- О бабушка! Отец твой Брячислав и дядя, тезка твой, Всеслав, были тогда совсем еще маленькими, когда я к вам пришел, на вече, и ряд держал… А бабушка сидела, запершись, и к Зовуну не выходила. Я, осерчав, сказал: "Сестра, а хорошо ли так? Ведь я не о себе, о сыновьях твоих пекусь!" Она ответила: "Зачем? Все в руце Божьей. Был Полтеск сам собой - и будет. Рожден ты князем - князем будешь. И сядешь в Киеве". Я засмеялся и сказал: "А как же Вышеслав? Он - старший". "А Вышеслав, - сказала твоя бабушка, - умрет. И прочие умрут, кто во грехе, кто в святости. А ты, брат Ярослав, только ты сядешь в Киеве. И помянешь меня. Ведь помянешь?" И я, как глянул на нее, поверил, брат! Вот те крест! - И Ярослав перекрестился и продолжал, чуть слышно, шепотом: - Нет, не радость, страх меня объял. Не знаю, брат, но словно кто меня за горло взял и стал душить… Вскочил я, кричу: "Сестра!.." А! - Ярослав махнул рукой и, помолчав, сказал: - Вот таю–то, кто в грехе, кто в святости… Страшна она, Сбыслава, ох страшна! Как смерть… Да что ты в смерти понимаешь! Доживешь до моих лет, вспомнишь бабушку, да поздно уже будет. - Он замолчал, опустил голову, сгорбился.
Сбыслава, бабушка… Когда б ты, старик, знал, о чем она повелела! Да, гневается бабушка, говорит, зачем нам распри ляшские, гони послов и не ходи в Мазовию к
Моиславу, за Казимира встанет Ярослав, а кто за нас? Литва?!
Встал Ярослав, сказал:
- Вот, брат, все за грехи наши… - Усмехнулся и спросил: - А Киев часто тебе снится?
- Нет, никогда. Зачем? - Ты пожал плечами и тоже встал. - Да и впервой я здесь…
- Ну, значит, будет сниться, - сказал, все так же улыбаясь, Ярослав. - Вам, полочанам, завсегда…
- Брат! - вскричал ты тогда.
- Что? - Ярослав вздрогнул.
- Так, ничего. Ведь ты мне брат?
- Да, брат. - Ярослав прищурился. - Ты князь, я князь, и здесь мы с тобой братья. А сыновья мои - тебе дядья.
Не ответил ты. Ярослав хлопнул в ладоши. Вошел слуга с огнем. И братья - дед и внук - пошли из трапезной.
Когда ты вернулся к себе, на Брячиславово подворье, было уже совсем темно. Дружина спала, отпировав. А ты ходил, сидел и вновь ходил по горнице. И думал. Зачем ты здесь? Явился поклониться, встать у стремени? Так нет, ты - равный ему, сам Ярослав тебя так величает. А верит ли тому или душой кривит и, как всегда, задумал перехитрить - не в том беда, в другом. Ты увидел Киев–град, а теперь закрой глаза, Всеслав, закрой! Что видишь ты? Не Полтеск, не Двину, а… Да! Прав Ярослав, теперь лишь стольный град и будет тебе сниться! И будешь теперь как раб, которому однажды посчастливилось сесть за господский стол… Нет! Брат - не раб, братья все равны, отчину пристало делить поровну, а коли нет, тогда - ведь Мстислав еще говаривал: "Не дашь - сам поищу!" И поискал. И ты, Всеслав, пришел искать. Да оробел. Дед твой робел, отец робел - и ты теперь? А вы–то старшие в роду по прадеду Владимиру…
Ночь шла. Ты ходил, садился, вновь ходил. И вдруг ввели ее! И вышли тотчас же. Она стояла у порога, улыбалась. Волосы как снег, а брови начерненные. "Змея!" - говорила бабушка. Ты отшатнулся.
А. она сказала:
- Князь! Я к тебе пришла. Прими.
Ты не ответил, онемел. Стоял, не знал, куда деть руки, куда смотреть…
Она прошла и села под божницей. Улыбнулась. Свечу пальцем поправила, и пламя ярче вспыхнуло. Сидела и смотрела на огонь. Уже не улыбалась, строга была, задумчива, брови свела. Не поднимая головы, приказала:
- Сядь, князь!
Ты не посмел ослушаться, сел с краю.
