Свирелин склонился над тарелкой и не видел улыбок на лицах друзей. Его шея, щеки заметно побурели, разговор не нравился, и он не хотел бы его продолжения. Не больной же он, наконец, чтобы устраивать его к каким–то шаманам. Эти "учителя" хозяйки, изображенные на красочных портретах, казались ему нелепыми рядом с портретами гигантов русской науки. Он не поднимал взора на друга своего Грачева и не понимал его беззаботной веселости. "Серьезный человек, а позволяет жене заниматься черт знает чем". И как только он об этом подумал, явилась и догадка: уж не она ли эта самая волшебница?.. Конечно же она! Иначе зачем бы она сказала: "Мои учителя"?
Свирелин знал, что Грачев пишет какие–то книги о методах отрезвления, он сюда в Питер и ездил затем, чтобы изучать эти методы, писал об ученом Шичко. Он здесь и с Лидой познакомился. Слышал обо всем этом, но как–то краем уха, и книг его не читал, и не вникал в эту проблему. Серьезно полагал, что лечить алкоголиков - пустая затея. Человек пьет потому, что в нем такая потребность заложена от природы, в жизни случаются обстоятельства, - вот как у него теперь, - когда вино или водка служат ему облегчением от невзгод и страданий. Он сейчас, в эту минуту, решил, что зря поддался уговорам Нины и приехал сюда за исцелением. Вот сейчас он об этом и скажет, но только так, чтобы не обидеть Нину. А она точно слышала его внутренний монолог, наклонилась к нему:
- Так значит, к мужику поедем? Решайте. Как скажете, так и будет.
- Я уже решил, - бубнил Свирелин, точно в бочку. - Побудем здесь денек–другой и домой подадимся.
- Ну, нет! Это уж фигушки! Раз приехали, то курс пройдем полностью - от первого дня до десятого. Я уж деньги Лидии Петровне отдала. Она сейчас, после завтрака, поедет договариваться.
- Я и без того пить больше не буду. И раньше–то пил немного, а теперь… так и быть. Не стану вовсе.
Нина наклонилась к Свирелину, заглянула ему в глаза:
- Николай Васильевич, голубчик, не отказывайтесь. Очень я вас прошу.
Свирелин посмотрел на нее внимательно, и во взгляде его карих, еще молодых глаз отразилась сердечная благодарность. Чуть заметно кивнул:
- Ладно.
Про себя подумал: ни в чем я ей не могу противиться.
- А теперь будем решать: к кому пойдете в группу? Может, все–таки к волшебнице?
И она посмотрела на Лидию Петровну.
Свирелин понял и тоже посмотрел на хозяйку.
- Если это вы, Лидия Петровна, то, пожалуй, готов вам повиноваться. Только скажите сразу: ваша наука требует каких–нибудь жертв?
- Ровным счетом никаких. Впрочем, есть три условия: ваше желание, серьезность и внимательность. И еще одно, - оно, пожалуй, будет самым главным: вы должны писать дневник.
- Считайте, мы обо всем договорились. А можно ли мне заранее что–нибудь прочесть по этой теме? Простите меня за невежество, но я лишь только однажды слышал по радио упоминание о методе Шичко.
Приятели молчали. Наверное, в этот момент оба они вспоминали один свой телефонный разговор еще в самом начале горбачевской перестройки. Тогда действовал закон об ограничении продажи водки, и в тех магазинах, где водку продавали, выстраивались большие очереди. Свирелин однажды в холодный зимний день стоял в такой очереди и от магазина позвонил Грачеву.
- Наделали вы делов с этим вашим борцом за трезвость академиком Угловым… Я как идиот стою за бутылкой водки и слышу, как вся очередь клянет вас за ваши статьи в газетах.
В то время академик Углов и писатель Грачев выступали со статьями, писали книги о вреде пьянства, их фамилии были у многих на слуху, - особенно у пьющих людей, терпевших неудобства от борьбы за трезвость. Получалось так, что боролись не только со спиртным зельем, но и с теми, кто потреблял его. Как раз в это время Свирелин был отставлен от должности и старался водкой заглушить обиду и заполнить ни на что не нужное ему время. Он оказался в обществе ханыг и пьяниц и по утрам вливался в стаю жаждущих выпить и вместе с ними слонялся по магазинам в поисках бутылки. Грачев тогда не очень вежливо ему сказал:
- Водка не молоко, без нее и обойтись можно.
