Закрыв за ним двери, Сокольников вернулся на кухню и принялся за прерванный завтрак. Известие, которое сообщил ему Родыгин, не испугало его и даже не удивило - он был готов к такому раскладу событий. Более того, он еще с самого начала предугадывал, что события эти станут развиваться именно таким образом, что окажется он между двух огней: с одной стороны - боевка, а с другой стороны - неизвестная ему сила, находившаяся на верхних этажах власти. Эта сила, когда он уже вплотную подбирался к разгадке странного дела, связанного с предсказателем, скомкала его, как ненужный листок бумаги, смяла и выкинула. Главная вина его заключалась не в типографских станках, изъятых у подпольщиков, на которых он организовал печатание контрреволюционных листовок, хотя официально претензии были предъявлены именно из-за них, а из-за того, что он узнал многое, чего ему знать не следовало. Ни ему, ни всему охранному отделению.
После отставки он пришел в Союз русского народа, но совсем не для того, чтобы слушать и произносить речи, бороться за трезвость и заводить чайные для рабочих, не для того, чтобы организовывать русскую промышленность и отстаивать русские народные идеалы, - совсем нет. Для этого, был убежден Сокольников, имеется масса других людей. Он пришел для того, чтобы создать военную организацию, такую же, какие были у подпольщиков-революционеров. Создать для того, чтобы имелась сила, которая при любой смуте, при любом параличе власти смогла бы оказать достойное сопротивление разрушителям государственности. Сейчас, когда такая организация начала создаваться и когда стояла перед ним вполне конкретная цель - найти предсказателя и разгадать тайну странного дела, - именно сейчас он был спокоен и уверен в себе.
Закончив с завтраком, Сокольников принял ванну, тщательно побрился, оглядел себя в зеркало - хорош! - и неторопливо собрал в небольшой баульчик самые необходимые вещи. Задернул шторы на окнах, окинул взглядом свою холостяцкую квартиру, усмехнулся, вспомнив совет Родыгина о ремонте, и плотно прихлопнул за собой дверь. Из дома он вышел через черный ход, дворами выбрался на соседнюю улицу и уже там, остановив извозчика, направился к Абросимову, прекрасно понимая, что в ближайшее время в свою квартиру возвращаться не следует.
Ему объявили войну, и действовать он теперь вынужден был, как на войне.
В квартире Абросимова слышался веселый стук костыля. Москвин-Волгин, уже поднявшись с дивана, бодро передвигался, был в прекрасном настроении и встретил Сокольникова радостным возгласом:
- Виктор Арсентьевич! Наконец-то! Мы уже какой день вас ждем, а вы как в воду канули! Ну, рассказывайте, какие известия привезли?
- Особых известий нет, но одно имеется - наши друзья добрались до Никольска, им обещана помощь. Думаю, что на первых порах и это хорошо. Теперь, господин репортер, дело за вами.
- Чем могу служить?
- Служить вы можете своим талантом. Замечательным талантом публициста и даром литератора, которыми я всегда восхищаюсь. Присаживайтесь, Алексей Харитонович, перестаньте скакать и присаживайтесь. В ногах, как известно, правды нет, а нам сейчас нужна только правда. Кстати, где у нас господин полковник? Куда отлучился?
- Господин Абросимов вместе со своей милейшей горничной отбыли на базар. Продукты, как вам известно, он закупает самолично, самые наилучшие, и надеюсь, что нас сегодня ждет прекрасный обед. Я уже глотаю слюнки!
- Вот и хорошо, Алексей Харитонович, постараемся этот прекрасный обед заслужить. Берите бумагу, ручку и записывайте все, что я вам скажу. А потом, когда изложите это изящным слогом, напечатаете в "Русской беседе". Уверен, что тираж вашей газеты подскочит до небес.
- Виктор Арсентьевич, вы меня заинтриговали!
- Дальше будет еще интересней. Записывайте, Алексей Харитонович… Итак, начнем с того, что к вам приватно обратился один штабс-капитан в отставке, служивший до недавнего времени в охранном отделении, и поведал он вам очень занятную историю. Записываете?
