- Нет, брат, я не о том подумал.
- О чем это "о том"?
- О чем и ты. - И глаз не отводил, смотрел, как отрок, ясно, не по–княжьи. Налим! Не взять тебя. Да я и не беру. Молчу и слушаю. И Мономах сказал: - Что я? И ты, брат, оробел. А то с чего ты из ладьи не выходил? И я уже подумал, Глеб, средний твой пришел, на вече его выкрикнули, он теперь и у власти.
- А я куда?
- А по тебе - дымы. Глеб сел на Полтеске, Глеб и пришел вместо тебя.
- И от того и оробел? Давыда, значит, ждал?
- Тебя я ждал. К тебе я шел, тебя и ждал. Да что мы все! Я - гость в земле твоей, ты - гость в щатре моем. А коли так… - Взял колокольчик, побренчал. Вошел Богдан. - Несите!
Было много яств и много вин, медов, но ели братья мало, еще меньше пили, все больше жаловали гридей; там, меж кострами и ладьей, и был почестей стол, там хмель плясал в чашах да приплясывал и пел, в шатре было тихо. Брат Мономах на пирах молчун, нетороплив, он прежде, чем сказать, семь раз подумает - хитер.
Хитер был дядя Ярослав, который много говорил, любого мог заговорить, а потом станешь вспоминать - нет ничего, одни слова. А этот, как купец прижимистый, бросает на весы по зернышку, по зернышку. И оттого, поди, в питье он умерен, в речах нескор: только на третьей перемене спросил брат Мономах про вече, и брат Всеслав, куска не вынимая изо рта, сказал, что чернь есть чернь, сперва дай ей покричать, не унимай, а там уже свое бери. И взял? Взял, один, мечей не доставали. А что тогда дымы? А сыновей зову: положим Полтеск вдоль лавки и, оборвав Зовун, его же языком…
Засмеялся брат Всеслав, пожал плечами Мономах, но улыбнулся, однако кривая улыбка получилась. И вдруг спросил Всеслав:
- А что Давыд? Передавал поклон?
- Давыд? Который?
- Мой, Всеславич. Ты ж по Двине шел, брат, и, значит. Витьбеск миновал. Вчера? Или когда?
- Другого дня. Но сына твоего не видел. Мы скоро шли. И я… без шапки был. И при весле. Зачем всем знать, что Мономах идет? Ведь я не к ним - к тебе. За здравие! - И поднял рог.
Так, так… А ты, князь, о Митяе сокрушался! Пей, князь, в последний раз ты с Мономахом пьешь за свое здравие. И за его. И за Давыдово… Выпил и сказал:
- Ну, не видал так не видал. Теперь не встретитесь - он берегом пойдет. А может, и вдет уже.
Вздохнул. Идет Давыд. И Глеб идет. Борис. И Ростислав. Пир кончился, чаши стоят пустые. Сейчас вот приберут, оставят вас одних, и тогда скажет Мономах, зачем явился. А слушать–то тебе уже не хочется. Но и вставать нельзя. Сидел. На берегу шумели. А солнце уже за полдень склонилось. Час пополудни, да, не менее. Пришел Богдан, стал прибирать. Молчали. А Витьбеск; говоришь, ты так прошел, не открывался…
Устал! Прилечь хотелось. Не ложился. Еще два тебе дня терпеть, потом отдохнешь…
Ушел Богдан. Тогда Мономах сказал:
- На Степь иду.
Всеслав кивнул: на Степь…
- На Степь, Всеслав!
- Бог в помощь.
- Я и тебя зову.
- Меня?! - Он сразу даже не поверил, подумал, ослышался. Но Мономах повторил:
- Тебя, Всеслав. И сыновей твоих.
Ну вот, встретил ты посла, услышал! И ради этих слов ты перед Нею падал, выпрашивал дни, рвал оберег! Вот уж воистину: в свой срок уйди, иначе… Что ж это?! Степь! Всеслав и Мономах - на Степь?! И засмеялся даже, спросил:
-■ А брать кого будем, бурчевичей? На Боняка пойдем?
Но Мономах не улыбнулся. Сказал:
- И на бурчевичей. На Боняка. На всех. Всей Русью на всю Степь!
Всеслав откашлялся, проговорил:
- На всю могу. А на бурчевичей - никак. На Боня–ка - совсем никак. Он - волк, я - волк. А волки меж собой дружны.
- Брат! Не глумись!
- А я и не глумлюсь. Я говорю как есть. Ведь волк Боняк?