Свирелин бросил трубку и долго после того не звонил Грачеву. Как человек государственный, умеющий крупномасштабно мыслить, он сознавал важность алкогольной проблемы, но путей выхода из нее не видел. И тех, кто писал статьи, шумел, пугал народ, считал людьми несерьезными, популистами. Разделял расхожую точку зрения: "Они свою цистерну выпили, а теперь блажат". Поэт Владимир Фирсов однажды в разговоре со Свирелиным заметил: "Сами–то они, чтобы никто не видел, ночью под одеялом всасывают".
Теперь сожалел, что ничего не читал из грачевских писаний, особенно его книги о Геннадии Шичко, о чудодейственном методе избавления людей от вековечного порока пьянства.
Грачев принес ему в комнату стопку книг:
- Вот… читайте.
Рассказал эпизод, случившийся у него с маститым писателем в Москве. Назвал фамилию.
- Вы должны его знать.
- Как не знать! Встречался много раз.
- Так вот… Звонит он однажды, говорит: "Прочитал ваш очерк о Шичко "Тайны трезвого человека". Хотел бы поехать к нему. Он всех принимает?" Ну, меня словно черт за язык дернул. "Нет, не всех, - говорю. - Его метод воспринимают люди интеллектуальные, мыслящие". - "А как он определяет, мыслящий перед ним или олух безмозглый?" - "А он на лицо смотрит. Лицо, оно обо всем скажет". Ну а, вы сами знаете, лицо у него словно топором вырублено. Он, видимо, намек услышал: проворчал что–то и бросил трубку. А через месяц или два его супруга звонит мне: что уж вы такое магическое сказали мужу - он после разговора с вами в рот рюмки не берет. Так что, как видите, я тоже могу отрезвлять.
Грачев засмеялся, а Свирелин брови сдвинул к переносице; он, очевидно, подумал: мне бы так… после одного разговора…
Вынул из стопки небольшую книжицу вдовы недавно умершего Геннадия Шичко, Люции Павловны: "Слово есть Бог". Сунул ее в карман и сказал:
- Пойду в парк. Читать буду.
Нина Ивановна тем временем приоделась, навела марафет и зашла к мужчинам:
- А я в город. И скоро меня не ждите. Буду знакомиться… с делами.
Из квартиры они со Свирелиным выходили вместе.
- Может, проводить вас? - сказал Свирелин.
- Нет–нет, вы приступайте к своим делам, а я буду приступать к работе.
Подумав, добавила:
- Вы ведь знаете: к работе я отношусь серьезно.
- Как не знать, - буркнул Свирелин. - Очень даже хорошо знаю.
И они разошлись по своим маршрутам.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Нина Ивановна без труда нашла на Литейном проспекте дом с позолоченной вывеской "Банк Strit Boul". Глухая дверь и никакого подъезда, никакого указания на движение людей. Захватила пальцами висевшее над вывеской массивное медное кольцо и, как наказывал Вася Трахтенберг, ударила три раза. Ожидала минуту, две… Тишина. Она повторила удары. И снова тишина. Отступила на шаг, осмотрела дом - небольшой, трехэтажный особняк.
Не знала, что ее внимательно разглядывают во встроенный над дверью оптический прибор, изучают. И когда она уже хотела уходить, дверь стремительно распахнулась:
- Вы к нам?
- Да.
- Представьтесь, пожалуйста.
Нина назвала себя, и ее пропустили.
Показали на дверь, вписанную заподлицо в стену; виднелась одна костяная ручка.
За столом, уставленным телефонами, компьютерами и множеством каких–то электронных приборов, сидел худосочный с длинной шеей и слабой грудью дядя непонятного возраста. Нину поразили его глаза: они были очень большие, широко открыты и на белых выпуклых полях, независимо друг от друга, плавали маленькие, черные как ночь, окружья. Как раз в это время в России с подобными рачьими глазами был министр иностранных дел; он вот так же бессмысленно таращил на всех белки и походил на существо, упавшее с другой планеты; или могло показаться, что он сильно кого–то боялся.
