Тот поднял на него глаза, и Речицкого окатило таким неизбывным горем, что он отвернулся и пошел прочь, сам не зная куда. Наткнулся на Савелия, посмотрел на парня, будто не узнавая, свернул в сторону, двинулся дальше, но Савелий успел ухватить за рукав:
- Старик сказал, чтобы убитых собрали. Я подводу подгоню, помогите…
- Да, да, помочь. - Речицкий послушно вернулся, подождал, пока Савелий подгонит подводу, а когда Гиацинтова уложили на нее, примостился рядом с Федором, на краешке саней, и поднял глаза к небу. Оно стояло над миром без единого облачка - морозное, чистое, и не хотелось верить, что под таким небом люди могут убивать друг друга.
Сумерки застали в дороге. Короткий зимний день быстро догорел неярким закатом, и синие тени густо наползли на санные следы, укрыв их до завтрашнего утра. Уже в темноте тихо пошел снег. И припорошенная этим снегом, далеко за околицей, первой встретила печальный обоз Варя. Быстрым шагом приблизилась к подводе, на которой лежал Гиацинтов, наклонилась над ним и поцеловала последним целованием в холодные губы. Она ни о чем не спрашивала, ни о чем не говорила, даже не плакала, она, словно исполняя только ей ведомый обряд, делала все спокойно и размеренно. Выпрямилась, взяла коня под уздцы и повела его следом за собой. Сначала к истоку улицы, затем, минуя эту улицу, к школе, где в маленькой комнатке горела лампа и желтое пятно светящегося окна было далеко видно.
Две деревянные скамейки, приставленные друг к другу, были застелены широким домотканым половиком. Вот на них и уложили Гиацинтова, скрестив ему на груди тяжелые, охолодалые руки. Варя белым платочком стерла ему кровяной след со лба и закрыла смертельную рану бумажным венчиком.
- Варвара Александровна… - Речицкий осторожно кашлянул в кулак, замолчал, лихорадочно пытаясь подыскать нужные слова, но Варя подняла руку и безвольно опустила ее:
- Не надо, Вячеслав Борисович, ничего не надо. Оставьте нас, будьте добры, мы так долго не виделись.
Речицкий повернулся и почему-то на цыпочках вышел из комнатки; подтолкнул Федора и Савелия, топтавшихся в коридоре, и уже втроем, на крыльце, они долго стояли, прислушиваясь к тишине позднего зимнего вечера. Тишину эту не нарушали даже собаки. Продолжал сыпать снег, и чудилось, что деревня плывет и кружится, накрытая белой кипенью, которая ясно виделась даже и в темноте.
- Пойдемте, - тихо, словно боясь нарушить тишину, произнес Речицкий, - пойдемте, буду вас на ночлег устраивать.
И первым спустился с крыльца.
Они ушли, будто растворились в снегопаде, и, когда ушли, возле крыльца появилась Мария, ведя за собой в поводу белого коня. Поднялась по ступенькам, проскользила невесомо в маленькую комнатку и остановилась, прислонившись к стене.
Варя стояла на коленях перед иконой, которая висела теперь на прежнем своем месте, и молилась:
- Покой, Господи, душу усопшаго раба Твоего…
Голос ее звучал бесстрастно и сухо.
Все, что произошло с ней за последние сутки, каждая минута, наполненная чувством опасности и страдания, укрепили ее душу, и она не оборвалась, как с обрыва, в черное горе, рухнувшее так внезапно. Варя ушла в ночь с Марией одним человеком, а вернулась - совсем другим. Там, под невидимым, но ощутимым покровом почувствовала она присутствие незнаемой ей прежде силы, которая, ясно понимала Варя, всегда будет поддерживать и не оставит в унынии в самый тяжелый час. Почувствовала она ее сразу же, как только оказались они с Марией на большой и ровной поляне, которую окружали по краям высокие сосны. Они взметывались острыми макушками прямо в небо и росли так плотно друг к другу, что казалось издали - плотная стена ограждает это место от всех напастей и зол. Тихий ровный свет, несмотря на глухую ночь, струился над поляной, освещая невысокий бугорок, выступавший из снега и покрытый зеленой травой, такой свежей и яркой, будто она только что выскочила из земли, перепутав зиму с ранней весной.
Возле этого бугорка Мария остановилась. Выпустила повод из рук, и конь послушно замер, низко опустив голову. Мария помогла Варе спуститься на землю, усадила ее на траву и сама присела рядом, старательно оправляя на коленях длинное платье. Долго молчала, устремив неподвижный взгляд куда-то далеко-далеко - за поляну, за сосны, в видимое только ей пространство. И говорить она начала медленно, неторопливо, словно возвращалась из далекой дали. Варя слушала ее, прижимая к груди икону, и старалась ни одного слова не упустить, потому что безоговорочно и согласно понимала: каждое слово, сказанное сейчас Марией, определяет ее будущие дни и годы надолго, может быть, навсегда.
Говорила Мария:
- Меня Пречистая позвала и сюда направила. Пологом Своим благодатным накрыла это место, и велено мне содержать его в чистоте и непорочности. Не должно сюда ни людской злобе, ни людским грехам проникнуть. Но я не вечная, грянет час, и отойду, тогда вот она заступит - ее тоже Мария зовут. Подойди, Мария…
От дальнего края поляны, появившись внезапно из-за сосен, радостным бойким шагом поспешила девушка; на ней тоже было длинное белое платье, а за спиной взвихривался длинный белый шарф. Остановилась, почтительно замерла перед матерью, и глаза ее, большие, радостные, чуть притухли, когда она склонила голову, выказывая полное послушание.
И дальше говорила старшая Мария:
- Она у меня шалит иногда. Недавно тут парня одного деревенского дразнила. Но больше не будет, скоро совсем повзрослеет. Когда ты понадобишься, она к тебе явится - не отказывай ей в помощи. Без людской подмоги нам не сохранить покров. Мне Черепанов помогал, Матвей Петрович; ты на его место заступишь, когда он уйдет. Что бы ни случилось, пусть даже камни с неба посыплются, под покров с нечистым помыслом никто не должен проникнуть. Запомните это. Обе запомните.
Мария замолчала, и взгляд ее снова устремился в даль, видимую только ей. Младшая Мария и Варя, переглянувшись, тоже молчали, не смея потревожить тишины даже неосторожным движением.
Один лишь конь мотнул головой, разметывая гриву, и шумно, раздувая ноздри, вздохнул.
И еще говорила Мария:
- Один отец твой знал, Варвара, куда я отправляюсь и для чего меня в этот край послали. Потому и выбор мой на тебя пришелся. Не удивляйся ничему, не нами сказано, что пути Господни неисповедимы. Вот и первое испытание нам грянуло - черные люди чуть было к покрову нашему не подступились. Глупые, возжелали заставить болезного человека, бесами одержимого, своим замыслам служить и будущие времена предсказывать. Да ничего у них не вышло. В последний час ребячья душа вернулась к болезному. А будущее свершается, даже если заглянуть в него, не по человеческой воле, а по Божеской. Они этого не понимают. А это - главное. Никому не суждено избежать пути, который Господь начертал. И тебе, Варвара, не суждено. Поднимайся, пойдем твоего жениха встречать. Встретим и в дальний путь проводим.
Многое из сказанного Марией не понимала Варя, но слова ее крепко и надолго ложились на душу, и она им безоговорочно верила и подчинялась.
Поднялась с бугорка, пошла следом за Марией, с удивлением обнаружив, что стоит над бором зимний день, который вот-вот сменится ранним вечером. И он сменился, и в сумерках пошел снег, и Варя, накрытая этим снегом, встретила за околицей своего жениха - Владимира Игнатьевича Гиацинтова.
Встретила, чтобы проводить его в дальний путь.
- Покой, Господи, душу усопшаго раба Твоего…
Поднялась с коленей, выпрямилась, увидела, повернувшись, что стоит в комнатке, прислонившись к стене, Мария, но нисколько не удивилась ее приходу - она теперь ничему не удивлялась.
Мария подошла к ней, осторожно обняла, погладила ласковой рукой по плечу и неслышно исчезла.
Варя, оставшись одна, присела перед скамейками, на которых лежал Гиацинтов, и тихо-тихо, едва размыкая губы, прошептала:
- Здравствуй, мой родной… Вот мы и свиделись…
10
От одной стены до другой - пять шагов. Если пересекать камеру из угла в угол, получается семь. Сокольников, не зная устали, ходил и от стены к стене, и из угла в угол, и старательно считал шаги - до тысячи, до двух тысяч, иногда сбивался и тогда снова начинал сначала. Один, два, три…
Ноги уже гудели, но он не давал себе поблажки. И, шагая, все пытался найти ответы на вопросы, которые не давали ему покоя в последние недели: где сейчас Гиацинтов и Речицкий, удалось ли им найти предсказателя, и что там, в далеком Никольске, сейчас происходит?
Никакой связи с внешним миром он не имел, не знал, что происходит за тюремными стенами, и мог лишь строить догадки, которые, по прошествии времени, становились все более мрачными.
Илья Петрович Макаров, сопроводив его до петербургских Крестов, теперь едва ли не каждый день вызывал на допросы, выпытывал, угрожал, уговаривал, даже обещал отпустить на свободу, если услышит честное признание. Но все его старания были тщетны, потому что Сокольников молчал. И чем дольше длилось это молчание, тем сильнее нервничал Илья Петрович, порою срываясь на крик. Даже кулаком стучал. Но Сокольников упрямо продолжал стоять на своем и рта не раскрывал.
Снаружи глухо лязгнул тяжелый железный засов, и Сокольников остановился посреди камеры. Его снова повели на допрос.
Илья Петрович встретил широкой и радостной улыбкой, как будто только об этом и мечтал - увидеть в казенном кабинете Сокольникова, с которым они лишь вчера расстались.
- Присаживайтесь, Виктор Арсентьевич. Чаю не желаете? Распорядиться, чтобы принесли?
- Нет, не желаю.
- Ну, как хотите. Вольному - воля, а спасенному - рай. Вы лично что предпочли бы - рай или волю?
- Лично я предпочел бы, господин статский советник Илья Петрович Макаров, чтобы вы, в конце концов, соблаговолили мне объяснить - какова причина моего ареста и долго ли мне придется еще находиться в Крестах?
- С удовольствием отвечаю. Вы мне отвечать не желаете, а я вам отвечаю - в Крестах, а может в ином месте, вы будете находиться о-очень долго! Увы, ваше упрямство вышло боком.
Макаров продолжал улыбаться, но глаза у него под широкими рыжими бровями оставались холодными и настороженными. А длинные, худые пальцы пристукивали по зеленому сукну стола, и этот глухой стук в тишине небольшого казенного кабинета напоминал звук конских копыт по деревянному настилу. Внезапно Макаров сжал пальцы в кулаки и, навалившись грудью на край столешницы, перестал улыбаться; помолчал и дальше заговорил неожиданно просто и доверительно, словно сидел перед ним старинный приятель:
- В нарушение всех инструкций, данных мне свыше, и, само собой разумеется, не написанных на бумаге, я не имею права разглашать тех сведений, которые вам сейчас сообщу. Но я нарушаю инструкции и сообщаю следующее: ваши люди выполнили задачу, которую вы перед ними поставили. Предсказателя больше не существует. Боевка эсеров, которая хотела использовать его в своих целях, полностью арестована и в скором времени предстанет перед судом, скорым и правым. Но наград и благодарностей, Виктор Арсентьевич, вы не получите. Более того, вы напугали очень многих людей, обладающих большой властью. Очень большой властью! Что там этот Союз русского народа! Вожди его скоро окончательно перегрызутся между собой, будут делиться и делиться на половинки и четвертинки, пока окончательно не исчезнут. Печать будет их долбить беспощадно, выставляя в самом неприглядном свете, и закончится все, в конце концов… Плохо закончится! Впрочем, зачем я все это рассказываю? Вы поняли это значительно раньше меня. Поэтому и начали создавать не аморфный Союз, больше похожий на благотворительное общество, а боевую организацию, основанную на жесткой дисциплине и способную в нужный час, не считаясь с жертвами, круто изменить ситуацию, выступив на защиту монархии и монарха. И этой силой, еще только задуманной, еще только собирающейся, вы очень напугали людей, обладающих, как я уже сказал, большой властью… К слову сказать, сигнал ваш с рассказиком в газетке "Русская беседа" до адресата дошел. Услышали этот сигнал и газетку на сегодняшний день закрыли - кончилась беседа… Задушевная, русская беседа… Понимаете…
- Кто эти люди? - перебил Сокольников. - Назовите их. Государь, как известно, поддерживает Союз русского народа…
- Жалует царь, да не жалует псарь! Слышали такое изречение русского народа? Псарь сегодня сам возжелал быть царем, монаршая воля для него, как узда. И скоро, очень скоро он попытается скинуть эту узду, а для того чтобы скинуть, откроет ворота псарни, и лающая, грызущая стая вырвется на волю. Мало окажется верных, кто будет ей противостоять, и она сожрет все и вся…
- Я никак не пойму - зачем вы мне это говорите? Для чего?
- Пожалуй, я и сам не знаю, - вздохнул Макаров, - но почему-то уверен, что должен сказать. Вот и сказал. А люди ваши - молодцы! Вы можете ими гордиться. К слову сказать, известный вам репортер Москвин-Волгин до Никольска не доехал и вернулся в столицу, сейчас бегает по городу и пытается разыскать ваши следы. Если целым останется, пожалуй, и роман напишет, и будете вы в этом романе главным героем. Разумеется, сугубо положительным. Вот, пожалуй, и все, Виктор Арсентьевич. На сегодня допрос закончен.
Он встал, подошел к окну и повернулся спиной к Сокольникову. И стоял до тех пор, пока конвоир не увел арестованного. Когда в коридоре затихли шаги, Макаров вернулся к столу, выдвинул боковой ящик, достал из него серую папку с подшитыми в ней бумагами, раскрыл, не читая, перелистал несколько страниц и захлопнул. Из другого ящика вынул лист бумаги, положил его поверх папки и внимательно, на два раза, перечитал. Это было заключение тюремного врача, и оно свидетельствовало о том, что с арестованным Сокольниковым В. А., содержавшимся в одиночной камере, случился эпилептический приступ, в результате которого данный арестованный Сокольников В. А. получил травму в области височной кости и скончался от обильного кровотечения, которое не удалось остановить.
Макаров поставил под заключением тюремного врача свою подпись, там, где она должна была стоять, и подшил лист к другим бумагам в папке. Голос его в пустом кабинете прозвучал странно и хрипло:
- От обильного кровотечения…
11
Миновали крайние дома Никольска, свернули с накатанной дороги вправо, на старый, одиночный след от саней, едва различимый под снегом, выпавшим накануне. Извозчик, лихо погоняя молодую кобылку, вывез своих седоков на поляну, огороженную со всех сторон густым сосняком, и, обернувшись, услужливо доложил:
- Вот, господа хорошие, укромное местечко, как вы просили. Если не понравится, я могу в другое место доставить. И подождать могу, чтобы, значит, обратно в Никольск ехать. Как прикажете?
- Езжай один, братец, мы тут долго гулять будем. - Речицкий расплатился с извозчиком и первым вышагнул из легкой кошевки на чистый, никем не тронутый снег.
Забелин помедлил, оглядываясь по сторонам, и нехотя последовал за ним. Извозчик сунул деньги в карман, перехватил вожжи, и молодая кобылка весело взяла с места бойкой рысью - только мелькнул задок кошевки, украшенный жестянкой номерного знака. Тихо стало. В этой тишине хриплый, тревожный голос Забелина прозвучал очень громко, показалось даже, что он закричал:
- Зачем привезли сюда? Для чего? Что вы задумали, Речицкий? Где Гиацинтов? Он дал честное слово, что оставит меня в живых!
Не отвечая ему, Речицкий протоптал короткую и неширокую борозду, несколько раз пройдясь туда-обратно, остановился, посмотрел на нее, словно любуясь сделанной работой, и, довольный, кивнул головой - хорошая борозда получилась, ровная. Перешагнул через нее и поманил к себе Забелина. Тот, недоумевая, сделал несколько шагов, и Речицкий остановил его:
- Стойте здесь. Теперь внимательно слушайте меня, Забелин. Вы очень редкостный мерзавец, я в своей жизни таких еще не встречал.
