- Да кто их разберет?! Все мутят. - Помолчав, сказал в сердцах: - Осатанел народ! Совсем! Онисим–старос–та… ну, тот, с Горшечной, конопатый… Так он орал, как зверь, рубаху в клочья рвал. И верят же!
- Чему?
- Да все тому же, князь, вчерашнему. А что ты у владыки был, что он тебя благословил - им это тьфу и растереть! Им и владыка - тьфу! Погрязли во грехе.
- Да, - Всеслав кивнул, - погрязли. А что владыка?
- Заперся. К нему ходили - не открыл. И на хулу не отзывается. Ушли они, Бог спас, отвел.
- А что…
- Любим? - перебил Батура и ощерился. - Любим Поспелович изволят почивать. Так и сказал с крыльца: я, мол, вчера у князя был, у господина нашего, и так наугощался, что брюхо по сей час болит, и голова трещит, и плечи ломит, и холку в кровь содрал - ярмо–то не с привычки!
- Так и сказал9 - тихо спросил Всеслав.
- Так, так! И, поклонившись всем, ушел.
- Пес.
- Пес и есть. И надо пса учить, пока не одичал, пока…
- Цыть!
Замолчал Батура. Встал князь, сказал:
- Иди. Скажи своим, чтоб хорошо смотрели. А я пока… - И замолчал, задумался.
Ушел Батура. Князь спросил:
- Как там, внизу?
- Сидят, - сказал Игнат.
Всеслав прислушался, усмехнулся.
- Тихо сидят!
- Как велено.
Всеслав кивнул. Вновь сел. Взял ложку, повертел ее и положил на стол. Так–то, князь! Тихо внизу… И, может, это хорошо. Крестный твой за день до той, последней, битвы все видел наперед. К нему Торгильс пришел и сказал… А крестный перебил его: "Нет, бонд, сегодня у меня и без того довольно войска, а ты лучше послужишь мне иначе: завтра придешь и уберешь погибших, а с ними и меня, если Господь так пожелает". И пожелал Господь, такая уж была у крестного планида. А у тебя… Лишь третий день идет, четыре впереди. Пусть чернь рядит себе, кричит, а ты… Ты еще многое успеешь. Послы приедут, сыновья, ты скажешь им… Вот только что ты скажешь? И кому? Кто будет твоим Торгильсом? Здесь, на столе этом, тебя положат, придет Иона, приведет с собой… Но то когда еще! Усмехнулся князь, головой тряхнул, на Игната глянул. Игнат, склонившись у печи, подбросил дров. Потом еще, еще. Всеслав сказал:
- Окстись, Игнат. Бережку пожалей!
Замер Игнат. А князь сказал насмешливо:
- Изжаришь ведь его! А как нам без Бережки?!
Игнат пожал плечами, встал. Помолчав, произнес:
- Самим бы не сгореть!
Князь тоже встал.
- Глуп ты, Игнат. Сорок лет смотрю я на тебя - и за сорок лет ты не поумнел. Устал я, ох устал! - Вышел из–за стола, к двери пошел.
- Куда ты, князь?
- Сойду вниз. А пока на плечи приготовь.
- Князь!..
Ушел, не оглянувшись. Мягко ступал, как зверь. В дверь заглянул - сидят, лежат: Ухватый, Хром, Бажен, Митяй… На лавках, на столе - ковры ромейские богатого узора, на столе кувшин серебряный и ложки - йз серебра, кубки, мисы, блюда… А дух какой! Тяжелый, кислый, бражный. И печь чадит. Копыто у огня сидит и палочку строгает, говорит:
- И вот мотало их три, восемь, сорок дней. Ну, думали, конец. И вдруг…
Заметили! Вскочили вразнобой. Вараксу вовсе повело. Да что уже теперь! Князь руку поднял, мол, садитесь. Сели. И сам он около порога сел. Копыто снова принялся строгать, помолчал, но, видно, не терпелось. Князь сказал:
- Мотало сорок дней. А дальше что?
Копыто сразу оживился.
- А дальше? Щас… А дальше вот что было. На сорок первый день вдруг море успокоилось, и видит Ян - гора. Ну, он и приказал: "Гребите!" Гребут. Гора все шире, выше поднимается. Полдня гребли… И догребли. И видят - прямо на горе, на берегу, - а берег там - стена стеной, а на стене этой - лик, Деисус. И лик - нерукотворный. А за горой поют, и музыка слышится чудесная. А дух от той горы стоит, как благовоние. Тут оробели все и шапки поснимали. А солнце уже за полдень склоняется, море - тихое и гладкое, синее, как небо. Ян "Отче наш" прочел… - Копыто замолчал, отбросил палочку. Да от нее уже почти что ничего и не осталось.