С первых же его слов Нина поняла, что умом Сократа этот дядя не обладал.
- Вас как зовут? - спросил он.
- Нина Ивановна.
- Хорошо. Вася Трахтенберг нам звонил и тоже говорил, что вас зовут Нина Ивановна. А еще он говорил, вы все знаете и можете сказать, где и за что нас могут зацепить. У нас тоже есть такой человек - Сергей Качалин, но у него мозги пошатнулись, и он запутался в цифрах: ничего не может сказать, а только делает страшное лицо и нас пугает.
Нину забавлял ее новый начальник; она не сразу могла заключить, серьезно он с ней говорит или у него манера такая прибавлять некоторую театральность в свою речь; и так же нелегко было уловить природу его акцента - кавказский ли он человек, или еврей, но евреи лишь старые и местечковые так говорят, а современные уже давно говорят, как все нормальные люди; этот же еще не старый и живет в Петербурге - откуда же у него такой стиль и такая манера выражаться?
"Пучеглазый" - так его сразу же окрестила Нина - раскачивал большую голову на тонкой шее и будто бы пытался еще что–то сказать, но забыл и не мог припомнить. Какие–то движения производил толстыми бледными губами, глаза еще дальше уводил под верхние веки, а нижнее поле белков уже светилось, как у слепого, и оттого казалось, что ему сделалось плохо и он вот–вот станет валиться со стула. Нина спросила:
- Вас как зовут?
- Гиви Шахт. Немного странно, но так уж… Гиви Шахт.
И неожиданно добавил:
- У вашего отца неприятности.
- У моего отца?
- Да, у вашего. Не у моего же! Моего, слава Богу, нет, и мамы нет, и я потому не знаю, почему я Гиви и почему Шахт. Родился я в деревне, в Рязанской области, и мой папа был священником, может, потому я Шахт. В Москве много сейчас шахов и шохов. В думе есть Шохин, в правительстве всем заправляет Шабдурасулов, а в суде - Шахрай. Там только один не ползает, а летает по небу - это генерал Лебедь. Он тоже наш, но почему–то Лебедь. Остальные ползают и шипят. И что же с того?.. Многим не нравятся люди с шипящими фамилиями, но если они умные, так что же? Как я уже вам сказал, я тоже Шахт - не убивать же меня за это! Мой дедушка был Шойхет, но он еще не был раввин, то есть священник, и отец решил, что Шахт лучше. В шахтах добывают уголь, шахтеров у нас любят, самый почетный человек на свете был шахтером, это Стаханов, может, слышали? Но я вас заговорил, а вам надо работать. Вася звонил и сказал, что вы будете работать до тех пор, пока мы не узнаем, какая бумага что означает. Он говорил вам так?
Нина повела плечом.
- Извините, но я хочу знать, какие неприятности у моего отца?
- Какие? Вы спрашиваете - какие? Директором завода кто работает, я или он? Триста миллионов рублей в месяц кто получал? Может, я получаю?.. И что же вы хотели? Такую кучу денег нельзя загребать вечно!.. Пусть бы он брал, но ведь рабочим не платил зарплату. Это же треть миллиарда! А миллиарды у нас получает один Черномырдин, да еще человек пятьсот около него. Да те ребята, которые сидят в кремлевских кабинетах. Больше так–то уж много никто не получает. Ну и вот… Однажды утром собрались женщины и заперли вашего папу в кабинете. Они его спрашивают, почему их мужьям восемь месяцев не платят зарплату? Если бы мне восемь месяцев не платили деньги, я бы тоже собрался и запер. Но вы не делайте большие глаза: я скажу Сапфиру, и он его вытащит.
- Кто это - Сапфир?
