Покров заступницы - Щукин Михаил Николаевич 19 стр.


14

Время шло, а Матвей Петрович так и не рассказал никому о том, что случилось с ним поздней осенью за дальним увалом, куда он приехал, чтобы запасти мох и затыкать им пазы в хлеву. Вернулся домой в тот день с пустой телегой и, после того как выпряг коня и поставил его в конюшню, отправился прямиком в часовню и долго, усердно молился там, пытаясь понять: что же с ним произошло сегодня? С варнаком - дело ясное, бывало и раньше, что забредали в окрестности, а порой и в саму деревню беглые. Но смертоубийств никогда не случалось, потому что знали беглые: по старому сибирскому обычаю стоит где-то на столбе горшок с кашей и лежит краюха хлеба, в тряпицу завернутая, и даже, может быть, узелок со старой одежонкой. Бери без спроса и шагай дальше. Но если тронешь деревенского жителя, на тебя могут и охоту устроить, как на дикого зверя, и тогда, если попадешься в руки сердитым мужикам, можешь сразу прощаться с жизнью - не пожалеют. Этот, за увалом, схвативший топор, похоже, совсем одичал, и прибил бы его Матвей Петрович, рука бы не дрогнула, да помешала странная женщина, остановила одним властным голосом. И он подчинился. Вот и раздумывал, вернувшись домой: если варнак, пусть и одуревший, понятным был, то женщина, неизвестно откуда возникшая и взявшая этого варнака под свою защиту, представлялась неведомой и странной.

Откуда она взялась?

И почему он, Матвей Петрович Черепанов, самый главный человек в Покровке, которому никто не смел перечить, даже слова не смог ей сказать? Как говорится, подпоясался да и пошел, куда отправили.

И еще оставались в памяти ее голос, ее горящий взгляд, белая одежина и распущенные по плечам длинные, седые волосы. Ничего подобного за всю свою жизнь Матвей Петрович не видел, поэтому о случившемся не забывал, помнил, хотя уже миновали зима, весна, лето и снова наступила осень.

Выдалась она в тот год необыкновенно сухой и жаркой. Солнце палило, как в июне, земля высохла до мелкой сыпучей пыли, и трава под ногой громко хрустела, будто это не трава была, а хворост. По вечерам горели на полнеба кровяные закаты и покровцы, с тревогой поглядывая из-под ладоней, вздыхали: хоть бы дождь брызнул, пора уже, не дай Бог искра упадет нечаянно…

Упала не искра, упала молния. Вызмеилась посреди белого дня из маленького, белесого облачка, распорола синий склон неба и вонзилась за околицей в сосновый бор. Гром не грохнул, ни одной капли дождя не упало, и подумалось сначала, что молния эта привиделась. Бывает такое, почудится неведомо что…

Нет, не почудилось. Вечером, когда уже легли сумерки, над бором, над тем самым местом, куда вонзилась молния, бесшумно взошло зарево, и пошел пластать страшный верховой пожар, мгновенно набирая размах и силу. Ветер тянул в сторону Покровки, и скоро уже Матвей Петрович, первым выскочивший на околицу, почуял пока еще слабый запах гари. Крутился в отчаянии на одном месте и понимал яснее ясного, что с таким пожаром не справиться. Когда он подкатит к небольшому лугу, где сухая трава выше колена, и когда полетят на эту траву пылающие головешки - все вспыхнет, как порох. И луг вспыхнет, и деревня. Одно спасение оставалось - грузить пожитки, выгонять животину и бежать сломя голову на берег Оби. Только там можно было укрыться.

Он повернулся, чтобы кинуться в деревню, и остановился, услышав за спиной властный голос:

- Стой, подожди!

Обернулся на этот голос и замер - стоял прямо перед ним, раздувая ноздри, белый конь, на коне сидела женщина с разметавшимися волосами, и взгляд ее, суровый и жесткий, пронизывал, как молния, заставляя безоговорочно подчиняться.

- Поднимай людей в деревне, пусть бегут к Оби. А сам сюда возвращайся. Не медли. Видишь бугор? Стой там и огонь не пускай, чтобы он на луг через болотце не перекинулся. Беги, быстрее беги!