Важен вздохнул, спросил:
- А дальше что?
- А дальше? - Копыто задумался.
Князь усмехнулся.
- Брехня это! Брехня! - Ухватый встал, ударил кулаком. - Да кто тебе поверит, чтобы вот так, на ладье, взял да и в рай приплыл. Бре–хня! - И сел.
- Брехня? - Копыто зло прищурился. - Ну, может, и брехня. Свинье, ей что ни говори, а все брехня. А тут, да про святое… Ей, свинье…
- Что?! - Ухватый вновь вскочил.
- А то! Свинья ты, говорю. Ух–х, как ты мне!.. - И, оскалясь, за меч схватился.
И Ухватый за меч!
- Цыть, петухи! - Князь поднялся. - Успеется еще, успеется!
Куда там! Если бы не Хром, да Бажен, да Митяй, порубились бы.
Чуть удержали их, разняли, усадили. Ухватый зыркал зло, шипел едва не по–змеиному, Копыто красен был, подскакивал, грозил:
- Тварь! Гадина! Да я тебя, налим…
- Цыть! - зло крикнул князь.
Онемели все и враз затихли. А князь прошел к столу, сел во главе и осмотрел дружинников. Затем сказал:
- Не знаю я. И вы не знаете. Никто не знает… так ли в рай идти или не так, по морю или посуху… А может, вовсе и не в рай! Вон Бус про реку молочную сказывал. Не знаю! Но коли дальше вы так будете, скоро все уйдем. И все узнаем! Вон… там, - он указал на дверь, - поди, уже слыхали, что происходит? Пока там не утихнет, чтоб обо всем ином забыли! Я так велю! Я! Я! - И кулаком об стол ударил. Заплясали миски, чаши, кубки! Звон! Треск!
Молчат. Вот то–то же! Спросил уже спокойнее:
- Ворота как?
- Надежные, - откликнулся Митяй и добавил: - За Тучей послали. Горяй еще с утра сидит, обложен. Но говорит, чуть что придет, пробьется. И все мы, князь, с тобой, ты не смотри, что…
- Хорошо, - сказал князь. - А Хворостень, он как, откликнулся?
- Нет, князь, - мрачно ответил Митяй. - Ждет Хворостень, молчит. Все вынюхивает.
Князь встал, долго стоял, смотрел пустыми, мутными глазами… Ох, Хворостень, боярин, пес! Ох, говорил Иона, да сколько их, таких, вот и Ухватый - пес, и сын твой, князь. Пустое все это, брось…
Очнулся князь, встряхнулся, сказал:
- Вот как! - Зло хмыкнул. - Ну что ж! Пойду и я, как Хворостень, понюхаю!
Митяй вскочил.
- Нет, сядь! И все сидите. Митяй, ответишь головой! Ведь я не в рай иду - вернусь!
Вышел в дверь и закричал:
- Игнат! Шапку, корзно, оплечье!
А меч был при себе, князь без меча - как баба без платка: бесчестье!
2
Проехал мимо Софии, мимо Зовуна, мимо конюшен. Перед воротами попридержал коня, дал знак - побежали открывать. Чуть только приоткрыли. А выехал - и тотчас же закрыли, загремели затворами. Вот псы! А ты слепец! Один, без кольчуги даже, без шлема, без щита, как рак линялый… Хмыкнул. Миновал мостки, спустился косогором. И - по Гончарной, рысью, шагом, рысью. То сушь, то грязь, то лаги разошлись, то сгнили. То цоканье, то хлюпанье. Грязь, теснота, помои, смрад. Да, столько лет прошло, мать была права, и как еще права: и улицы там чище и ровней, и люд богаче, расторопней. Кто строит град? Не князь же, вы сами, люди, строите, для себя. Вон сколько вас, глазеете. Вчера так ни один себя не показал, а нынче осмелели! И скалитесь, а кинуться боитесь. И - по Гончарной, на Кузнецкую, под горку, рысью и внамет, вновь рысью, шагом… В грязь! Хлюп копыта, хлюп.