- Записываю, записываю, Виктор Арсентьевич…
Сокольников продолжал говорить - спокойно и размеренно, словно произносил заученный текст, Москвин-Волгин торопливо писал, не поднимая головы, и вдруг отложил карандаш, вскинулся:
- Я ничего не понимаю! Мы же тогда все карты раскроем!
- Не раскроем, потому что в самом начале этого повествования вы напишете некое предисловие и сообщите в нем читающей публике, что это художественное произведение молодого литератора, который пробует свои силы в изящной словесности. Не забудьте ему придумать красивый псевдоним, ну, такой, как у вас.
- Я все равно ничего не понимаю!
- Поймут те, кому это нужно. И тогда они себя обнаружат. Я хочу знать своего противника - кто он? С революционерами все ясно. Но нам противостоят и другие силы - какие?
- Вы что, решили испробовать себя в роли живца? Это почти смертный приговор!
- Да вы записывайте, Алексей Харитонович, записывайте.
- Ну, как угодно, воля ваша. Я слушаю…
3
Савелий шмыгал застуженным носом, утирался рукавом рубахи и рассказывал:
- Ну а дальше… Дальше добрались до этой Покровки, ящик и мужика у Грининого деда оставили. Дед мне валенки еще подарил, вот, новенькие… Я на тройку сел и в Никольск приехал. Гордею Гордеичу доложился… Чего еще сказать? Да нечего мне сказать больше…
Савелий переминался с ноги на ногу, смотрел на новые белые катанки, а когда отрывал от них взгляд, быстро зыркал на хозяина, будто с тревогой спрашивал - все ли верно говорю, не сболтнул лишнего? Гордей Гордеевич сидел как каменный, не обращая внимания ни на Савелия, ни на Речицкого с Гиацинтовым, которых привез из "Метрополя" к себе в дом. Казалось, что он не слышит рассказа своего работника. Нет, оказывается, все слышал. Спросил:
- Не говорил Матвей Петрович - куда он этого мужика из ящика собирается девать?
- Нет, речи не было. Может, и говорили, только не при мне.
- Ладно. Теперь ступай, этого… приведи.
Савелий вышел. Вернулся, подталкивая в спину младшего Скорнякова. Все еще с перемотанной головой, с отцветающими синяками на лице, Гордей сутулился, опустив голову, на отца и на незнакомых людей смотрел исподлобья и боязливо, как умная собака, которая знает, что провинилась и что хорошей трепки не избежать.
- Вот, господа, познакомьтесь, сын мой - Гордей Гордеевич Скорняков. Гордиться бы хотел, когда представляю, да не получается. Рассказывай, как ты с этими мазуриками снюхался и при каких обстоятельствах?
- Я же все тебе, отец, рассказал, - попытался возразить Гордей.
- Еще раз поведай! Язык не отвалится!
Гордей вздохнул, ссутулился еще больше и стал похож на длинный высохший стебель, который уже никогда не расправится, хоть в землю его закопай. Не было даже намека на сходство отца и сына - разные, совершенно разные люди.
- В карты я проигрался, большую сумму задолжал. Ну и выпил крепко по горькому случаю, в ресторане у Сигизмундова, который рядом с номерами находится. А тут женщина подсаживается - красивая… Участливо так расспрашивает, что случилось… Я и рассказал как на духу. Она мне говорит: поможем твоему горю, приходи завтра в номера Сигизмундова… Пришел… Там, кроме женщины этой, два господина - Илья Самойлович Целиковский и Леонид Павлович Кулинич, так они представились. А женщину зовут Кармен. Расспросили подробно - кто я такой, откуда и почему в затруднительном положении оказался. Но теперь понимаю, что для вида расспрашивали, они, видно, раньше про меня все выяснили. И спрашивают - а знаешь ли ты в городе надежных людей, которые за деньги лихое дело могут спроворить? Отвечаю, что знаю. Вот сведешь нас с ними, а мы твой долг погасим. Свел я их. Целиковский мне половину суммы отдал, а вторую половину, говорит, тогда получишь, когда еще одно дело исполнишь - пришить требуется двух возчиков, которые их по селам возили. За что пришить, по какой причине - я не спрашивал, да и не сказали бы мне, они о себе вообще ничего не говорили. Одного-то возчика мы пришибли, а со вторым, который у отца в мастерских проживал, осечка получилась… С тех пор я из дома никуда не отлучался и ни Целиковского, ни Кулинича, ни Кармен не видел, и где они сейчас находятся, даже представления не имею.
