. Он такого состояния особенно боялся - этак–то и с ума можно спрыгнуть.
Было уже светло, а сон не приходил, и тогда он снова достал бутылку. Пил лежа. Наперсток опрокидывал за наперстком. На дно бутылки не смотрел: денег у него теперь много, хватит надолго.
И так проходили часы, голова мутилась, он плохо соображал. Иногда являлась страшная мысль: водка ядовитая! Полбутылки выпьет, уснет и не проснется!..
Хватал бутылку… Но нет, вроде бы нет ни синевы, ни хлопь- ев - чистая. И наполнял еще наперсток.
Время близилось к обеду, когда в коридоре раздался звонок. На ходу надел халат, пригладил волосы, хриплым старческим голосом спросил:
- Кто?
- Это я, Нина.
Подобрался весь, крутнул головой, открыл дверь.
- Извините, Николай Васильевич. Я на минуту.
И прошла в гостиную. Села в кресло, смотрит на него, точно давно не видела.
В предчувствии чего–то нехорошего Свирелин опустился на диван.
- Хорошо ли я поступила, что бросила вас? Я ведь одна из близко знакомых. А?..
Не сразу нашелся Николай Васильевич. Рот приоткрыл от изумления. Нина, как всегда, была хорошо, утонченно–кокетливо одета. От нее шел дух свежести и молодой силы.
- Вы решили: я - ветошь старая, что меня можно бросить, - пробурчал недовольно, как это бывало в пору его силы и величия. Тогда подчиненные при таком тоне дрожать начинали. Впрочем, Нина и тогда его не боялась.
- Не в этом дело, - я, может, не так выразилась. Проще всего не замечать человека. Я ведь вижу, что вам плохо.
- Обыкновенно. Как жил, так и живу.
- Да, конечно, - живете. Да только посмотрели бы на себя со стороны. Губите свой организм, заживо…
- Нина Ивановна! Я ведь и обидеться могу.
- Можете, но не торопитесь. Я вот в газете прочитала: в Питере есть кудесник такой… трезвость людям дарит. Абсолютную трезвость! Я и другу вашему Грачеву звонила. Он к себе приглашает. Поживем у него десять дней. А?..
Новое это было для Николая Васильевича. Нина его в Питер зовет. С чего бы такое?..
Насупился, долго не отвечал.
- Не верю я… шаманам разным. Им бы деньги выманить.
- Этот и денег не берет. Так работает, бесплатно.
- Бесплатно только сыр в мышеловке. Ну да я и заплатить могу.
Нина обрадовалась, сказала:
- Я поеду за билетами, а вы собирайтесь.
- Не надо ехать за билетами.
Он позвонил в кассу, где обслуживали больших начальников, - там его еще помнили, - заказал два билета. Потом при Нине же позвонил в Питер Петру Грачеву. Тот весело кричал:
- Приезжайте, я вас встречу.
- Закажи гостиницу, два номера.
- Никаких гостиниц! Жить у меня будете. Квартира у нас большая, места хватит.
Вечером на такси они поехали на Ленинградский вокзал. А в полночь уже катили в Питер на "Красной стреле".
Ехали в специальном купе: две прекрасных постели, столик, чай, конфеты.
Нина была веселой, глаза радостно светились, она без умолку щебетала:
- Позавчера утром является ко мне Вася Трахтенберг, - помните, работал в плановом отделе?.. Он теперь директор коммерческого банка.
- Вася?.. Банкир?..
- Представьте себе - наш Вася. И будто бы проворачивает миллиардные суммы.
Свирелин аж застонал от досады. "Вася Трахтенберг - банкир!" - повторял он как заклинание.
Замечательный это был человек, Вася Трахтенберг! Работая в плановом отделе, он не составлял никаких планов и не подавал начальству полезных советов: он служил для связей с нужными людьми. И в этой роли проявлял удивительные способности. Скажи ему начальник отдела: "Вася, завтра нашему председателю нужен император Эфиопии". - "Император Эфиопии?.. Это тот… как его?.. Хайли Селасие первый?.. Будет вам император Эфиопии". И завтра в назначенный час император будет сидеть в приемной председателя. Трахтенберга никто не называл по фамилии - то ли плохо она запоминалась, то ли произнести трудновато, - называли его по имени: Вася. И был он маленького роста, как Наполеон, и многие слова произносил с трудом, а буквы иные и совсем не выговаривал, но вот угадывать тайные помыслы начальника и в самый нужный момент приходить на помощь - тут он был незаменим. Нина Ивановна поражалась и побаивалась его способности на расстоянии угадывать мысли и желания председателя, к которому его допускали редко и которого он называл не иначе, как Бугор. Вася, например, однажды шепнул ей на ухо: "Я знаю, где можно достать маленький котел из нержавеющей стали". - "Да зачем мне нужен такой котел?" - "Не вам он нужен, а председателю". - "А ему зачем?" - "Ему очень нужен, вы только скажите". Нина тотчас же пошла к председателю и сказала: "Вам нужен небольшой котел из нержавеющей стали?" Председатель вскинул на нее карие с большими ресницами глаза и долго и пристально смотрел на Нину, как он обыкновенно смотрел на нее, когда она выходила из кабинета. "Да, такой котел мне очень нужен. Откуда он у вас?" - "У меня такого котла нету, но он есть у Васи". - "А-а… - разочарованно протянул председатель и тут же потерял интерес к котлу. Склоняясь над бумагами, спросил: "А водородной бомбы у Васи нету?.."
Через три–четыре дня котел из нержавеющей стали лежал в багажнике председательского автомобиля.