- Вы не знаете, кто такой Сеня Сапфир? Хорошенькое дело. Приехали к нему работать, уже получили от него деньги, а не знаете… Хорош и Вася Трахтенберг. Ничего не сказал. Так я вам скажу: Сапфир - это магнат! Уже такой магнат, что позвонит в Москву и ваш папа будет чистеньким. Вы только работайте. Вот вам ключи от трех комнат - там все бумаги.
Гиви достал из ящика стола ключи и подал Нине.
- У нас есть бухгалтер Сергей Владимирович, он все объяснит.
Склонился к переговорному аппарату, позвал Качалина.
Магнат Семен Львович Сапфир не любил общества, не ходил на рауты и презентации, но он обожал жену свою, женщину совершенно исключительных достоинств Ирину Михайловну Еремееву, сохранившую свою девичью фамилию. При женитьбе он хотел взять ее фамилию, как это сделал недавний хозяин города Толя Филькинштейн, ставший после первой женитьбы Субчиком, - тоже фамилия! - но и все же! Простая и не очень понятная. И, попробуй, разберись, какой он национальности. Сеня не переменил. И была на то серьезная причина: собирался он с отцом и матерью переехать на родину своих предков. Там бы фамилия Еремеев была неуместной, торчала бы, как перо гусиное в черной отцовской шляпе.
С сыном от первого брака двенадцатилетним Романом отношения были сложные. Он с самого рождения любил его какой–то исступленной любовью, ловил каждую минуту, чтобы поиграть с ним, погулять или сводить в детский театр, зоопарк или кино, однако, по мере того как Роман вырастал, их отношения менялись, отец все чаще был вынужден отказывать в просьбах сыну, а подчас раздражался и готов был его ударить.
Была у него еще и падчерица Александра, взрослая дочь Ирины Михайловны. Но сейчас она находилась в Дамаске, где у них, как и в Тель - Авиве, был собственный дом.
Сапфир мало говорил по телефону; он все больше лежал на диване и смотрел французские альбомы, где представлялись обнаженные женщины, мужчины и всякие пикантные положения.
Раньше он любил двигаться, охотно навещал друзей, бродил с женой по городу, по магазинам, а по воскресеньям посещал церковь, изображая прилежного христианина, но теперь он всего боялся. Ездил в бронированном лимузине, озирался по сторонам, всюду чудилась ему засада. Глянет на окно какого–нибудь дома и прижмется в угол салона. С леденящим душу ужасом все время ждал, что вот–вот грянет автоматная очередь и броню автомобиля прошьют пули. Шофера просил: скорее, скорее!..
Вот почему он редко выезжал из дома и уж совсем не выходил.
Уехал бы подальше из проклятой России, но держали его недооформленные сделки, всякие шероховатости при выписке документов, многочисленные "хвосты", которые он бы хотел убрать и подчистить. Для этих подчисток он создал контору с респектабельным названием. А теперь вот выписал из Москвы специалиста экстра–класса по бухгалтерскому учету.
Наконец, в Москве он держит своего представителя Васю Трахтенберга и оплачивает целый батальон прожорливых чиновников.
Вот почему магнат Сапфир теперь все больше находился дома и - лежал. Лежал он всегда. Если не ел и не прогуливался по комнатам, то - лежал. И в разговорах иногда приводил высказывание американского автомобильного короля Форда: если у меня есть возможность сидеть, а не стоять, я сижу; если можно лежать, а не сидеть - лежу. Или еще ему нравился образ жизни Уинстона Черчилля, который дважды на день прикладывался к подушке и даже министров принимал лежа.
О Черчилле любил рассказывать - то ли слышал где–то, то ли читал, - что тот долго жил и, если бы не упал в ванной и не сломал два ребра, прожил бы больше своих девяноста лет.
В молодости Сеня Сапфир не любил хирурга Углова, якобы за то, что тот не принял его, выпускника медицинского института, в свою клинику. И будто бы сказал даже: "У него руки как крюки, он не сможет оперировать". Руки у него, действительно не задались: пальцы толстые и короткие, но на крюки совсем не похожи. Такой хулы он простить Углову не мог. "Антисемит!" - клеймил его одним словом. И люто ненавидел, как всех антисемитов. Но вот теперь жадно ловил каждую информацию об Углове. Девяносто четыре года, а он до сих пор оперирует! Пример Углова ему говорил: жить можно долго! И не только жить, но и работать.