…Кологрив тебе рассказывал и брат, а сам ты никогда там прежде не был. Да и отец в последние годы туда не хаживал, хоть дядя звал его. Не тот уже был дядя, не один. Владимира, старшего сына, посадил в Новгороде, Изяслава - в Чернигове, Святослава в Переяславле, а Всеволода - в Смоленске. Вячеслав и Игорь, младшие, пока держались при отце. И дочерей еще не разобрали. Генрих Германский, говорят, брал Анну, старшую, да дядя отказал. А может, и германец усомнился: как знать, про то кто правду скажет! Но что Ярослав силен, что робеют перед ним, что Киев–град велик, богат, красив - это правда! Но ведь и ты, Всеслав, тогда юн, дерзок был! Вся жизнь впереди. Ладьи твои бежали по Днепру, все ближе, ближе. "Смотри! - кричат. - Смотри!" Ты встал, посмотрел из–под руки, ты, князь Всеслав, сын Брячи–слава, Изяславов внук и, значит, старший по Владимиру, по прадеду, крестителю Руси…
…Шум! Гам! Очнулся он, глянул вперед. Да, так и есть: толпа перед посадничьим двором. Стеной стоят. Князь усмехнулся, оскалился по–волчьи. Не сдерживал коня, но и не понукал. Толпа притихла, замерла. Цок копыта, цок. Пятнадцать, десять шагов…
Соскочил легко, как молодой. Пошел на них, коня вел в поводу, смотрел перед собой на толпу.
И дрогнули! И молча, суетливо расступились. Прошел. Вошел во двор и отшвырнул повод, не глядя, и кто–то подхватил, увел коня. Он шел к крыльцу, он не спешил, толпа молча валила следом. Подошел, ступил на нижнюю ступеньку…
И топнул сапогом! Еще раз топнул. Мимо него, как побитый пес, Ширяй взбежал наверх и сипло, злобно выкрикнул:
- Где честь, болваны? - Там, наверху, забегали, засуетились.
А он стоял, смотрел по сторонам - надменно, чуть прищурившись. Толпа сопела за спиной, дышала жарко, дожидалась…
- Честь!.. Честь! - кричали наверху.
Наконец нашли. Раскатали ковер. Всеслав ступил на него, стал подниматься по крыльцу. Ковер был мягкий, затхлый, битый молью.
Ковры постлали в сенях, в клети, в трапезной. Князь сел за стол - под образа. Тотчас вбежал слуга, подал вина. Князь пригубил, сказал:
- Довольно.
Слуга ушел, унес с собой вино. Однако! Хотя, быть может, оно и правильно, рачительно…
Дверь скрипнула! Он вздрогнул, обернулся. В дверях стоял Любим, Любим Поспелович, степенный полтеский посадник, пять, нет, уже шесть лет народу угождает, князю служит, владыку чтит. В трудах всегда. Вот и сейчас - прилег после обеда, Одрейко–раб Псалтырь ему читал, а он дремал. Но коли князь приехал, стоит посадник перед господином в длинной, богато вышитой рубахе, златой цепочкой подпоясанный, румяный, сытый, в берестяных ступанцах. Шаги в них мягкие, звериные. Даже он, Любим, гора горой, а ходит в них словно кот. Подошел, сел, уперся брюхом в стол. И смотрит преданно, доверчиво, по–сыновьи, по–отечески - все враз! Ну–ну… Урвал, сглодал - и ластится, как будто ничего и не было, как будто он ни при чем, он слыхом не слыхал…
- Вот что, Любим, давай без кривотолков. Ты на меня пошел, я знаю.
Князь говорил тихо, без злости, как с равным. Любим глазами застрелял, руки развел, едва не запел, перекрестился.
- Ой, что ты, князь! Да я бы никогда! Да вот те крест! Да я, ты ж сам…
- Любим! - Князь хлопнул по столу ладонью. - Я не затем пришел! - Встал, лавку опрокинул.
Любим враз побелел, вскочил, рявкнул:
- Князь!
- Что "князь"?! - вскричал Всеслав.
- А то… - Посадник замолчал, а потом шумно выдохнул: - Погорячился я. Не время еще, князь. Давай–ка лучше сядем. В ногах ведь правды нет.
Сели. Помолчали. Потом Любим сказал тихо, но твердо:
- Я на тебя не шел. Не подбивал. Удерживал. Вот те крест, удерживал! И говорил–я им, и говорю… и буду говорить: еще не время, погодите. Князь наш одной ногой уже стоит в могиле. Таких подталкивать - великий грех. Дождитесь, сам сойдет. И что он вам? Молчит, гниет за стенами. И пусть гниет! А когда снесем его да отпоем, тогда все и решим! - Замолчал Любим, но глаз не отводил. И крест сжал в кулаке, крепко держал.