- Нет! Здесь сядь.
Ты сел напротив. Стол, на нем свеча, огонь, а за огнем - она. Волосы украшены самоцветами, глаза черные, блестят, а губы сжаты. Змея! Хотел вскочить, однако…
Сидел не шевелясь, боялся опустить глаза, но и смотреть уже было невмочь.
Она чуть улыбнулась, сказала:
- А как похож на отца! Представить себе не могла, хоть говорили мне. Мать у тебя была красавица, так лучше бы в нее пошел. Зачем в него?!
Молчал. Она вздохнула.
- Нет, я не корю, - сказала она тихо. - Не твой то грех.
- Грех?
- Грех. Всяк человек рождается единожды, и всякому своя судьба уготована. А коли ты, как он, то тебе и судьба его. А это грех жить под чужой планидой. Грех, чадо, грех…
- Не чадо я! - не выдержав, вскочил ты. - Князь я! Брат мужу твоему!
- Брат? - Она засмеялась. - Брат! Сядь, брат, охолонись.
Ты сел, сжал кулаки. А она продолжала чуть слышно:
- Я так и думала. Я ж говорю: ты - вылитый отец. И он мне так же говорил, как ты сейчас. Да, говорил… - Задумалась и посмотрела вверх, на черный потолок, сказала: - Всем вам одна судьба, вам, волчанам. Отец твой спал и видел Киев, дед. И ты такой, и сыновья твои такими будут, внуки. И биты будете, и пожжены, и будут вас на цепь садить, и в поруб ссаживать, и прогонять, и проклинать, а вы… А все из–за чего? Из–за того, что дед твой Изяслав по старшинству первей супруга моего. Пресвятый Боже! Глуп человек, завистлив, алчен!
- Всяк глуп?
- Всяк, чадо. И чем мудрей он кажется, чем более ученостью своей да книжностью гордится, тем более он глуп. Поверь! Уж я–то знаю. За тридцать лет, поди… - И покачала головой, и замолчала, и долго на свечу смотрела, снимала воск и поправляла пламя… И вдруг призналась: - Я - змея.
Ты вздрогнул.
- Да, змея. Змея! - И рассмеялась. - Огонь люблю. Вот, видишь, пламя трогаю, а пальцы не горят. Пальцы–то тонкие, холеные, кожа на них мягкая… И руки мои гибкие… Вот, посмотри! - И протянула к тебе руки.
Ты отшатнулся, вскочил.
- Сиди, сиди! Я это так…
Руки убрала. Ты сел. Трясло тебя… Она за свое.
- Да, не горю я, только греюсь, - говорила мягко, с присвистом. - Змея! Только змеей среди людей и можно выжить. Так и живу. Так мать моя жила. И бабушка… - Поднесла руку к свече. Огонь плясал меж пальцев. Стало страшно…
- Я мужа не люблю, - сказала он тихо. - И не любила никогда. А твоего отца могла бы полюбить. Не полюбила. А полюбила бы - убила. Как мать моя отца. Как бабушка… О, Харальд! Сын Гудреда и отец твоего крестного, Олафа. Ему тогда было тринадцать лет, когда убили Гудреда, напали ночью и убили… А Харальд уцелел, бежал, долго скитался в дальних странах, а после объявился в Уппсале и сразу же примкнул к дружине Тости. Два лета подряд Харальд и Тости ходили в ви–кингские походы и одержали множество славных побед, а зимовали они у Тости. Тости был вдов, поместьем заправляла его дочь. Она была красивая, очень красивая! Тости любил их подразнить: он заговаривал, что, может быть, когда–нибудь расщедрится… Харальд краснел, как девушка, а Сигрид гневалась, и Тости замолкал…
Змея. Змея! Шипи, пой свою песню, гадина, ты думаешь, что усыпишь меня и подкрадешься, подползешь… Пой! Пой, гадина! Пой - не смолкай!
И - не смолкала. Смотрела, не мигая, пристально и говорила - тихо, медленно:
- Да, князь, да, так оно и было.. И миновало две зимы - холодные, глупые и тоскливые. На третье лето Тости вдруг сослался на недомогание и попросил, чтоб Харальд шел в поход один. Харальд поверил, вышел в море и одержал много побед и взял много добычи. А вернувшись, узнал, что Тости выдал свою дочь за Эйри–ка, конунга шведов. Харальд так сильно разъярился, что повелел немедленно повесить Тости прямо на воротах tero собственной усадьбы, но передумал и уехал, вернулся в те края, откуда некогда бежал. Через год уже его признали конунгом, и его земли были: Вингульмерк, Вестфольд и Агдир по Лидандиснеса… Ты слушаешь меня?!