"Ну, гусь! - невольно подумал Гиацинтов, слушая младшего Скорнякова. - Как еще отец тебя самого не пришиб!"
- Вы можете их описать? Как они выглядят, как одеты? - спросил Речицкий.
- А зачем их описывать? - удивился Гордей. - Если надо, я их нарисовать могу.
- Иди, рисуй! - приказал Гордей Гордеевич, а когда сын вышел, пояснил: - Все просил, чтобы на художника его учиться отправил, а я в коммерцию пихал, вот и запихнул… Теперь вот караулю его, чтобы не сбежал, да жду, когда полиция нагрянет. Пойти бы самому заявить, да ноги не идут - родная кровь все-таки…
И сник гордый, уверенный в себе Гордей Гордеевич Скорняков, словно подстреленный. А может, и в самом деле - подстреленный. Такое горе, как пуля - навылет. Сжал свои огромные кулаки, задумался.
Гиацинтов и Речицкий тоже молчали, невольно сопереживая Скорнякову, который так деятельно взялся им помогать. Неожиданно он встрепенулся, разжал кулаки и предложил:
- Может, отобедаете? Время за полдень…
Переглянувшись, Гиацинтов и Речицкий отказались - не до обеда им было, они с нетерпением ждали Гордея. Что он принесет?
Принес младший Скорняков три листа плотной бумаги, положил их на стол и отошел в сторону, по-прежнему ссутулившись. Рисунки были выполнены карандашом, и не без таланта - даже взгляды и характеры проскальзывали в изображенных лицах. Но Гиацинтова и Речицкого художественные дарования Гордея не интересовали - одновременно привстав со стульев, они так же одновременно схватили лист, на котором был нарисован Забелин. И хотя теперь его украшала бородка, без всякого сомнения, это был именно он.
- Признали, значит. - Гордей Гордеевич тоже поднялся со своего стула. - покажите мне. - Вгляделся и удивленно покачал головой: - А на рожу - приличный человек! Ну вот, господа, чем мог, тем помог. А дальше уж сами думайте, если тяжко станет - приходите. Двери у меня не закрыты.
Прямо от Скорнякова, забрав бумажные листы, Гиацинтов и Речицкий направились в номера Сигизмундова, хотя особо не надеялись, что им повезет. Так и оказалось. Господа Кулинич и Целиковский из номеров съехали, а куда и в каком направлении - неизвестно. Дом на улице Обдорской был закрыт на большой амбарный замок.
- Может, посидеть здесь, в засаде, - предложил Гиацинтов, - вдруг вернутся?
- Нет, не вернутся, - возразил Речицкий, - они сейчас постараются затеряться. Искать их - дело долгое. У меня другой план - надо завтра же ехать в Покровку, найти этого мужика из ящика, уверен, что именно он и является предсказателем, а дальше будем действовать по обстановке.
- И под каким видом мы там появимся, в Покровке? Это же деревня, каждый человек на виду. И вдруг - два неизвестных господина.
- А вот по этому поводу нам придется еще раз нанести визит Гордею Гордеевичу, он подскажет, может, и рекомендацией снабдит. Но ехать в Покровку надо не двоим, а одному. Здесь, в городе, должен кто-то остаться, чтобы заняться поисками так называемых Кулинича и Целиковского, а также их спутницы Кармен.
- Забелина буду искать я! - твердым голосом, не допускающим возражений, сказал Гиацинтов.
- Как вам угодно, Владимир Игнатьевич, - добродушно согласился Речицкий, понимая прекрасно, что искать его напарник будет не только Забелина, но и следы Вари Нагорной.