- Ну, волк.
- А я?
- Ты мне брат.
- Пусть брат. Но волк? Молчишь! И знаю я, отчего ты в шатре затаился, не вышел. Ты не по Глебу заробел… - И замолчал Всеслав, запнулся.
А Мономах спросил:
- А по кому?
Налим! Не улыбнется и не встрепенется, сам первым не пойдет, а сядет, затаится, будет ждать, смотреть на луг, на траву высокую да на яблони и груши, на ветви, до земли склоненные, на сочные плоды: слепцы, хватайте!.. Но я, брат Мономах, совсем ослеп и тех плодов уже не вижу, вот и сижу пень пнем, да и куда спешить, чего желать? Мне Место Отнее давно не снится, а вот тебе, поди…
Вдруг зверь рыкнул. И вновь затих. Всеслав огладил бороду, сказал задумчиво:
- На Степь! Ты, брат, пойдешь. И Святополк, Великий князь. И Святославичи, все трое: Давыд, Ярослав и Олег. Ведь и Олег, так, брат? Вот и вас уже пятеро. Сила какая! Зачем же с нами, полочанами, славу делить?!
- Я, брат, не для того…
- Постой, постой! Ведь вас не пятеро, а больше будет. Пойдет еще один Давыд, сын Игорев, внук Ярославов, его чуть не забыл. Его ведь тоже призовете. И что с того, что он Василька ослепил, но свой ведь он, корня Ярославова, надо взять и его с собой!
- Я…
- Помню, помню! Кто ж о твоих скорбных словах не слышал?! Да ведь, брат, так оно и есть, того, что Игорев Давыд содеял, воистину вовек еще на Руси не было. Но родная кровь заговорила, и ты простил его, и все его простили, а теперь вместе на Степь пойдете. Конечно, Василько этого не увидит, Василько слеп, пусть плачет по глазам своим. Да и кто он, Василько? Изгой! Он страшен был с глазами, а нынче кто его, слепого, убоится?! - Замолчал Всеслав, ждал. Не дождался. Брат Мономах лишь улыбнулся, а отвечать не стал. Пусть так! Всеслав опять заговорил: - Ну вот, с этим Давыдом вас уже и шестеро. Но если он с вами пойдет, то ни Василька, ни
Володаря вам не дозваться. Жаль, потеряли Ростислави–чей… Но Русь, брат Владимир, обширна! Есть на Руси еще и Ярополчичи - Ярослав и Вячеслав; брат Ярослав - в Берестье, брат Вячеслав - в Городне. Их призовете. Так?
- Так… да не так, - ответил, подумав, Мономах. - Не будет с нами Ярослава. Поскольку Берестье держит Святополк, а Ярослав Ярополчич сел там, в Берестье, самочинно. И посему не князь он, Ярослав.
- А Вячеслав Ярополчич в Городне, он как?!
- А Вячеслава Ярополчича брат мой Великий князь Святополк Изяславич помиловал и жаловал ему Городню.
- Отчего ж такая честь? Не оттого ли, что он, Вячеслав, снесясь с Великим князем, посулился предать родного брата своего Ярослава? И чем тогда Великий князь чище Давыда Окаянного? Тот нож меж братьями бросил - и этот. Ты растолкуй мне. Стар я стал и ничего уже не понимаю, слеп, как Василько Теребовльский!
- Слеп! - Мономах засмеялся. - Стар! Слаб! Оно и видно. Вон вече усмирил. Один!
- Один, - кивнул Всеслав. - Слепой. Зачем волку глаза? Был бы у волка нюх! А нюх - он есть! Потому и не зови, уж больно он смердит, Давыд, мне рядом с ним невмочь. Так и скажи ему, когда на Степь пойдете… Да ведь не скажешь - убоишься. И не Давыда, нет, а… сам знаешь чего! Ведь так?
- Так, - кивнул Мономах, усмехнулся. - Ведь… как ты это говоришь? Да! Слаб человек!
- Воистину. А как по твоей присказке? А? Господи помилуй!
- Не заносись, Всеслав!
- А я не заношусь! Я… - Нет, сдержался.
А зверь так за язык тебя и дергал:, скажи, Всеслав, скажи! Какая Степь, какой поход, когда брат Ярослав тобой предупрежден, в ляхи бежит, а к лету вернётся не один, - вот тогда–то вам и будет Степь, такая Степь, змееныши!