Кивнул, вздохнул.
- Слушай, Всеслав, внимательно, быть может, что–то и поймешь. Шли годы, Харальд правил. Женился. Жену взял из весьма достойного рода, красивую. Харальд был храбр и щедр, и супруга его Аста была счастлива. И Эйрик, конунг шведов, храбрый и неутомимый, держал многочисленное войско и много кораблей, и очень скоро подчинил себе Кирьяланд, Эйстланд, Кур–ланд, Финнланд и многие другие земли на востоке, и никому не позволял на них посягать. Вот почему его прозвали Эйриком Победоносным… А когда Эйрик умер, власть перешла к его старшему сыну Олафу. Сигрид в то же лето удалилась в свои владения и долго там жила, не принимая никого. И ей уже казалось, что жизнь кончена. Так продолжалось до тех пор… Ты слушаешь меня?!
- Да, слушаю, - сказал ты. В горле пересохло. - Только зачем мне это?
- Как зачем? Затем, что ты уже не чадо, князь, и должен знать, что такое любовь. Любовь змеи… Дай руку!
Рука ее была холодная, сухая, цепкая… И пусть! Тешься, змея, глумись, так даже лучше.
- Да! - Ингигерда покачала головой, задумалась. - Да! Так продолжалось до тех пор, пока однажды ее люди не сказали ей, что совсем неподалеку, в усадьбе Тороль–ва Гугнивого, остановился зимовать тот самый Харальд, который некогда… - Ингигерда замолчала, улыбнулась, сжала твою руку так, что занемели пальцы. Отпустила, снова улыбнулась. - Да, сколько лет уже прошло! И Сигрид поначалу тоже верила, что это так… И лишь на третий день, не выдержав, она призвала к себе Горма, конюшего, и приказала ему немедля ехать к Харальду и пригласить его на пир. Харальд прибыл в тот же день. Так как он совсем недавно вернулся из удачного похода в восточные страны, то он привез с собой великое число даров. Сигрид с благодарностью приняла их, а после проводила Харальда и его людей к пиршественному столу. Люди конунга много пили и ели в тот вечер, а Харальд и Сигрид сидели на престоле и, смеясь, вспоминали те две холодные и бесконечные зимы, когда они оба были еще так глупы! А потом, все так же смеясь, Сигрид проводила Харальда в опочивальню, где загодя стояло приготовленное высокое ложе с пологом из драгоценной ткани и укрытое златоткаными покрывалами. Харальд был сильно пьян, пьяна была и Сигрид, а вино в их крови - как огонь, а огонь - это юность, Всеслав! Ты слышишь? Юность!
Вновь ее рука впилась в тебя - да так, что ты невольно вскрикнул.
- Князь, что с тобой? - спросила Ингигерда, не разжимая своих пальцев. Облизнула губы, улыбнулась и подалась вперед.
Но ты вырвал руку. Сжал и разжал кулак. Глухо сказал:
- Ну, говори же ты! Я слушаю.
- Да, да. - Она тряхнула головой. - Да, говорю… Итак, вино - это огонь. Огонь сгорает, остается пепел. Когда конунг заснул, она ушла к себе. А утром все опять сошлись к столу, и С игр ид спросила, хорошо ли им здесь. Харальд ответил, что ему до того хорошо, что он намеревается остаться здесь навсегда. Здесь!! Навсегда! Не опускай глаза! Смотри!
Смотрел. И чувствовал - кружится голова.
А Ингигерда продолжала тихо, злобно:
- Он захотел остаться навсегда. Тогда Сигрид засмеялась и ответила: "Конунг, ты пьян и глуп! Ты разве мне ровня?!" Как ты, Всеслав, как твой отец… - Она запнулась, побледнела, но тотчас же тряхнула головой и продолжала, жарко, торопливо: - Харальд разгневался и приказал своим людям немедля собираться в дорогу. И, даже не заезжая к Торольву, направился в Норвегию. В ту зиму сельдь подходила к берегам по всей стране, и ее было столько, что даже старики ничего подобного не могли вспомнить. Все говорили: это добрый знак. Как Волхов, когда шел вспять, так, князь?!