4
"Милый мой, любимый Владимир!
Спешу сообщить тебе очень радостную новость - на прошлой неделе я со своими ребятками отпраздновала новоселье. Матвей Петрович, о котором я тебе уже писала, сдержал слово, и теперь в моей школке появилась вторая комната. Светлая, просторная, с новым полом, который совсем не скрипит. Правда, покраску его придется отложить на лето, но это уже сущая мелочь. А еще в комнате поставили печь, их теперь у нас две; а от топки печей меня освободили, потому что Семен и Петя, два неразлучных товарища, два хозяйственных мужичка, взяли на себя такую обязанность: приходят раньше всех и топят печи. К началу занятий у нас уже тепло и уютно.
А сбоку второй комнаты мне отгородили маленький уголок, и я в ближайшие дни переберусь в него на жительство. Я уже и вещи сюда перенесла, осталось только разобрать их и расставить. Все вечера провожу теперь в школе, а к хозяевам своим часто возвращаюсь лишь на ночлег, и хозяйка моя, Анфиса Ивановна, очень за это на меня обижается и жалеет, что я их скоро покину, но я обещалась, что буду приходить в гости как можно чаще, и она, кажется, успокоилась. Никак не желает понять добрая женщина, что мне сейчас больше всего хочется побыть одной или с ребятами, которые приходят ко мне, как они говорят, вечеровать.
С девочками мы сделали хвойные гирлянды, развесили их по стенам, веточки после мороза оттаяли, и запах у нас стоит, как будто наступило Рождество, к которому мы уже начали готовиться. Проводим спевки, и мои ребятки поют очень старательно и душевно. Когда я слышу их чистые, звонкие голоса, мне всякий раз кажется, что ангелы парят где-то над нами и подпевают - так светло на душе!
А больше всего меня удивила на днях и порадовала Нюрочка. Она совсем маленькая, будто сказочная Крошечка-хаврошечка, и до того легонькая, что однажды, в метель, ее прижало ветром к забору, а она стоит и с места сдвинуться не может. Теперь мать ей сшила мешочек заплечный и кладет в него, если ветрено, камень - с камнем Нюрочку с дороги не сдувает. И вот глядела она в окно, когда мы праздновали новоселье, и вдруг тоненьким, нежным голоском говорит:
Ах, идет снежок, снежочек,
Попрыгивает, поскакивает,
На птичку поглядывает.
Птички полетывают,
Птички попискивают
На нашем дому.
Спрашиваю:
- Кто тебя этому научил?
- Да никто. Я в окно смотрю, все это вижу и пою. Ты разве не видишь?
Я записала ее фантазию, потому что очень удивилась наблюдательности ребенка, да еще крестьянского.
А до новоселья был у меня неприятный разговор с дедушкой Артамоши. Пришел дедушка после занятий в школу - мрачный, суровый и обращается ко мне с такими словами:
- Неладно ты Артамошку учишь, ох, неладно.
- Как неладно? - удивилась я.
- Да так. Спрашиваю вечор у него: что тебе задано? А он мне читает задачу - все сотни да тыщи. Большие тыщи. К чему это нам, хрестьянам? Нам этих тыщей-то и во сне не видать никогда, не то что наяву. А тут он считает да записывает. Вот намедни учил он "Живый в помощи" - это дело, без этой молитвы в лес не пойдешь, а тыщи - не надо.
Долго разговаривала с дедушкой Артамоши, убеждая, что "тыщи" тоже нужны, но, кажется, не смогла убедить…
Вот так, дорогой Владимир, и складываются дни моей нынешней деревенской жизни - то солнышко светит, то тучки набегают, и лишь одно остается постоянным и неизменным - моя не проходящая тоска по тебе. Время ее не развеивает. И я рада, что происходит именно так, хотя звучит это странно и непонятно. Рада потому, что ты всегда со мной, чем бы я ни занималась и что бы ни делала. Иногда мне даже кажется, что ты стоишь за моей спиной, смотришь и улыбаешься. Знаю, понимаю, что это лишь кажется, но все равно оборачиваюсь и - пусто…"
Письмо в этот раз Варе дописать не удалось. В боковушку торопливо постучала Анфиса и позвала:
- Выйди, милочка, тут у нас оказия прибыла, а тяти нет. Василий Матвеевич тебя просит…
- Какая оказия?