Сапфир надеялся на долголетие. И не потому, что так уж сильно любил жизнь. Нет, он панически боялся смерти и хотел бы ее отодвинуть подальше.
Беспокоил Сапфира лишний вес. Нельзя сказать, что Сеня был толстым. И живота уж слишком большого у него не замечалось. Разглядывая себя в зеркало, удивлялся, как это природа не дала ему никаких затейливых линий. Его как бы неумелый плотник обтесал: левый бок ровный, правый тоже ровный, а вот место ниже спины не обозначил. И ноги у него толстоваты и коротковаты. И выходило, что садился он на край спины, и если кресло было высоким, ноги на пол не спускались, а торчали по сторонам, как у ребенка. Он потому, попадая в чужие дома, искал сиденье низкое и опускался на краешек, - так, чтобы ногами до пола доставать.
А думы о смерти появлялись каждый раз, когда случались серьезные осложнения, главным образом, финансовые. Вот сейчас настала полоса сплошных неприятностей. Кому–то вздумалось копать все коммерческие операции, которые совершались в пору правления Петербургом Субчика. Началось следствие. Попервости оно едва подвигалось: следователи - свои люди! - но из Москвы пришел какой–то сигнал, и дела закрутились. А тут еще Субчик улепетнул в Париж, якобы для лечения, и следствие пошло еще быстрее.
Сапфир повис на телефоне. Говорил он с Шахтом, хотя и считал его круглым идиотом, - больше говорить было не с кем.
В тот день, когда Нина пришла в дом на Литейном, Шахт ему позвонил:
- Птичка из Москвы прилетела. Что ей сказать?
- Пусть она сделает так, чтобы теплоходов не было.
- Но они были.
- Были, да, но они уплыли. И куда уплыли - пусть ищут. И кто их купил, а потом продал - тоже пусть ищут. А если найдут, то сделайте так, что они уже были сильно старые. Старше на десять–пятнадцать лет, и тогда уже их можно продавать на металлолом.
- Но это будет подделка документов - московская птичка на это не пойдет.
- А для чего деньги? Махни перед носом пачкой купюр, и она пойдет. Не клюнет на деньги - засунем в тюрьму папашу. Сорвется с этого крючка - пригрози стволами. У тебя есть опыт, ты можешь все.
Сапфир положил трубку, а Шахт знал, что магнат устал и вот сейчас завалится на диван. Он будет смотреть в потолок и думать. С бегством Субчика во Францию думать приходится о многом. Но теплоходы - особо грязная операция. Делалась она в спешке, и тут нагорожено много глупостей.
С теплохода "Сергей Есенин" начинался магнат Сапфир. Впрочем, если быть точным, то начинался он с семейного детского сада. Сеня этот эпизод в своей жизни вспоминает часто, но чтобы рассказать кому об этом - ни–ни! Даже самая смелая фантазия не могла бы вообразить такой легкости, с какой Сеня Сапфир, рядовой врач скорой помощи, стал превращаться в магната. Это было в самом начале царствования Субчика. Ему позвонил приятель и сказал: "Иди в Промбанк, и тебе дадут миллион". Шутка показалась нелепостью, и он положил трубку. Но приятель позвонил снова: "Не будь идиотом - иди в Промбанк. Там напишешь коротенькую бумагу, например, что ты хочешь у себя на квартире завести детский сад и под это просишь миллион. И тебе дадут. Наши ребята многие пошли, и им всем дали. Они теперь миллионеры". Сапфир спросил: "А надо ли будет отдавать деньги?" - "Не надо! И детсад заводить тоже не надо. Скажешь, что ты обанкротился, и миллион спишут. Рублики переведешь в доллары, отвезешь их в швейцарский банк и все будет шито–крыто". Сеня так и сделал. И уже через неделю жил на берегу Женевского озера, грел на песочке свои телеса. Потом он вернулся в Питер, и ему предложили купить пассажирский теплоход "Сергей Есенин". Он купил его за сто тысяч долларов, а продал…