Матвей Петрович побежал, не чуя под собой ног. Поднимал народ, без лишних слов, чтобы не терять время, взмахивал рукой, показывая в сторону Оби, бежал дальше, а когда мимо него, обгоняя, пронеслись первые подводы, он схватил в чьем-то дворе лопату и бросился обратно на луг, уверенный, что теперь в деревне все свершится и без него.

Запыхавшись, залетел на бугор и ахнул беззвучно, едва не выронив из рук черенок лопаты. Огненный вал шел над бором, раскидывая брызги горящих головешек, вот, еще немного, чуть-чуть, и вал этот спалит сухую траву на лугу, накроет деревню и не перестанет буйствовать, пока не превратит ее в пепелище.

Но что это?

По краю луга, по самой его кромке, летел белый конь, выстилаясь над сухой травой в неистовой скачке, и всадница на нем, крепко сжимая повод, клонилась к самой гриве, длинные волосы ее взметывались в жарком воздухе, как белое облако. Конь долетел до бугра и, повинуясь поводу, круто повернул, устремляясь в обратную сторону, достиг края луга и там, снова развернувшись, выбив рыхлую землю из-под копыт, понесся по прямой черте, видимой только всаднице. Как стремительный челнок, он летал от одного края луга к другому, и будто невидимая высокая стена поднималась по его следу: в нее бился огонь, летели головешки, накатывал густыми клубами черный дым - и все опадало в бессилии на черную, уже выгоревшую землю.

До бугра пламя еще не успело добраться, оно лишь подскочило к его подошве, и Матвей Петрович сразу понял угрозу: конь на такую крутизну не заскочит, а позади бугра - высохшее болотце, перекатится через него пал, сжигая сухой камыш, и тогда заполыхает весь луг. Кинулся вниз и с размаху воткнул лопату в землю. Он не видел пожара, не чуял дыма, копал и копал, кидая земляные пласты на горящую траву, не давая красным извилистым языкам огня подняться вверх. Черные, вывернутые пласты падали и рассыпались, начинали дымиться, но красные языки угасали под ними, и только искры успевали мигнуть напоследок.

Бугор он отстоял. Обессиленно выпрямился, отшагнул от раскопанной полосы и сел, крепко сжимая в руках черенок лопаты. Смаргивал едучий пот с ресниц, осматривался - не вспыхнет ли где? Но выгоревшая подошва бугра лишь дымилась. А что там, на лугу? Надо бы подняться, глянуть, но он продолжал сидеть, потому что сил, чтобы встать, у него не было.

- Сиди, отдыхай. Там потухло. - Он обернулся на голос и увидел, что подходит к нему женщина с распущенными по плечам волосами, ведет за собой в поводу белого коня и смотрит она совсем не строго, а печально и устало. Подошла, опустилась рядом с Матвеем Петровичем на землю, расправила на коленях длинное платье. Он сбоку смотрел на нее, видел черные пятнышки сажи на лице и на волосах и удивлялся: "Как же она не вспыхнула, ведь по самому по краешку огня скакала?"

- А я Пречистой молилась, Она меня и оберегала… - Женщина поправила длинные волосы, убирая пряди с высокого лба, и губы ее чуть дрогнули в тихой улыбке: - Здравствуй, Матвей Петрович, вот и снова довелось свидеться.

- Откуда ты знаешь, как меня кличут?

- Не удивляйся, я все знаю. И про тебя знаю, и про деревню твою Покровку, я тут всегда рядом пребываю.

- Ты кто?

- Зови меня Марией.

Глава пятая

1

"ДОРОГОЙ ДЯДЮШКА ПО ВАШЕМУ АДРЕСУ МЫ НАШЛИ ХОЗЯИНА ОН ОБЕЩАЛ ПОМОЧЬ ЖДЕМ ЕГО В ГОСТИ ЛЮБЯЩИЕ ТЕБЯ ПЛЕМЯННИКИ".

Молоденький телеграфист принял деньги за отправку телеграммы, громко шлепнул печать и смачно, во весь рот, зевнул, удивленно подняв брови.