- Да не знаю я, не поняла толком, ты выйди, сами скажут.
Варя убрала недописанное письмо на дно сундучка, вышла из боковушки и увидела, что за столом, напротив Василия Матвеевича, сидит молодой человек, одетый по-городскому, и озабоченно хмурится.
- Вот, Варвара Александровна, служилый человек к нам из Никольска пожаловал. Письмо привез от Скорнякова - это тятин знакомый. А сам тятя, как ты знаешь, в отъезде, по своим делам. А человеку помощь требуется…
Приезжий поднялся и представился:
- Вячеслав Борисович Речицкий, служащий Скобелевского комитета. Вот мое предписание, можете ознакомиться, - левой рукой он достал из кармана бумаги, протянул их Варе.
- Зачем? - удивилась она. - Я вам и так верю. Только не пойму - какую помощь могу оказать?
- Видите ли, мы делаем перепись разных населенных мест губернии, чтобы составить затем сводные статистические данные. А помощь мне нужна для того, чтобы производить необходимые записи. Сам я буду писать очень долго, - он приподнял и показал протез, - вот и прошу, чтобы вы помогли. По какой форме записи делать, я вам расскажу, там очень просто - количество душ в семье, пахотная земля, строения, живность, инвентарь… Уж не откажите в любезности…
- Но я смогу только после обеда, до обеда у меня уроки в школе.
- Значит, после обеда. Если разрешите, я за вами в школу зайду, и, простите, как к вам обращаться?
- Варвара Александровна Нагорная, учительница местной церковно-приходской школы.
Все-таки военная выдержка, приобретенная еще с юнкерских времен, никогда не изменяла Речицкому. Он даже вида не подал, услышав имя-отчество и фамилию учительницы. Поблагодарил за понимание и ушел вместе с Василием Матвеевичем, который повел его определяться на постой.
На следующий день, после обеда, Речицкий подходил к школе, а навстречу ему, с криками и гомоном, бежали ребятишки; увидев его, внезапно останавливались, здоровались приветливо, с любопытством разглядывали незнакомого человека. Он смотрел на веселые детские лица, разрумяненные полуденным морозцем, и сам улыбался, едва сдерживая себя, чтобы не побежать следом, ни о чем не думая, не тревожась, а только радуясь скрипучему снегу и яркому свету.
Невысокое крыльцо было тщательно выметено, в уголке стояли два веника из березовых веток - для того, чтобы обметать снег с валенок, догадался Речицкий. Взял один из них, обмел налипший снег и потянул на себя легко распахнувшуюся дверь.
Варвара Александровна сидела за столом, на котором стопкой лежали тетрадки, и задумчиво смотрела в окно, рассеянно перелистывая страницы раскрытой книги. Белый воротничок темно-синего платья подчеркивал прямо-таки лебединый изгиб шеи, а лицо, озаренное солнечным светом из окна, излучало такую печаль и нежность, что Речицкий, замерев на пороге, невольно залюбовался. Затем осторожно постучал в косяк и спросил:
- Разрешите войти?
- Да-да, проходите. Простите, не заметила, как вы вошли. Присаживайтесь, Вячеслав Борисович, и рассказывайте, что я должна делать.
Речицкий положил на стол черный портфельчик, вытащил из него толстую амбарную книгу в крепком дерматиновом переплете и открыл ее наугад, чтобы видны были четко расчерченные графы:
- Особо и рассказывать-то нечего, Варвара Александровна. Я буду беседовать с хозяином, а вы, с его слов, записывать. Одна графа - как зовут-величают и какого вероисповедания, вторая - сколько десятин земли имеет, третья - какой живностью владеет, а четвертая - наличие жилья и инвентаря.
- Нам что, всю деревню обойти придется?