Молчал. Насторожился. Лес. Темнота вокруг. А ты идешь на ощупь: сюда, теперь сюда, коряга под ногой, переступил через нее - и в мох, он мягкий, чавкает… И надеешься: столько раз ходил - и теперь пройду, это другие вязнут, тонут, а я хитер, меня не проведешь, вот эта кочка хороша, ступил - держит. И эта держит.
Нет, Господи, не я это тону! Дошел Угрим, все Ярославу обсказал, и Ярослав поверил и бежал, а Святополк замешкался и не перехватил его, ибо Неклюд наговорил…
А ведь тону я, Господи! Кричу!..
…Мономах сидит, смотрит и не улыбнется… Но чуешь - нет, не от него эта беда придет, он, Мономах, христолюбив и кроток, он если в храм войдет и пение услышит… А в пост поклонов бьет не счесть, а посему топить не будет. Пресвятый Боже! Коль дал ты мне узреть сей свет, так хоть на миг открой…
И впрямь ты слеп, Всеслав. Волк ты, зверь. И Мономах такой же зверь. И слеп он, Мономах. Вся Русь слепа. А над Васильком насмехаются. И Ярослава, ежели догонят его, то же самое - глаз не сберечь ему. А ты, Всеслав, молчи. Град Полтеск твой, и волоки твои: идут купцы по волокам - платят, войско пойдет - пусть войско тоже платит, а не заплатят - сам придешь, а то и наведешь литву на них, змеенышей, отродье Ингигер–дово, вон сколько расплодилось их - не перечесть и не упомнить, грызутся меж собой - и пусть себе грызутся, и что тебе тот Игорев Давыд, и что тебе тот Ярослав, ну, брат он Глебовой, ну, зять тебе, так зять - не родная кровь!..
- Брат! - окликнул Мономах. - Ты слышишь меня, брат?
Брат! Всеслав усмехнулся, сказал:
- И Василько вам брат. И тот, который ослепил его, он тоже брат. Так, брат?! - Зубы сжал. Щеку свело, глаз задергался. И вот еще б чуток…
- Дай руку, брат! - тихо это сказал Мономах, Всеслав едва его расслышал. Но руку протянул! Зачем, он сам не знал, ложь все это, нет правды на Руси, и не было, и никогда не будет. А руку дал! Мономах сказал:
. - Всеслав, я не на Степь тебя зову - на Русь. И не на брань - на ряд. А будет после ряда Степь или не будет, время покажет. Свеча бы не погасла, брат, вот я о чем пекусь.
- Свеча?
- Свеча, Всеслав. Будет она гореть - будет Русь, будет Русь - мы будем. Наши дети. Вот ты кричал: мы - Рогволожьи внуки, а вы - змееныши, вы - Ингигердичи! Нет, брат. И ты, и я, и Святополк, и Святославичи, и Ростиславичи, и Ярополчичи, вся Русь - Рогнедичи. И значит, все мы, брат, от Рогволода. И от Буса.
Вот! Руку выдернул. Прищурился. Спросил:
- А не от Рюрика?
- И от Рюрика, брат, но и от Буса. Ведь так? Твой дед Изяслав Владимирович и мой и всех моих ближних и дальних братьев дед Ярослав Владимирович суть единоутробные братья, Рогнедичи. Ведь от других жен Владимира потомства нет, вот и выходит, что вся Русь - Рогнедичи. Так что же, брат?! Что, Полтеск - не Русь, то почему ни ты, ни твои сыновья ни в Любеч не пришли, ни в Витичев? Мы все, род Ярославов, там были и ждали. - И смотрит, не моргнет.
Смешно! Ну не снится мне Киев, не снится! Хоромы рубят по себе, и шапку выбирают по себе, как и меч. И путь. И крест.
Спросил:
- Вот Святополк, не ровен час, сойдет, кому тогда садиться в Киеве?
Мономах улыбнулся, ответил:
- Великий князь еще всех нас переживет, зачем о том загадывать?
Всеслав кивнул:
- Конечно. Что меня переживет, это да, а вот иных… А все равно когда–нибудь сойдет! И сядут Святославичи. Они ведь от среднего брата, а ты, Владимир, от младшего!
- И что с того? Вот мы с тобой разве…
- А то, пусть они и пекутся о том, дабы свеча не погасла. А что тебе? Тебе, брат, до Киева еще… ого! И доберешься ли? Подумай, брат! Стрела и та, боюсь, не долетит! - Засмеялся зло.
И пронял! Почернел Мономах! Закричал:
- Нож бросаешь, Всеслав!