- Надо вовремя ложиться спать, молодой человек, тогда и в сон на службе не потянет, - строго выговорил ему Речицкий, принимая и тщательно пересчитывая сдачу.

Телеграфист вскинул на него веселые, с хитрым огоньком, глаза и вежливым голосом сообщил:

- Кто зевает днем, тот не зевает ночью.

Гиацинтов от души расхохотался, оценив остроумие телеграфиста, а Речицкий укоризненно покачал головой - разные все-таки люди были они по характеру. Но это обстоятельство нисколько не мешало проникаться им друг к другу все большей симпатией, хотя вслух об этом не говорили.

Выйдя из городского почтамта, который стоял на Обском проспекте, считавшемся главной улицей Никольска, Речицкий и Гиацинтов не стали останавливать извозчика, чтобы доехать до гостиницы "Метрополь", а тихо и неторопливо отправились пешком - очень уж хорош был зимний день: с легким морозом, с ярким солнцем и веселым скрипом под каблуками молодого снега, выпавшего сегодня под утро.

Проспект жил своей обыденной жизнью: неслись по нему легкие кошевки и санки, торговали магазины, магазинчики и лавки, приветливо распахивали свои двери трактиры, зазывая всех желающих, и слышался громкий смех юных реалистов, возвращавшихся после занятий по домам. И так хорошо было идти, не торопясь и не поспешая, так сладко дышалось морозным воздухом, что не хотелось о чем-то говорить, не хотелось нарушать состояния покоя даже одним словом. И лишь после того, как свернули на Алтайскую улицу, на которой стояла гостиница, Речицкий неожиданно напомнил:

- Сегодня третий день пошел, а господин Скорняков так и не объявился. Может, поторопились, отправив телеграмму Сокольникову?

- Не поторопились, - успокоил его Гиацинтов, - сообщили, что прибыли, сообщили, что нашли и что Скорняков обещал помочь. Мы же не написали, что он уже помог. Подождем.

- В любом случае завтра придется нанести визит в городскую управу, может, что-то удастся выяснить… Хорошо бы связаться с местной полицией…

- Недурно бы, стоит подумать. Хотя… Хотя, по большому счету, господин поручик, дела у нас на сегодняшний день обстоят весьма плачевно. Пойди туда, не знаю куда, и найди то, не знаю чего - крепкая задачка. А скажите честно, только честно, господин поручик, вы искренне верите во всю эту историю? Скорбный дом, сумасшедший, предсказания… Я еще понимаю Москвина-Волгина, он втайне мечтает графа Толстого переплюнуть, но вы… Боевой офицер… Или не смогли отказать Абросимову?

- А вы, Владимир Игнатьевич, дали согласие только из личного интереса. Так? Да вы не отмахивайтесь. Так или нет?

- Ну… Вы правы, кривить душой не буду. Но если бы этого личного интереса не было, я все равно бы дал согласие. Не мог же я Абросимову отказать.

- Дело в том, уважаемый Владимир Игнатьевич, что вы - бывший студент, а я - военный. И отец у меня был военный, и дед, и даже прадед.

- А я внук крепостного, и что из этого следует?

- Да ничего не следует. Крепостной - это так, для красного словца. Учились-то в университете, а там, набравшись определенных знаний, частью нужных, а большей частью бесполезных, человек начинает думать, что он все постиг в этом мире и отныне представляет из себя центр вселенной. Его интересует только собственная персона, и она, эта персона, бесконечно любуясь собой, не имеет никакого понятия ни о чести, ни о долге. Для военного превыше всего - честь и долг, для верующего человека - совесть, потому что он перед Богом предстоит, а для самовлюбленной персоны - только она сама, и чтобы возвыситься, готова на любую подлость. Это ведь ваши сотоварищи, московские студенты, телеграмму послали японскому императору с пожеланием ему победы в войне.

- Я не посылал, я, как вам известно, воевал, господин поручик.

- Да вы не обижайтесь, Владимир Игнатьевич, я же не в укор вам говорю, я размышляю.

- А раньше утверждали, что не любите разговоров на философские темы.

