Историю Феодосия, пересказанную ему Марией, правда, не в подробностях, Матвей Петрович к тому времени уже знал и сказал, не раздумывая, коротко и ясно:
- Черного кобеля не отмоешь добела.
Мария укоризненно посмотрела на него, чуть качнула головой, но промолчала. И лишь спустя некоторое время спросила:
- Так уважишь мою просьбу, Матвей Петрович? Подержишь Феодосия при себе?
- Какие разговоры могут быть, - отвечал Матвей Петрович, - подержу, конечно. Не на шее же он у меня сидит…
Согласно этому обещанию, данному Марии, он и томился в избушке безвылазно, приглядывая за малахольным мужиком, отмахивался от Грини, который лез с расспросами, а сегодня отправил в деревню нежданного городского гостя, хотя и поверил ему. Ни с чем отправил, не сказав ясного слова, решив для себя так: если надо - пусть ждет.
Не знал он, что ему сейчас делать. Поэтому и ждал с нетерпением Марию, надеясь, что она подскажет ему верный выход.
Она вышла из-за тополей, как всегда, неспешно и плавно. Следом за ней послушно шагал белый конь. Вот они миновали широкую поляну и неслышно приблизились к избушке.
- Здравствуй, Матвей Петрович, - зазвучал протяжный напевный голос.
Он с радостью отозвался:
- И тебе, Мария, мое почтение.
- Знаю, что ждал, да не могла я раньше появиться, прости. Спрашивай…
Матвей Петрович коротко пересказал последние события и спросил: что ему дальше делать?
- Просьба моя прежней остается, пригляди еще за Феодосием. Не знаю, какое время потребуется, все-таки надеюсь я…
На этот раз про черного кобеля, которого добела отмыть невозможно, Матвей Петрович не вспомнил. Лишь кивнул головой безмолвно, давая понять, что просьбу он, конечно, исполнит.
- Спаси тебя Бог, - Мария поклонилась, - а теперь дозволь взглянуть на него…
Молча открыл Матвей Петрович дверь избушки, пропустил Марию, а сам продолжал стоять на крылечке, решив, что третий будет лишним. Но дверь не закрывал.
Мария вошла, остановилась напротив Феодосия, и тот сразу же перестал хихикать, перестал перебирать ногами, затих, опустив голову, сжался, будто усох, и маленькими, неслышными шажками допятился до чурки, сел. Мария подошла к нему еще ближе, положила руку на голову, сказала:
- Вспомни свой путь, он ведь перед тобой лежал - прямой, ровный…
Не стал Матвей Петрович слушать, что она скажет дальше и что ответит ей Феодосий. Твердой рукой закрыл дверь и даже с крылечка спустился. Топтал снег в отдалении от избушки, ждал, когда закончится разговор.
Закончился он не скоро. И закончился, похоже, плохо, потому что Мария, выйдя на улицу, вздохнула горестно и перекрестилась. Взяла коня под уздцы, повела его за собой, но на ходу обернулась и еще раз попросила:
- Пригляди за ним.
Долго стоял Матвей Петрович, глядя ей вслед, до тех пор, пока не исчезла она вместе с конем за тополями и не растворилась бесследно в белом снежном пространстве. Стоял, пока не продрог. Когда он вернулся в избушку, Феодосий встретил его прежним хихиканьем и приплясываньем, бормотал:
- Ручки связаны, личико побито, и никуда не убежишь. Далеко-о повезут…
Хихикая и приплясывая, он, видимо, ждал, что Матвей Петрович заговорит с ним, спросит, о чем он бормочет. Но старик лишь смотрел на него, прищурившись, и усмехался.
8
Яркие, морозные дни с блескучим солнцем сменились затяжной метелью, и Никольск накрыла белесая мгла. На улицах наметало сугробы. Конские копыта, полозья саней и ноги прохожих не успевали их притаптывать и прикатывать, и всем приходилось передвигаться в уброд. Чертыхаясь, добирался до постоялого двора на городской окраине и Гиацинтов, который не смог найти извозчика - все они по такой погоде были нарасхват и, пользуясь случаем, заламывали неслыханные цены. Наклонив голову, прикрывая лицо воротником пальто, он одолел, наконец-то, последний сугроб, выбрался на расчищенную дорожку, которая вела мимо коновязи к приземистому, будто приплюснутому, постоялому двору, где возле крыльца одиноко горел тусклый фонарь. "Ну, если и здесь фортуна не улыбнется, придется придумывать нечто новое. Придумаем. Не могли же они бесследно кануть!" - в последние дни Гиацинтова не покидала уверенность, хотя все его поиски были пока напрасными. Он обходил одну за другой городские гостиницы, заглядывал на постоялые дворы, говорил, что разыскивает своих знакомых, чьи фамилии Целиковский и Кулинич, рассказывал, как они выглядят, но везде получал один ответ: таких здесь не было и в настоящее время не проживают. Захудалый постоялый двор, до которого он сейчас добрался, был последним в списке, который выдали ему в Никольской справочной конторе. Он постоял возле фонаря и толкнулся в низкие двери, обитые толстой кошмой.
За шатким столиком, поставленным прямо у входа, сидел дедок, явно пьяненький, и резал большим ножом толстый шмат сала, весело приговаривая:
- Бегала свинюшка-поросюшка, закололи бедолагу, а радости для пуза невиданно - вот она как, жизнь, устроена. Чудно!
Гиацинтов поздоровался, дедок вскинул на него голубенькие, совсем не выцветшие глаза и еще раз удивился:
- Чудно!
- Я к вам с просьбой, уважаемый, - начал Гиацинтов, - не смогли бы помочь мне…
- Нет, не могу! - и дедок отрезал широкий ломоть сала.
- Чего же так сразу - с места в карьер?
- А потому, милый мой человек, что у меня мозги сухие, а когда они сухие - не шевелятся. Водочкой бы их окропить!
- Где же я водки найду? Час-то поздний! Да и не знаю, где лавка здесь, приезжий я!
- Тогда денежкой пособи, а водку я сам добуду.
Пришлось Гиацинтову залезать в свой кошелек. Дедок, получив деньги, вскочил из-за столика и шустро, по-молодому убежал в глубину темного коридора. Вернулся довольно быстро и со шкаликом. Пригубил из горлышка, пожевал сала и снова вскинул голубенькие глаза:
- Слушаю!
Стараясь говорить ясно и коротко, Гиацинтов изложил суть своей просьбы. Дедок хмыкнул, пригубил из шкалика, зажевал салом и огорченно покачал головой:
- И всего делов-то?! А я наделся на второй шкалик выпросить. Ладно, подскажу. Если в гостиницах и на постоялых дворах нет, значит, где они могут быть? Только в веселом доме у господина Коновалова! У него, значит, дом-то наполовину поделен, на два входа. Над одним входом, значит, фонарик горит красненький, а второй - для особой публики, которая, значит, не желает, чтобы их видели. Без всякого документа проживают, под честное слово, ну, и денежки, значит, платят хорошие. Прямиком туда и ступай, только имей в виду - шкаликом там не отделаешься, там народ молчаливый. Могут и голову прошибить, если шибко спрашивать будешь…
"Черт возьми! А ведь, действительно, прекрасный вариант - укрыться в тайном притоне! Кто туда доберется?" - Гиацинтов повеселел, и дедок получил из его кошелька дополнительную денежку - на второй шкалик.
Веселый дом господина Коновалова он отыскал довольно быстро - дедок, счастливый от неожиданно свалившегося заработка, толково объяснил, как добраться. Двухэтажный каменный особнячок, поделенный на два входа, стоял в глубине улицы, скрываясь за красивыми елями, высаженными вдоль тротуара ровным рядом. Над одним из входов горел красный фонарь, второй ничем не освещался и темнел большим железным навесом над маленьким крыльцом, как зев пещеры. В окнах горел свет, но сами окна были плотно зашторены. Не торопясь приближаться к дому, Гиацинтов сначала внимательно огляделся - война научила осторожности. Сразу заметил - особнячок поставлен хитро: перед входами довольно большое, открытое расстояние, и незаметно не подберешься. Глянут из окон и сразу увидят. Пожарная лестница на глухой стене начиналась высоко над землей - не допрыгнешь, и до чердака не доберешься. Да и чердак может быть наглухо закрыт на замок. "Фортификация, - усмехнулся Гиацинтов, - по всем правилам военной науки. А что, если явиться под видом обычного клиента? Приезжий человек, решил развлечься… Нет, не годится, лишняя канитель".