- И бросаю. В ответ. Рогнедичи! - он снова засмеялся. - Свеча! Не лги мне, брат! Какие вы Рогнедичи! Кто заступился за нее! Мой дед и заступился! А Пере–юпока промолчал, за спины спрятался! А после все - к отцу, к отцу! С того и повелось, мы приняли удел Рогнедин, вы - Владимиров, и оттого - варяги вы, находники, а мы - от Буса здесь, все наше здесь, все…
Засмеялся Мономах! А Всеслав замолчал. Мономах сказал:
- Так мы варяги, ладно. А кто твой крестный, брат? От кого ты приял первый кус? И где твой старший брат схоронен, уж не в варягах ли?
- В варягах. В сече лег. Хоть говорят, что утонул. Мир праху братову. Прости мя, Ратибор!.. А твой, Владимир, младший, где? Что с ним? А то, слыхал, поди, о чем болтают! Слаб человек! И лжив. Чего, брат, не смеешься?
Не ответил - ромеич, змееныш. Сидел, полуприкрыв глаза, смотрел перед собой. Долго молчали. А у реки было шумно. Туча кричал, Копыто порывался петь. Пьяны они, все как один. Кто же к веслам теперь сядет?! А уходить пора. Брат затаился, не сболтнет, да он не из таких, ромеич он, ромеи же хитры, варягам не чета. Пора уходить!
- Брат, погоди!
Всеслав застыл. Мономах сказал:
- Вот ты уходишь, брат. А не уйдешь! Всю жизнь ты уходил, а так и не ушел. Как на Руси родился ты, так на Руси и умрешь. И еще в Степь пойдешь. А не успеешь сам, так сыновья твои пойдут. - Он тихо, кротко говорил, как черноризец. И лик его такой же кроткий был… А жгли слова, в кровь резали. - Всеслав, а знаешь, кто не отпустил тебя? Не Киев, нет. И не ненависть к змеенышам. А Глебова. Такая маленькая, слабая, а всех нас пересилила! Вернусь, обедню закажу, во здравие…
И зверь словно с цепи сорвался! И ты, Всеслав, не зная, отчего и кто тебя надоумил, откуда это все взялось, внезапно сказал:
- А знаешь, брат, ведь быть тебе на Киеве, двенадцать лет, потом помрешь. Дед твой двенадцать лет сидел на Цареграде, ты просидишь двенадцать на Киеве. Но сколько ты ради того грехов, брат, на себя возьмешь! Ох, скольких ты давыдов окаянных за то простишь да расцелуешь! Да что с того, свеча бы не погасла… Тьфу! - И встал ты, князь, давно так не вставал, и вышел из шатра. Закричал дружине, быстро побежали за тобой, все побросав, к веслам кинулись, подняли парус, и - прочь, прочь, ни разу ты не оглянулся! А ждал–то ты как, в ногах у Нее валялся и выпрашивал: "Приму посла"! Вот, принял, возвращаешься, Она тебя за печкой ждет, солнце склоняется, наступит ночь кругом, и жди шестого ангела, да не увидишь ты его, увидишь - сыновья пришли, а среди них - Давыд, Давыд в крещение, а Рогволод по имени… Как ты радовался первенцу! Думал, возмужает он - вместе выступим, все вернем. Рос он, старший сын, мужал, и на него ты уже Полтеск оставлял, знал, он сдюжит, что бы ни было, а после сдержать сына не мог, когда, собрав дружину, он кинулся вверх по Двине, затем по волокам на Днепр… И ты за ним! Это был последний твой поход, Всеслав, на Русь, он славы не принес, да ее ты и не искал, но тишины… И наступила она, та тишина! Гребут. Молчат. Вода черная, как сажа. Вдали показался курган, еще один. Володша по реке ходил, железные кресты в воду метал, река крестов не принимала. Лжет Мономах! Не Русь это, а Бусова Земля. И Бусова Река, а не Двина! И оттого, что здесь не Русь и не Двина, я в Любеч не ходил и в Витичеве не был, в Степь не пойду.
Тьфу–тьфу, не сглазь, Всеслав! Ш–шух весла, ш–шух. Едва гребут, напировались! Дервян лежит. Вверх смотрит, в небо.
- Дервян!
Дервян поморщился, но головы не повернул. Тогда князь повелел:
- Развяжите его!
Развязали. Дервян зашевелился, сел. Вздохнул. Глянул, отвел глаза, еще раз глянул и снова отвел глаза. Князь засмеялся, сказал:
- Сядь ближе, сокол!
Пересел. Всеслав спросил:
- А страшно было?