Нина Ивановна спрашивала у Васи: "Откуда вы узнали, что председателю нужен такой котел?" - "Я?.. Откуда узнал?.. А в самом деле - откуда мне могла зайти такая мысль?.. Вы, Нина Ивановна, согласитесь: полезная эта мысль или нет?.. И еще я вас спрошу: вы сказали председателю, что это я ему уже достал такой котел?.. Никто не достал, а Вася Трахтенберг достал. Вася и не такое может достать". - "Может, может, я это знаю, - выходила из себя Нина Ивановна, но вы мне скажите: откуда вы узнали?.." - "Я по глазам увидел, что такой котел председателю нужен. Вы, Нина Ивановна, почаще заглядывайте в глаза председетелю - там еще и не такое увидеть можно. Жаль, я редко с ним встречаюсь. Но зато могу беседовать с шофером. Вы заметили, как часто я с ним беседую. И однажды мне шофер сказал: нам нужен такой котел… Этак литра на четыре. Председатель по воскресеньям любит ездить в лес на отдых - один ездит! Вы же знаете, он у нас бирюк. Ну так вот, и там он сам приготовляет себе кулеш. И чтобы сварить кулеш, нужно иметь во что насыпать пшена и положить сала…"
Вот таким человеком был Вася Трахтенберг. Его друзей и соплеменников в комитете работало много, и все были разные, но Вася был такой. И этот–то Вася стал банкиром! Некоторые склонны усматривать в этом факте какие–то чудеса, но Нина Ивановна понимала, что никаких чудес тут искать не надо, а все дело в способностях Васи. Ему понадобился император Эфиопии, и в нужный момент он у него сидел в кармане. Теперь же ему понадобилась Нина Ивановна, но он знал: заполучить ее непросто. Явился к ней и встал на колени, умоляет: приходи в банк, будешь у меня заместителем. "Зачем мне такой хомут? Папенька мне десять миллионов в месяц присылает. Хватает на пудру и помаду". А он: "Нина Ивановна! Озолочу. Соглашайтесь. У нас филиал в Питере есть, - там у них дела запутались. Поезжайте, помогите". - "Ну, ладно, а что значит ваше "озолочу"? - "Десять миллионов в месяц!" - "Десять миллионов! Да меня вон Рэм Вяхирев в свой Газпром зовет, двадцать пять миллионов дает". Задумался Вася, чешет свою лысину. "Ладно, - говорит, - тридцать миллионов получай и выходи на работу". - "Так и быть, приду к тебе заместителем, только с условием: выйду на работу через неделю, и зарплату - за три месяца вперед. Мне деньги нужны. И срочно". Ну, денег у него куры не клюют, отсчитал пятнадцать тысяч долларов, сказал: расписки не надо.
Разливала чай, угощала конфетами; вела себя как хозяйка, и было с ней легко и уютно.
Николай Васильевич сказал:
- Понимает, шельма, с кем дело имеет. Там, в Питере, видно, они серьезно завалились. Как бы вам того… в историю не попасть…
Поймал себя на мысли: пить и курить не тянуло; не хотел показать пристрастие к дурным привычкам. Знал, что Нина эти привычки считает большим грехом, она с мужем и рассталась по причине его пьянства, и не однажды говорила Свирелину: "Не понимаю мужиков, лакающих эту гадость. Если есть потребность любить, так любили бы женщин, да еще музыку, живопись. Вот мы, женщины, любим мужчин, и еще детей. А вас, мужиков, я не понимаю".
Нарочитая грубоватость тона, обнаженность мыслей и чувств были ее манерой, стилем поведения и дружеских бесед. Она знала, что многим нравится, что пользуется репутацией женщины строгого поведения, и позволяла себе некое озорство на грани допустимого. Она и во многом другом была рискованной и озорной, а на подчиненных могла и прикрикнуть, и сказать обидную резкость. Полагала, что безупречность в делах, которую проявляла с завидным постоянством, предельная честность и принципиальность, и, главное, врожденный талант и скрупулезная аккуратность дают ей право того же требовать и от других. Случалось, она повторяла Маяковского: лучше могила, чем бухгалтерия, но все знали, что сама–то она и любит свое дело и понимает его важность.
Свирелин ее побаивался. Никогда не понуждал нарушать законы или что–нибудь сделать не по правилам; частенько брал ее с собой в командировки. И еще с ним ездил помощник - полковник в отставке Морозов. Того он не любил, но обходиться без него не мог.
- Вот в таком вагоне, - заговорила Нина, - мы ездили с вами в Лейпциг.
- И не один раз.
- Помню, вы хотели, чтобы я ехала в другом купе, но я погнала туда Морозова, а сама осталась с вами. Что вы тогда подумали?
- Не знаю. Я ваши поступки не всегда понимал.
- Ну, во–первых, вы мне нравились, а во–вторых - боялась, как бы он вас не отравил.
- Отравил?.. Вот уж новость! Зачем это ему?
- Как зачем? Эта публика везде работает, везде они преследуют свою цель. Вы им неугодны. Ваш пост для них вот как нужен!
Хотел бы узнать, что означает ее слово "нравились", но сделал вид, что не придал значения этому заявлению. И все–таки не выдержал:
- Вы сказали: я вам нравился. Ну, а это уж, сударыня, вы явно надо мной смеетесь. Вам и вообще–то никто не нравился, а я со своим характером… сколько крови попортил.
- Это так. Как начальник вы, конечно, не сахар, но как мужчина… У меня в бухгалтерии все девочки были в вас влюблены.
Это ее "не сахар" задело самолюбие Свирелина.
- Чем же я вам не нравился как начальник?
- Пятились все время, одну за другой сдавали позиции. Вас даже шабес–гоем называли. Если из плана издательства выбросить русского автора, вы и слова в защиту не скажете, а если Евтуха какого или сволочную Ахмадулину, вы и лапки кверху: не надо, не троньте!..