Пока он оглядывался, к особнячку подъехали две кошевки, одна за другой, но подъехали не к крыльцу, а остановились возле елей. Седоки, громко переговариваясь, до красного фонаря добрались своим ходом. Да, веселый дом, но живет с оглядкой и по своим правилам.
Как же в него проникнуть?
Ничего дельного Гиацинтов придумать не смог и вернулся в "Метрополь", а утром, прихватив с собой Федора, уже снова прохаживался возле особнячка - в отдалении. Федор, которому он объяснил, что нужно пробраться в дом и проверить - не проживает ли там Забелин? - прятал узкие глаза под лохматой шапкой и ничего не говорил, видно, и сказать ему было нечего. Вдруг встрепенулся:
- Володя, а Володя, слушай меня…
Вот уж воистину - все самое сложное решается очень просто.
Узкими своими глазами, лучше, чем в бинокль, Федор разглядел, что поверх сугроба, наметенного у глухой стены, виднеется, едва различимо, верхушка деревянной рамы. Яснее ясного - окно в подвал. А так как по зимнему времени оно было не нужно, снег от него даже и не откидывали.
Вечером, дождавшись темноты, они неслышно скользнули к глухой стене, стеклорезом, купленным на базаре, вырезали стекло, и Гиацинтов оказался в подвале, а Федор, зарывшись в сыпучий снег, остался на карауле.
В подвале властвовал густой, затхлый запах. Темно. Лишь маячила в отдалении тонкая полоска блеклого света. Гиацинтов осторожно, чтобы ничего не опрокинуть, двинулся к ней и скоро добрался до неплотно прикрытой двери. Она легко, без скрипа подалась, и он оказался на узкой деревянной лестнице, которая вела вверх. Поднялся, увидел начало широкого коридора, застеленного ковровой дорожкой. По правой стороне коридора - двери. Понятно, что это и есть номера. Гиацинтов стоял, укрывшись за пролетом лестницы, и не торопился - теперь любая оплошность могла закончиться очень плачевно. Не зря ведь предупреждал дедок, что люди здесь молчаливые, но решительные. Стоял он долго. Коридор был пуст. Гиацинтов, теряя терпение, уже собирался вышагнуть в него и даже руку сунул в карман пальто, чтобы взвести курок револьвера, но именно в это время дверь одного из номеров распахнулась и черноволосая женщина выскочила из него, вздымая над собой крепко сжатые кулачки. Она молчала, ничего не говорила, только взмахивала кулачками и тонкие ноздри трепетали - такая ярость была обозначена на лице, что показалось - если она сейчас закричит, то крик будет слышен не только в особнячке, но и за три квартала отсюда. Женщина, однако, не закричала, остановилась и глухо, едва различимо прошипела:
- Ш-шантрапа, мелкая ш-шантрапа!
Следом за ней, из того же номера, вышли двое мужчин, двинулись за ней следом и наперебой, на два голоса, принялись увещевать:
- Кармен, успокойся! Кармен, вернись!
Женщина на их голоса даже не обернулась, а когда они подошли к ней, снова прошипела:
- Ш-шантрапа! Шли бы лучше семечками торговать!
"На ловца и звери выбежали", - Гиацинтов, не вынимая руки из кармана, взвел курок револьвера. В одном из мужчин он сразу узнал Константина Забелина - даже отпущенная густая бородка не сбила с толку. Второй, без сомнения, был Целиковский, которого он запомнил по рисунку Гордея Скорнякова, - талантливый все-таки парень, зря отец не отпустил его учиться на художника.
- Ну, успокойся, Кармен, успокойся! Давай без истеричных сцен! - Целиковский попытался обнять ее, но она дернулась, отскочила, как дикая кошка, и кинулась обратно в номер. Целиковский - за ней, успев коротко, на ходу, бросить:
- Не ходи, я один, сам…
Забелин остался в коридоре, неторопливо повернулся спиной к проему, и Гиацинтов, спустив курок револьвера, бесшумно вышел из своего укрытия. Он умел и не один раз снимал вражеских часовых - мгновенно и без единого звука. Старые навыки не подвели - Забелин только и успел, что всхрапнуть носом. В подвале он замычал от боли, но Гиацинтов забил ему рот своей перчаткой, подтащил безвольное, обмякшее тело к окну, негромко позвал:
- Федор, принимай…
Был у него соблазн - вернуться за Целиковским, но вовремя осадил себя: два раза в одну воронку даже снаряд не падает. Сплюнул себе под ноги, морщась от мерзкого подвального запаха, и полез в окно, выбираясь на свежий, морозный воздух.
Метель в этот вечер наконец-то стихла, небо прояснило, и над Никольском важно всходила большая, круглая луна.
9
- Как ты думаешь, Федор, - бить его будем, пороть или сразу прикончим, чтобы не мучился? - Гиацинтов говорил, стараясь придать своему голосу насмешливый тон, но голос предательски рвался - дыхания не хватало от злобы, которая перехватывала горло.
Федор сидел на лавке, не снимая с головы лохматую шапку, прятал под ней свой взгляд и не отзывался, будто все, что происходило сейчас в маленькой каморке скорняковской мастерской, куда они только что привезли Забелина, не касалось его никаким боком. Сам Забелин, со связанными руками, с черной перчаткой, торчавшей изо рта, стоял, вжавшись в угол, и в глазах у него плескался страх, а колено правой ноги время от времени сильно вздрагивало, и казалось, что нога вот-вот подломится и он рухнет на пол. Но нет - держался. А скоро и колено перестало вздрагивать, и страх из глаз улетучился, видно, умел управлять своими чувствами. Гиацинтов шагнул к нему, резко выдернул изо рта перчатку, обильно смоченную слюной, брезгливо бросил ее себе под ноги. Спросил:
- Что, не ожидал явления покойников?
Забелин хлебнул широко раскрытым ртом воздуха, переводя дыхание, сглотнул слюну и лишь после этого отозвался почти спокойным голосом:
- Если честно признаться, не ожидал. Здравия желаю, господин Гиацинтов. Не скажу, что я очень рад тебя видеть, тем не менее… И сразу хочу предупредить - вляпался ты в очень поганую историю и еще не раз пожалеешь, что вляпался.
- Володя, а Володя, слушай меня, - Федор, словно проснувшись, поднялся с лавки и стащил с головы шапку, будто собирался поклониться, - давай его тут оставим. Окошко заколотим, дверь запрем, огонь разведем. Огонь - умный. В огне все худое сгорает, и он сгорит. Скажем, что из печки уголек выпал…
- Ну уж нет, чучело косоглазое! - властно перебил его Забелин. - Не спалите вы меня и не пристрелите, а беречь будете, как родного. Так ведь, Владимир Игнатьевич? Вам же интересно знать о судьбе Варвары Нагорной? Я могу кое-что рассказать. Но не сразу. А если бить вздумаете - я терпеливый.
- Не бойся, Федор погорячился, не будем мы тебя на огне поджаривать и бить не будем. Ты сам все расскажешь. И не только про Варю, но и про Целиковского, и про Кармен, а главное - о предсказателе вашем поведаешь. Рассказывать будешь, как на исповеди, - честно, обстоятельно и в подробностях.
- Я ничего не скажу! - вскрикнул Забелин и голосом выдал себя: ясно было, что не ожидал он услышать о Целиковском, Кармен и предсказателе.
- Скажешь, никуда не денешься. А если не скажешь… Мы с Федором оторвем половицы, выкопаем ямку поглубже и закопаем тебя. Был такой Забелин-Кулинич и - нет его. Сгинул! А половицы - на старое место и старыми гвоздями приколотим. Вот так может случиться… Ты, Забелин, подумай. Теперь воткни ему, Федор, перчатку в рот и ноги свяжи. Клади на пол, пусть отдыхает. А мы пойдем, время позднее, спать пора.
Федор молча и сноровисто исполнил приказание. Связанный по рукам и ногам, с перчаткой во рту, Забелин в отчаянии лишь стучал затылком в толстую половицу - больше он ничего не мог сделать. Гиацинтов по-хозяйски погасил лампу, освещавшую каморку, и, выйдя следом за Федором на улицу, закрыл длинным ключом висячий амбарный замок на двери. Подергал его, проверяя, и протянул ключ Федору:
- Покарауль пока, я к Скорнякову наведаюсь и вернусь.
Гордей Гордеевич в этот поздний час не спал. Сидел за своим большущим столом, закатав рукава у рубахи, словно не бумаги читал, а рубил дрова. Бумаги перед ним лежали разные и в большом количестве. Лежал устав общества мясной промышленности, над которым корпел он уже полгода, предлагая объединиться мелким промышленникам и построить в Никольске мясоконсервный завод - выгода, по его расчетам, была прямая, и промышленники, тоже умеющие считать, уже потянулись к нему, готовые участвовать в новом деле. Лежала местная газета с большущим заголовком - "Черная сотня добралась до живого мяса". Неизвестный писака, укрывшись за буквами П. Р., ругал Скорнякова всяческими словами и издевался над его идеей создания мясоконсервного завода. Лежало подметное письмо, без адреса и без подписи, и в нем были написаны такие слова: "Думаешь, не знаем мы, истинные патриоты, для чего ты общество это затеял? Знаем! Соберешь с русских людей деньги, а когда дело наладится, ты его жидам продашь! Знаем мы, что ты давно уже с ними снюхался и общий гешефт имеешь!" А еще лежали два письма из столицы, и в каждом из них было требование: присоединяй Никольское отделение к нашему, единственно верному и правильному Союзу, иначе будем мы считать тебя отступником…
Когда Гиацинтов вошел к нему в комнату, Гордей Гордеевич, словно продолжая горячий разговор, не удержался и вскрикнул, как вскрикивают, когда нечаянно роняют на ногу железную тяжесть:
- И что же мы за народ такой! А?! Собрались, верными речами разжалобили себя до слезы сердечной, решили общее дело делать… Все согласились, никаких супротивников посреди нас не было. И пошли ведь, как солдаты в строю ходят, в ногу. И дело начали делать, хоть и гавкали на нас со всех сторон. И шагали бы дальше… Ан нет! В каждой шеренге свой вождь объявился, а у каждого вождя своя правда, и только его правда истинная. А если ты с этой правдой не согласный, клеймо на лоб - жидам продался! Эх! - Скорняков шлепнул широченными ладонями по бумагам, лежавшим на столе, и спросил неожиданно, без всякого перехода: - Что, молчит гаврик?
- Молчит, - вздохнул Гиацинтов.
- Бить не пробовали?
- Пока нет.
- Вот и ладно. Голова у него целой должна быть, чтобы соображал яснее, как ему в живых остаться. Поехали, поглядеть я на него хочу.
Скоро они уже были в мастерской. Федора, на всякий случай, оставили на улице, в карауле, а Забелина, развязав ему веревки на ногах и вытащив перчатку изо рта, посадили на табуретку. Он отплевывался, с надсадой дышал, но глаза его с кровяными прожилками уже не метались, смотрели прямо и сосредоточенно. Чувствовалось, что страха у него не было.
- Какой сердитый! - непритворно удивился Скорняков. - Насквозь гляделками прожигает. А скажи мне, милый друг, почему ты согласился своего начальства ослушаться? Нехорошо поступаешь…
- У меня нет начальства, - хрипло отозвался Забелин.