Князь повторил:
- Решим… А что решим?
- А то, князь… Довольно ты, князь, правил. Полсотни и еще семь лет, куда уж больше! Потрудился ты и за себя, и за сынов своих, за внуков, за весь род, а посему… Не надо больше нам князей, устали мы! Будем сами по себе: как вече порешит, как Зовун отзвонит. Вот так–то, князь! Как на духу все тебе сказал!
И ждет, что князь ответит. А князь молчал. Долго молчал. А что тут говорить? Все уже сказано, вставай да уходи… И уходить нельзя! Побитым - нет. Сидел. Вот без кольчуги ты, без шлема, без щита. Есть только меч… Нет, нет, Всеслав! Четыре дня тебе всего–то и осталось. Терпи, чего уж там, сам напросился. Вставай, иди, и пусть плюют тебе вслед. Плевали ведь не раз. И уходил ты. Убегал. Хоронился, как подлый тать. Бес рвал тебя, зверь грыз, и сам ты - зверь. Зверь зверем!
Побледнел Всеслав. Спросил не своим голосом:
- Так, говоришь, неймется им?
- Неймется, князь. Кричат: "Сейчас! Немедля!" А вот поди ж, пришел ты - и не тронули. Колдун ты, князь!
- Колдун, колдун, - сказал Всеслав задумчиво. - Так завтра, думаю, подниметесь. Ну что ж, я жду. Всех… На Великий Ряд! - Князь встал, пошел к двери.
Любим сидел не шевелясь, сил не осталось.
А князь сошел с крыльца - толпа сразу отхлынула - и вышел со двора. Вверх по Кузнецкой, вниз, вверх, вниз. То грязь, то сушь, там лаги сгнили, здесь разъехались. Помои, смрад…
- Князь!.. Князь!..
Он отмахнулся, голос стих. И лишь остались позади шаги да перестук копыт. Молчал Ширяй, уже не окликал, следом шел, вел в поводу коня. О чем он думал, пес? Зачем он увязался? Кто я? Сегодня князь, а завтра - в грязь…
Шли по Кузнецкой, шли по Гончарной, взошли на косогор. Лишь на мостках Ширяй остановился, стегнул коня. Ворота приоткрылись и закрылись.
Придя к себе, князь повелел подать на стол и молча, много ел. Встал… Закружилась голова, в глазах потемнело, еле устоял на ногах, и то лишь потому, что подхватил его Игнат. Игнат довел его до ложа, раздел, разул. Князь лег, попросил водицы, выпил. Маленько полегчало, сел. Игнат привел Митяя, и тот сказал, что послали за Тучей и Горяем, велели, чтоб шли они скорее, и не одни, так? Ушел Митяй. Игнат ушел. Князь снова лег, открыл "Александрию" и стал читать, да буквы прыгали, глаза, как на ветру, слезились, он утирал их, утирал. Захлопнул книгу, отложил. Отец их не любил читать, говорил:
- Ложь все это, соблазн.
И он, отец, все книги дедовы пожег. А дед Изяслав был книгочей, большой охотник, собиратель. Потом младший брат его тем и прославился.
Князь вздрогнул, положил руку на книгу. Дед… Дедов младший брат князь Ярослав Владимирович Югевский стар уже был и сам не мог читать, когда впервые ты…
Да тебе тогда пятнадцать было, и вече уже выбрало тебя, дружина приняла тебя и на руках несла тебя к Илье, и пел Зовун, служил владыка, и ряд ты, князь Всеслав, уже держал с послами Моислава Мазовецкого, и бил уже литву, и замирял ятвягов… А в Киеве ни разу еще не был…
И наконец пришел под колокольный звон - на пир честной. Посадили тебя по правую руку, и нож дали серебряный, и чашу в самоцветах. Стол от яств ломился, а слуги все несли и несли перемены: лебедей, медвежатину, сохатину и прочую зверину, вина фряжские, ро–мейские, яблоки печеные, ягоды в меду и еще разную диковинную снедь. И все это - сперва тебе отведать, а уж потом - другим. Сам хозяин тебя потчевал, подкла–дывал да подливал, здравицы - за тебя да за тебя. И величал князь киевский тебя по имени и отчеству, как равного себе. А кто ты был - внук брата его старшего и господин земли… Да не земли даже - землицы. А вот поди ж - слепцы тебе поют, гудошники, рожечники играют, после в пляс пошли. Сама княжна Анастасия идет к тебе, подает вина с поклоном: отведай, господин. А ты как волк! Сидишь, молчишь, губы кусаешь. И смотришь в сторону - чтоб не смотреть на ту, которая лишь только вошла, так глаз с тебя не сводит. Змея она, змея! Пусть мед в глазах ее - да яд на языке!