Ты не ответил. Ты не мог ответить. Ты задыхался. Почему?!
- …А Сигрид все ждала его и заклинала, чтоб он скорей возвращался, хотя и знала, чем все это кончится, ибо она была змея. Змея, Всеслав! Медведя можно приручить, орла, и волка можно посадить на цепь и сделать из него собаку. Змея же сбрасывает кожу, а вместе с ней и все, что было в ее прежней жизни. Так и Сигрид. Когда Харальд весной опять явился к ней и вновь стал говорить о женитьбе, Сигрид повелела отвести ему и его людям большой старый дом, и убранство в том доме тоже было старое. А стол накрыли втрое лучше прежнего. И вновь люди конунга много пили и ели, а Харальд и Сигрид опять сидели на престоле. Сигрид была весела, то и дело наполняла ему кубок, а потом, когда конунг и его люди крепко заснули, она вышла из дома и приказала завалить дверь и все окна бревнами и хворостом и первой поднесла огонь…
Огонь! Огонь сжигал тебя! И руки скрючивал! Кипящей кровью заливал глаза!
- Слушай! Слушай! - едва ли не кричала Ингигерда. - Слушай! Вот почему она его убила! Олаф лгал, а может, просто не знал правды, когда рассказывал, будто его отец попал в ловушку, что все было подстроено по наущению датчан. Неправда! Змея сжигала свою кожу. Змее любить нельзя, змея - она и есть змея, змея - не женщина. Когда бы твой отец не отдал меня, увез с собой, я полюбила бы его… и убила! А так, Всеслав… - Поперхнулась, закашлялась, замолчала. Пот катился по ее лицу, взгляд ее был мутным, неподвижным.
- Змея, - сказал ты тихо. - Змея. Ты не отца, ты мать мою убила.
- Я?! - она вскрикнула и отшатнулась.
- Ты! - закричал ты исступленно. - Ты! Все знаю! Пятнадцать лет молчала бабушка, а уезжал я - поведала! И я… - Ты вскочил, тебя трясло, душило. - Убью! Убью!
И кинулся с мечом! Ударил! Еще! Рубил! Крошил!.. В глазах вдруг все померкло - и упал. Кричал:
- Убью! Убью–у–у!
Кровь клокотала, выл, зубами скрежетал, хотел встать - не смог. Ломило тебя, корежило, а после - словно обухом ударили.
…Очнулся. Ты лежал на лавке. Она, змея, склонясь над тобою, шептала:
- Изыди! Вот святый крест! Вот святый крест!..
А за окном светать начало. Ты - в Киеве, ты - старший по Владимиру, по прадеду. Застонал и слабо, едва слышно попросил:
- Пить!.. Пить…
- Сейчас, сейчас! - Она засуетилась. - Пить - это хорошо, бес, стало быть, не взял. И не возьмет теперь!
Ковш подала, сесть помогла. Ты пил захлебываясь, жадно. Вновь лег. Спросил:
- Что это?
- Спи! Зачем тебе? Спи, говорю. День придет, расскажу. Спи, спи. - Руку поднесла, закрыла глаза тебе, по щекам погладила, по лбу, зашептала: - Спи, князь, спи, чадо малое, спи, спи… - А пальцы у нее мягкие да теплые, брат говорил, у матери…
Заснул. Спал тяжело и долго - до полудня. Проснувшись, не вставал, лежал. Горел, слаб был, хотелось пить, и надо было бы позвать, да не решался. Скосил глаза, стол стоит, на нем свечной огарок, меч на полу. Все, стало быть, не сон. Пресвятый Боже! Хотел встать. Чуть.припод–нял голову - и тотчас же упал. Опять - как обухом по голове! Скрючило! Затрясло! Выл, кусал губы, падал.
Неожиданно кто–то навалился на тебя, в лавку вдавил, ножом раздвинул тебе челюсти и стал вливать в тебя что–то вонючее, звериное да жирное. Ты вырывался, кашлял, плевался.
И все словно рукой сняло! Глаза открылись. Свет. Двое над тобой стоят - Тхор, Кологрив. Боярин улыбнулся:
- Ну слава Богу, жив князь. А мы уже… Жив! Жив!
Ты сел. Тхор держал чашу с этим жирным, белым.