- Когда?
- Когда ладья моя появилась.
Дервян молчал. Тогда опять Всеслав сказал:
- А брат сказал, было страшно. Ведь, говорил, когда дымы прошли, решили мы, задавили–таки волка! А что еще?! Дымы ж прошли! И ночь прошла, все было тихо. И вдруг ладья! И там Всеслав! И значит, точно волколак! И изготовились, чтоб зверя брать, да оробели. А тут ты вызвался, так сказал: дескать, не такое видывал, пойду… Так мне рассказывал Владимир–князь, мой брат по Рюрику. И каялся, крест целовал. Так было? Так? Чего молчишь?! Он, знаю, с тебя слово взял молчать, он же и вернул его, ты что, не веришь мне?! Я пред тобою или кто? - И закричал уже: - Так было?!
- Так…
Засмеялся князь. Воскликнул:
- То–то же!
А после пнул его в плечо, Дервян упал. А ведь я его тихонечко толкнул, для виду. Страх повалил его.
Молчат все, гребут. Как будто и не слышали. Ш–шух весла, ш–шух. Слаб человек. Лжив и труслив. И ненасытен! Вот Изяслав, три года в ляхах просидел, как мышь в норе, дружины не было, и чести не было, казны и той лишился - как с неба все обратно свалилось! Сел в Киеве, в силу вошел, племянников, отродье Святославо–во, загнал в Тмутаракань, чего еще тебе? Чего?!
Всеслава дай! Да стыдно признаться, все знают: кабы не Всеслав, пошел бы Всеволод на Изяслава не один, а с сыном, и кто б тогда одолел, еще неведомо, а так сидишь ты, Изяслав, на Отнем Месте, и на тебе венец Владимиров, вся честь - тебе, и все поклоны тебе бьют, и кроток Всеволод, и Святославичи молчат. Да и Всеслав молчит, не поминает о Смоленске, а мог бы, мог!
Ждал, не сам Великий князь пойдет, а вроде как оно само собой случится. Ведь сын Изяслава Ярополк сел на Волыни, Святополку, старшему, пора идти на Новгород, там с лета стол стоит пустой - убила Глеба Святославича чудь заволоцкая. Потому собрал дружину Святополк и выступил, всем говорил: на Новгород садиться. В Чернигове сошелся с ним Владимир, Всеволодов сын. Вместе пошли. Им до Смоленска, всем сказали, по пути. И повели братья с собой… бурчевичей, волчью орду. Полову по Руси повели! Полова мирно шла, не жгла, не грабила, и оттого Великий князь, как после рассказывали, о том не слыхал. И сына своего не останавливал. Шел Святополк, Всеволод шел с ним, и Владимир, и орда бурчевичей, Аклан их вел. Зима уже наступила, снега пали глубокие, шли по Днепру, по льду. Любеч, Копысь прошли. Да кони начали падать, меньшие ханы стали говорить, что не к добру это, куда идем, не наши то угодья, степному брату степь нужна, лесному - лес, зачем лесного травим, ведь мы не псы, Аклан! Аклан только смеялся. Друцк обложили, подожгли. Добычи мало было, уныние роптали. А рыжий русский князь был щедр, все им отдал и говорил, что дальше еще больше будет!
Под Менском встретили его, лесного брата. Храбр он был, крепко бился, и стрелы его не брали. А конь под ним оказался слаб! Коня свалили, брат на другого пересел, под стены поспешил - перехватили, отогнали. Брат к лесу кинулся, рыжий князь за ним погнался, да ночь пришла, лесной брат и сгинул. Рыжий вернулся, сказал: его теперь не взять, он в ночь до Полтеска домчит - луна ведь нынче полная!
А Менск сожгли. Добычи снова было мало. Хотели хоть полон взять, да рыжий воспротивился, и черный был с ним заодин, нет, черный даже круче. И порубили всех менян. Зачем? Свести бы да продать… Вот псы какие на Руси! Дикий народ!
Дальше пошли. Аклан с князьями пировал, князья ему много чего посулили: ему - Окольный град, жирный кусок, им Заполотье, Детинец же брать вместе, с него и добычу пополам. Скоро двигались, хоть кони и падали. Не жалели коней, как и людей. И снова уньшие разгневались, кричали, чтоб Аклан одумался, - князья, кричали, как лесного затравят, так примутся за нас, степных, а на чем нам тогда без коней–то ходить, двумя ногами, что ли?! Мы что, колодники?! Аклан Куртанопу зарезал, Безея, другие