- Это не философский разговор, это разговор про жизнь. А она порою бывает очень мудрым учителем - без философских формул. Когда я в госпитале лежал, в бреду, и собирался умирать, чувство такое пронзило, что умираю и что сил сопротивляться у меня нет, вдруг увидел перед собой девушку, лицо ее увидел… Она взяла меня за руку и повела, и, представляете, вывела! Пошел за ней, и она вывела! Очнулся - живой. Правда, без руки, но живой. А лицо девушки запомнилось, в памяти осталось, и я все время думал - кто она такая, почему в бреду ко мне явилась и вытащила, можно сказать, с того света? И вот, представьте себе, уже после госпиталя, после отставки, я уже служу в Скобелевском комитете, приглашает меня новый сослуживец на именины. Ну что - именины как именины, застолье, речи, подарки… И вдруг она заходит, извиняется, что опоздала, а я смотрю, и у меня даже рука дрожит, ничего не понимаю, будто самого себя потерял. Я же запомнил ее лицо, и вот она передо мной - живая, настоящая! В тот же вечер ей все рассказал и предложил стать моей женой, и она согласилась. Вы можете найти этому материалистическое объяснение?

- Пожалуй… не знаю, что и сказать…

- А я уверен - есть нечто, что невозможно объяснить, и в таком случае возможно только верить, без объяснений. Теперь понимаете, почему я ввязался в эту историю?

- М-да-с… А все-таки вы философ, господин поручик, большой философ, хотя и не признаетесь.

- Как вам угодно, Владимир Игнатьевич. Хоть горшком называйте, только в печь не засовывайте. А чего это Федор на улице делает? Нас ждет? Шире шаг, Владимир Игнатьевич, кажется, мы сейчас услышим новости…

Они уже подходили к гостинице, и хорошо было видно, что на просторном крыльце мечется от одного края к другому Федор, козырьком прикладывает ладонь, закрывая глаза от солнечного света, вглядывается в прохожих на улице и снова мечется. Но вот разглядел Гиацинтова и Речицкого, спорхнул с крыльца и, не дожидаясь, когда они подойдут, кинулся навстречу. Подбежал и торопливо, взволнованно заговорил:

- Володя, а Володя, слушай меня! Человек пришел, большой, толстый, ругается, что вас нет, и послал меня искать. Иди, говорит, и найди, хоть из-под земли достань. А я не могу… - Федор развел руками. - Как найду, если не знаю.

- Где он сейчас? - спросил Гиацинтов.

- Там сидит, - Федор показал на гостиницу. - Большой, толстый!

- У нас один знакомый в Никольске, - усмехнулся Речицкий, - большой и толстый. Значит, господин Скорняков пожаловал.

Он не ошибся. В "Метрополе" их, действительно, дожидался Гордей Гордеевич Скорняков.

2

Телеграмму из Никольска доставили рано утром.

Сокольников еще спал, и дребезжащий звонок в его неприбранной холостяцкой квартире, пока он одевался, звучал долго и надрывно, будто извещал о пожаре. Недовольно хмурясь, Сокольников расписался в получении телеграммы, сунул почтальону пятак за усердие и, закрыв дверь, сразу же, в коридоре, прочитал сообщение Гиацинтова и Речицкого. И хотя понимал прекрасно, что его посланцы лишь прибыли и нашли Скорнякова и что ничего более еще не сделали, тем не менее он повеселел: если им обещана помощь, значит, все складывается не так уж плохо.

Прислуги у него не было, и он сам готовил себе завтрак: сначала заваривал и пил кофе, а затем жарил три больших ломтя мяса. Не торопясь, обстоятельно их съедал и лишь после этого начинал приводить себя в порядок: принимал ванну, надевал рубашку, костюм, почищенные и отглаженные еще с вечера. Привычка плотно завтракать осталась у него с того времени, когда он служил, ведь всякий раз неизвестно было, как сложится день и удастся ли пообедать. Вынужденный уйти со службы, он привычке своей не изменил и даже находил в ней своеобразное удовольствие. Поэтому невольно чертыхнулся, когда это удовольствие нарушили - снова задребезжал звонок. Так же надрывно, как в первый раз. Сокольников сердито отодвинул тарелку и пошел открывать.

- Доброе утро, Виктор Арсентьевич, простите за ранний визит, но возникла необходимость встретиться. Разрешите войти?

Сокольников удивленно разглядывал гостя и не торопился приглашать его в свою квартиру. Да и как он мог не удивляться, если стоял перед ним его преемник по службе, штабс-капитан Родыгин. До этого они виделись всего лишь один раз, когда Сокольников, получив отставку, а по сути - выгнанный из охранного отделения, передавал дела. Прибывший из Петербурга, преисполненный, как показалось, собственной важности, Родыгин держался тогда сухо и высокомерно. Одетый в новый, похоже, недавно пошитый мундир, он, помнится, величаво прохаживался по кабинету, озабоченно хмурился и даже не дослушал Сокольникова, остановив его резким взмахом руки:

- Достаточно. В остальном я разберусь без вашей помощи.

Сокольников, уязвленный таким тоном, вышел из бывшего своего кабинета, в котором поселился новый хозяин, и ничего лучшего не смог сделать, как молча, про себя, выругаться: "Да пошли вы все к чертовой матери!"

И вот теперь, уже не в мундире, а в пальто с бобровым воротником, с тросточкой, словно гуляющий по Тверской бездельник, Родыгин стоял у порога квартиры Сокольникова и ожидал приглашения. Таковое, после затянувшейся паузы, последовало:

- Проходите.

Приняв пальто, Сокольников провел неожиданного гостя в маленький зальчик, усадил за круглый стол и сам сел напротив. Все это проделал молча, ни о чем не спрашивая. Он ждал, когда заговорит Родыгин. А тот оглядывал неказистый и неприбранный зальчик, не торопился начать беседу и объяснить причину столь раннего визита. Сокольников продолжал ждать. Наконец Родыгин вздохнул, покачал головой и посочувствовал:

- Да, Виктор Арсентьевич, на казенное жалованье большие хоромы не заимеешь. Но не столь уж оно мизерное, чтобы все это в порядок привести, хотя бы наняли кого-нибудь, помыть-покрасить…

- Мне и этого вполне достаточно.

- Понимаю. Рыцарю важны доспехи и оружие, а каменные палаты ему ни к чему. Но это так, к слову. Я не за тем пришел, чтобы на ваше жилище любоваться, мне до него, признаюсь, никакого дела нет. Пришел я, как верно вы догадываетесь, Виктор Арсентьевич, совсем по иной причине. Во-первых, хотел выразить благодарность за тетрадку господина Обрезова, которую вы столь любезно нам предоставили. Правда, и потребовали немало за свою любезность - секретные документы полистали-почитали. Но я это обстоятельство опускаю, хотя виновные, безусловно, будут наказаны. А теперь главное. Слушайте меня внимательно и постарайтесь сделать правильные выводы. Боевая организация так называемых социалистов-революционеров начала за вами слежку и в ближайшее время, я уверен, постарается вас убить. Или, вернее всего, захватить, выпытать все, что вы знаете по известному делу, связанному с предсказателем, а уж затем убить. Но и это еще не все. Сверху, - Родыгин поднял указательный палец и показал им в потолок, - мне поступил жесткий приказ - ни в коем случае не вмешиваться и мер для вашей охраны и защиты не предпринимать. Честно признаюсь, идет какая-то большая и хитрая игра, а подоплека этой игры мне неизвестна. Есть, конечно, догадки, но их, как говорится, к делу не пришьешь. Больше мне сказать вам нечего, Виктор Арсентьевич. Спасибо, что выслушали.

- Почему вы решили меня предупредить? В первую нашу встречу…

- В первую нашу встречу, уважаемый Виктор Арсентьевич, я вас абсолютно не знал, как не знал и обстоятельств вашей отставки. А когда вник и услышал, что говорят о вас сослуживцы… Поверьте, мне очень горько, что не могу защитить достойного человека, поэтому делаю лишь то, что на сегодня в моих силах, - хотя бы предупредить…

Родыгин поднялся, прошел в прихожую, неторопливо надел пальто, взял тросточку и коротко сказал на прощание:

- Честь имею.

Назад Дальше