- Что это?
Тхор пожал плечами. Тогда ты нехотя взял чашу, пригубил, понюхал, посмотрел на Кологрива. Тот, помрачнев, сказал:
- Пей, князь.
Ты выпил. Противно, гадко… А Кологрив сказал:
- Мы утром приходили к тебе. Лежал ты, князь, как деревянный. Я веки поднимал тебе, ножом колол - не добудился. Ну, думал я… А тут зовут и говорят, она опять пришла.
- Кто?
- Она, сама. Спросила, спишь ли ты. "Да, - говорю, - и так крепко, что не поднять. Как бы чего не
. случилось". "И хорошо, - сказала она, - очень хорошо. Пусть спит, не трогайте. А как проснется, дайте ему еще". И подала…
- Так что это?
- Не знаю, князь, не знаю. И Тхор не знает, и никто. Не знаешь ведь?
- Нет, - ответил Тхор, - не знаю.
Лжет! Знает! И боярин тоже знает.
- Ляг, князь, ляг, отдохни. - Боярин взял тебя, как малого, и уложил, прижал. - Спи, князь, спи, - Держал и приговаривал, пока ты не заснул. Слаб был, потому и заснул. И впрямь как чадо, отведал молочка - и в сон.
Проснулся уже вечером. Боярин разбудил тебя:
- Вставай, она пришла.
Ты встал. Хотелось есть, но Кологрив сказал:
- Нельзя еще, терпи до ночи, - И ушел.
Вошла она. Змея! Снова села под божницу. А ты сидел на лавке у стены. Встал.
- Нет! Ляг, князь. Ты слаб еще. А хочешь, я свечу задую. Зачем нам свет? Змея да волк…
- Волк?
- Волк, Всеслав. Ты - волк. Или забыл уже? - Она улыбнулась печально.
Волк! Зажмурился. Сидел, оцепенев. Жар, дрожь не унимались.
- Ляг, князь, ляг, полегчает.
Лег. Голова кружилась. Качало, словно в колыбели, глаза сами собою закрывались… Нет–нет, нельзя! Лежал, взгляд не отводил.
Наконец она сказала:
- Убила, говоришь. Ее… Так расскажи мне, как, когда. Чего молчишь? Я знать хочу.
А ты не отвечал. Тогда она сказала:
- Могла убить. Могла. Я даже думала об этом. Но нет. Вот крест! - Она перекрестилась. - А вот еще. Еще. Довольно ли?.. Да что ты, онемел? Ведь отпустило же, я вижу.
И ты заговорил с трудом, словно выдавливал слова:
- Мать умерла из–за того, что ее белый волос душил. Белый, длинный, живой. Не волос то - змея. Он в шубе прятался. Но бабушка нашла его и раздавила, да только поздно уже было. - Лежал, не мог пошевелиться. Подумал: так, наверное, смерть приходит…
А она, змея эта, свистящим шепотом спросила:
- И этот волос - мой, так, да?
Ты коротко кивнул. Она задумалась, смотрела не мигая. Потом тихо сказала:
- Чадо! Чадо… Вернись спроси у бабушки, зачем душой кривить? Ведь знает же она, чей это волос, знает! - Быстро поднялась, вышла вон, дверью хлопнула. И тишина. Лежал. Думал, может, оно к лучшему…
Кологрив вошел. Сел в изголовье, улыбнулся, сказал:
- Когда бы не она, не жил бы ты. Она да оберег. Да молоко… А я, винюсь, проспал тебя. Она разбудила, растолкала. Говорит: "Беги, неси!" - "Да где же взять его?! И грех какой!" - "Беги! Не то помрет!" Я побежал, нашел. Теперь, князь, будешь жить, всех нас переживешь.
А ты лежал, закрыв глаза. Жив, князь, и будешь жить. Проснешься утром бодрый, сильный, сойдешь с крыльца, подадут тебе коня, поедешь к дяде, и он еловой лишним не обмолвится, не улыбнется даже, как будто ничего и не случилось.
Открыл глаза. Ска;зал:
- Пора!
- Да что ты, князь?!
- Пора, я говорю! Пора, пока не обложили. Дай руку! Ну!.. - И оскалился.
Ушли, как волки, ночью, скрытно. Вверх по Днепру, на волоки, вниз по Двине. Гребли, словно за ними кто–то гнался. Пришли…