- Какие ваши годы! - коротко хохотнул Забелин.
- Ерничать я бы вам не советовал. Наберитесь терпения и слушайте. Итак, Владимир Игнатьевич благородно подарил вам жизнь, хотя имел полное право просто-напросто пристрелить, как шелудивого пса, заболевшего бешенством. Но он этого не сделал, наивно посчитав, что вы ему все рассказали честно. Он и предположить не мог, что самое главное вы утаили, не сказали, что на помощь вам прибыла боевка и что она уже отправилась в Покровку. Рассчитали верно, что Владимир Игнатьевич, узнав, где находится Варвара Нагорная, бросится к ней на выручку. Вы его прямиком на смерть отправили…
- Я не знал! - вскрикнул Забелин.
- Молчать! - властно осадил его Речицкий. - Молчать и слушать. Я не вправе осуждать либо что-то решать за Владимира Игнатьевича, тем более что он слово свое сдержал - оставил вас в живых, хотя таких, как вы… Ладно, остальное все равно не поймете. Теперь, Забелин, будете стреляться со мной. Я вызываю вас на дуэль, как подлеца и просто изрядную сволочь. Я спать не смогу, если вас не прикончу.
Услышав последние слова, Забелин дернулся, будто его ударили, отшагнул назад.
- Стоять! Стоять у барьера! - снова властно скомандовал Речицкий и неторопливо, спокойно засунул руку за отворот полушубка, вытащил револьвер, бросил его на притоптанную борозду. - Вот ваше оружие. Расходимся на двадцать шагов, затем начинаем сходиться, и каждый волен стрелять в любой момент. Берите револьвер.
- Подождите, Речицкий! Вы в своем уме? Дуэль, высокие слова, вы еще ржавую шпагу мне притащите! И, если уж играть в дурацкие игрушки, давайте играть по правилам - где секунданты, где врач?
- Обойдемся. - Из кармана полушубка Речицкий достал свой револьвер и взвел курок.
- Давайте поговорим! Неужели мы не договоримся?!
- Нет, не договоримся. Берите револьвер.
Забелин нагнулся, взял револьвер и тоже взвел курок. Лицо его разом осунулось, и видно стало, как под круглой, пушистой бородкой медленно шевелятся желваки.
- Теперь расходимся, как я сказал, на двадцать шагов, - Речицкий повернулся и, не оглядываясь, пошел, отсчитывая шаги - один, два, три, четыре…
Сделав пятый шаг, он невольно вздрогнул от выстрела, прозвучавшего гулко и громко. Обернулся и увидел, что Забелин, сжимая в поднятой руке револьвер, медленно заваливается на спину. Рухнул, судорожно дернул ногами, будто попытался вскочить, и, видимо, уже в предсмертной судороге, дернул указательным пальцем курок. Второй выстрел прозвучал, как и первый, - гулко и громко.
Ничего не понимая, Речицкий кинулся к упавшему Забелину, наклонился над ним и отшатнулся - кривая кровяная струйка, извилисто пересекала забелинский лоб и едва заметно, почти невидимо, парила на морозе. "Как Гиацинтова, наповал", - успел еще подумать Речицкий и резко выпрямился, оглядываясь - кто мог стрелять?
Из-за ближайшей сосны неторопливо выбрался Федор, поправил на голове лохматую шапку и побрел, старательно глядя себе под ноги, будто хотел что-то найти в снегу. Подошел, постоял над Забелиным и повернулся к Речицкому:
- В спину тебе хотел стрелить. Я знал, что стрелит, едва успел. Хорошо, успел…
И, сказав эти слова своим обычным негромким голосом, Федор вытащил револьвер из пальцев Забелина, сунул его за голенище валенка и быстро закидал снегом холодеющий труп. Речицкий тупо смотрел на его несуетные движения и только теперь начинал понимать, что произошло: Забелин подождал, когда он сделает первые шаги, и вскинул револьвер, чтобы выстрелить в спину… Не успел - успел Федор. И когда только успел?