Нет, князь! Ты князь, а не холоп, ты представитель Полтеска в Киеве, ты бабушке божился, все, что было тебе говорено, - забыто и закопано, затоптано. Князь, он на то и князь! Нет у него ни отца, ни матери, а есть только земля, и только о земле своей печется он. Посмотри на дядю. Он пьет чашу за чашей, а ведь вино ему в его–то годы в тягость, и пение, и пляс этот ни к чему. И те слова, которые уже произнесены и еще будут сказаны в твою, князь, честь, словно камни тяжкие да раскаленные… Но дядя говорит! И пьет! И вон как разрумянился!
А та, змея, глаз не спускает…
Так и сидел ты, пил - губы лишь мочил, молчал. И наконец встал Ярослав Владимирович Киевский, Хромец, Мудрый, Переклюка. И встали все. И пение замолкло, утихли песенники, застыли плясуны. И потянулись вон, без шуму, толкотни: мужи храбрые, купцы, бояре, тысяцкий, и княжич Вячеслав, и княжич Игорь, и княжны. Вначале - младшая, Анастасия, та, что потом выйдет за короля угорского Андрея, отвесив гостю поясной поклон, щекою к батюшке припав, пошла к дверям; следом - Анна, старшая, ее потом за Генриха Французского отдадут, а после - средняя, Елизавета, ей быть супругой Харальда Норвежского.
Ушли княжны. Теперь только она из–за стола встает и руку подает, князь киевский целует эту руку, а она…
Змея она! И взгляд ее - не взгляд, а приворот! И ты зажмурился, персты сложил для крестного знамения!
Засмеялась она тихо. Сказала:
- А как похож–то! Посмотри!
- Да, - согласился старый князь, - похож. Вот только мы уже не те. Ступай, душа моя, ступай.
- И… уступаю, - смеясь, ответила она. И вышла вон. Не шла - плыла…
- Сядь, брат мой. Сядь!
Вздрогнул ты, очнулся. Когда ты встал, зачем, не знал. Стоял смотрел на брата дедова. Тот грустно улыбнулся, повторил:
- Сядь, сядь.
Ты сел. А дядя, дедов брат, снял шапку и огладил редкие, с проплешиною волосы, сказал:
- Идут года! Вот ты уже - внук брата моего, мне брат. Отец про деда сказывал?
- Нет, не любил.
- Так, так… - Ярослав смиренно сложил руки, вздохнул, задумчиво посмотрел куда–то вверх, во тьму, после тихо, словно сам себе, сказал: - А зря! Брат Изяслав был настоящий князь. И кабы он себя не уморил, сидеть бы ему в Киеве. Ему - не мне, уж я–то это знаю. Отец наш перед ним робел… Да, видно, такова была планида Изяславова - раньше отца уйти. - И замолчал князь киевский, и лик его застыл. В глазах, словно в неживых, свеча не отражалась. И тихо было в тереме, и тихо во дворе, и страшно было - хоть кричи!
А жив ли он? А князь ли я? Пресвятый Боже! Юн я, и нет на мне греха, а то, что мной было говорено, замыслено, так то…
Очнулся Ярослав. И головой тряхнул, и усмехнулся, и сказал:
- Стар стал. Ох стар! Сонлив, забывчив. И сыновья уже смеются, говорят, мол, пора… Да что их слушать? Умом своим бахвалятся да дерзостью. А где дела? Вот то–то и оно! Срам да позор один. Владимир чуть живой вернулся - и то кто откупил? Отец и откупил, старик ленивый. Ромеям кланялся. Вот, дожил я! Все за грехи мои… А ты–то как? При бабушке?
Смолчал, стерпел ты, глаз не отводил. А Ярослав .опять насмешливо:
- Молчишь, и хорошо уже. Ведь знаю я: и ты туда же. Да! Вот Моиславу помощь посулил. Зачем? Кто Моислав твой на Мазовии? Никто, холоп, при Болеславе был простым дружинником. А ты - князь по рождению, и Полтеск - отчина твоя, по праву. И так, поди, и бабушка рядила. Ведь так? Так, а? - И смотрит Ярослав, ждет, не моргая.
Все говорят, были прежде у него другие, карие глаза, а нынче - рысьи, желтые… Но нет в них зла! И голос - мягкий, вкрадчивый: